увозить  из
города, к середине июня мы переезжали в Фонгезмар, в окрестностях Гавра, где
жили все лето в доме моего дяди Бюколена.
   Окруженный,  как это принято в Нормандии, садом,  вполне заурядным,  не
слишком  большим  и  не  особенно  красивым, белый двухэтажный дом Бюколенов
похож на множество других сельских домов постройки XVIII  века. Два  десятка
окон  смотрят на восток, в сад; столько же -- на противоположную сторону; по
бокам окон нет. Рамы состоят из довольно мелких квадратиков: в  тех из  них,
что недавно заменены, стекла кажутся гораздо светлее  старых,  которые сразу
точно потускнели  и  позеленели.  К  тому  же  в некоторых  есть  еще  и так
называемые "пузыри"; взглянешь сквозь него на  дерево -- оно все искривится,
взглянешь на проходящего мимо почтальона -- у него вдруг вырастает горб.
   Сад имеет форму  прямоугольника  и окружен стеной. Через него  к  дому,
огибая просторную затененную лужайку, ведет дорожка из песка и гравия. Стена
здесь  не  такая  высокая,  и за  ней виден  хозяйственный двор,  который со
стороны  дома  прикрыт  садом,  а  снаружи, как  принято в  здешних  местах,
обрамлен двумя рядами буковых деревьев.
   Позади усадьбы, с западной стороны, сад разрастается свободнее. По нему
вдоль шпалер, обращенных  на юг  и  обвитых яркими  цветами, проходит аллея,
укрытая от морских ветров несколькими деревьями и стеной густого кустарника,
португальского лавра. Другая аллея, идущая вдоль  северной стены, теряется в
гуще ветвей. Мои кузины всегда называли ее "темной  аллеей" и с наступлением
сумерек  не отваживались  заходить  в нее слишком глубоко. Обе эти  аллеи  в
конце  несколькими уступами спускаются к огороду,  который как бы продолжает
сад.  Отсюда через  маленькую потайную  дверь в  стене  попадаешь  в молодой
лесок,  где  смыкаются  подходящие  справа  и  слева  двойные  ряды  буковых
деревьев. Если взглянуть с заднего  крыльца  дома, то за  леском открывается
чудесный вид на широкое поле со жнивьем. А еще чуть дальше, на горизонте, --
деревенская церквушка да вечером, когда  все затихает, кое-где  струйки дыма
над крышами.
   Погожими летними вечерами мы спускались в "нижний  сад", выходили через
потайную дверку и шли к скамейке под буками, откуда тоже было видно довольно
далеко; там, возле соломенного навеса, оставшегося  от  брошенной мергельной
разработки, дядя, мать и мисс Эшбертон усаживались;  неширокая  долина перед
нами наполнялась туманом,  а  вдали над лесом золотело  небо. Обратно шли не
спеша, темным уже садом.  Возвратившись в дом, мы  встречались  в гостиной с
тетей,  которая  почти никогда не принимала участия в наших  прогулках... На
этом для нас, детей,  вечер заканчивался; однако  очень  часто  мы  допоздна
читали  в своих комнатах, пока  не слышались шаги взрослых, поднимавшихся по
лестнице.
   Кроме  сада,  местом,  где мы  проводили большую  часть  времени,  была
"классная" -- дядин кабинет, куда поставили несколько школьных парт. Я сидел
за  одной партой  с кузеном Робером, сзади  нас садились Жюльетта  и  Алиса.
Алиса была  на два года старше, а  Жюльетта на год моложе меня. Робер из нас
четверых был самым младшим.
   Писать воспоминания о своем детстве я не намерен и расскажу лишь о том,
что имеет отношение к этой истории. А началась она,  могу сказать совершенно
определенно,  в год  смерти  отца. Горе, постигшее  нас,  и  глубокая печаль
матери,  даже  в  большей  степени, нежели моя  собственная,  обострили  мою
природную  чувствительность  и,  вероятно,  предрасположили   меня  к  новым
переживаниям: я  возмужал прежде  времени; поэтому, когда тем летом мы вновь
приехали в Фонгезмар, Жюльетта и Робер показались мне совсем еще маленькими,
однако, увидев Алису, я внезапно понял, что и она, так же как и я, перестала
быть ребенком.
   Да, это было именно  в год смерти отца; я не могу ошибиться, потому что
хорошо  помню один  разговор  матери и мисс  Эшбертон,  сразу  после  нашего
приезда. Они оживленно беседовали, когда  я внезапно  вошел  в комнату; речь
шла о моей  тете: моя мать была возмущена тем, что она то ли вовсе не носила
траура, то ли  слишком рано  сняла его.  (По  правде  сказать, мне одинаково
невозможно вообразить как тетю Бюколен  в черном,  так и  мою мать в светлом
платье.) В день нашего приезда, сколько мне помнится, на Люсиль Бюколен было
платье из муслина.  Мисс Эшбертон,  которая  всегда  стремилась ко всеобщему
согласию, пытаясь успокоить мою мать, осторожно заметила:
   -- Но ведь белый цвет тоже может быть знаком скорби...
   -- Это  пунцовая-то шаль у  нее на  плечах --  "знак скорби"? Да как вы
могли сказать мне такое, Флора!
   Я видел  тетю  только в  летние  месяцы, во  время  каникул,  и  вполне
понятно,  что из-за  постоянной  жары она  и носила все эти  очень  открытые
легкие платья; как  раз глубокие вырезы  и раздражали мою мать, даже гораздо
больше, чем разные яркие накидки на тетиных обнаженных плечах.
   Люсиль  Бюколен была очень красива. На сохранившемся у  меня  маленьком
портрете  она изображена  такой, какой была  в ту пору, и лицо  ее настолько
юно, что ее можно принять за старшую сестру ее  собственных дочерей, рядом с
которыми она сидит  в обычной своей  позе: голова слегка опирается на  левую
руку,  мизинец  которой  жеманно отогнут  и  касается  губ.  Густые,  слегка
волнистые  волосы  подвернуты  и  схвачены  на  затылке  крупной  сеткой;  в
полукруглом вырезе корсажа  -- медальон из  итальянской мозаики на свободной
черной бархатке. Поясок, тоже из черного бархата, завязанный большим бантом,
широкополая шляпа из тонкой соломки, которую она повесила за ленту на спинку
стула, -- все это еще  больше делает ее похожей на девочку. В  правой  руке,
опущенной вдоль тела, она держит закрытую книгу.
   Люсиль  Бюколен была креолкой;  своих родителей она не знала совсем или
потеряла очень рано. Позднее я узнал от матери, что  родители то ли  бросили
ее, то ли умерли, и ее взяли к себе пастор Вотье с женой, у которых детей не
было  и которые вскоре  после того  вместе с  девочкой уехали  с Мартиники и
поселились в Гавре, где уже жила семья Бюколен. Вотье и Бюколены сблизились;
дядя мой был в ту пору за границей, служащим в каком-то банке, и лишь спустя
три года, вернувшись  домой, впервые увидел маленькую Люсиль;  он влюбился в
нее  и немедленно попросил руки, к великому огорчению своих родителей и моей
матери. Люсиль  было  тогда  шестнадцать  лет, и к тому  времени  г-жа Вотье
родила  уже  двоих детей; она начинала  опасаться  влияния на  них  приемной
дочери,  чей характер день ото дня все более удивлял их  своей необычностью;
кроме того, достатком  семейство не отличалось... в общем, моя мать  назвала
мне достаточно причин, по которым Вотье с радостью восприняли предложение ее
брата. Я склонен думать, ко всему прочему, что юная Люсиль грозила поставить
их в ужасно неудобное положение. Я достаточно хорошо знаю гаврское  общество
и без труда могу себе представить, как так принимали эту прелестную девочку.
Пастор  Вотье,  которого   я  узнал  впоследствии  как   человека   мягкого,
осторожного и  вместе  наивного,  бессильного перед  интригами  и совершенно
безоружного  против  сил зла, -- тогда  эта  благородная душа, видимо,  была
затравлена  совершенно.  О г-же Вотье  не могу  сказать ничего; она умерла в
родах, на четвертом ребенке, и тот мальчик, почти одних со мною лет, позднее
стал моим другом...
   Люсиль Бюколен почти не участвовала в общей нашей жизни; она спускалась
из своей комнаты после  полудня, когда все уже  выходили из-за стола, тотчас
же  устраивалась  где-нибудь на софе  или  в  гамаке,  лежала  так до самого
вечера, после чего  поднималась в полном изнеможении. Бывало, несмотря на то
что лоб у нее был абсолютно сухой, она прикладывала к нему платок, точно при
испарине; платочек этот  поражал меня своей необычайной тонкостью  и запахом
-- каким-то не цветочным,  а скорее даже  фруктовым; иногда она брала в руки
крошечное зеркальце со сдвигающейся  серебряной крышечкой, висевшее у нее на
поясе вместе с другими такими  же вещицами  на цепочке для часов; она  долго
разглядывала себя,  потом,  слегка послюнявив кончик пальца, что-то вытирала
им в уголках глаз. Очень часто она  держала книгу,  хотя почти никогда ее не
открывала;  книга была заложена черепаховой  закладкой. Когда вы подходили к
ней,  она вас не  замечала, оставаясь погруженной в свои грезы.  Нередко, по
усталости  или  рассеянности, из  ее  рук, или с  подлокотника софы, или  из
складок юбки что-то падало на пол -- платочек ли, книга, какой-нибудь цветок
или ленточка. Однажды -- это тоже воспоминание из  детства -- я поднял книгу
и, увидев, что это стихи, густо покраснел.
   По вечерам Люсиль Бюколен также не  подходила к общему семейному столу,
а  садилась  после  ужина  за  фортепьяно  и, словно любуясь  собой,  играла
медленные мазурки Шопена; иногда,  сбиваясь с такта, она  вдруг застывала на
каком-нибудь аккорде...
   Рядом с тетей я испытывал какое-то тревожное волнение, в котором были и
растерянность,  и  смутное  восхищение,  и  трепет.  Быть  может,  неведомый
инстинкт предупреждал  меня  об  опасности,  исходившей  от нее; вдобавок  я
чувствовал, что она презирает Флору  Эшбертон и мою мать и что мисс Эшбертон
боится ее, а мать относится к ней неприязненно.
   Я бы очень хотел простить вас, Люсиль Бюколен, забыть хоть ненадолго  о
том, сколько зла вы сделали... постараюсь по крайней мере говорить о вас без
раздражения.
   Как-то  раз тем же летом -- а может быть,  и следующим, ведь обстановка
почти  не менялась, и некоторые  события в  моей памяти могли смешаться -- я
забежал в гостиную за книгой,  там уже сидела она. Я было собрался уйти, как
вдруг она, обычно будто и не замечавшая меня, произнесла:
   -- Почему ты так быстро уходишь, Жером? Ты меня испугался?
   С  бьющимся  сердцем  я  подошел к  ней,  заставил  себя  улыбнуться  и
протянуть ей руку, которую она уже не отпускала, а свободной ладонью гладила
меня по щеке.
   -- Бедный мальчик мой, как дурно одевает тебя твоя мать!..
   На мне была тогда плотная блуза, типа матроски,  с большим  воротником,
который тетя принялась собирать с обеих сторон.
   --  Отложной воротник  так  не  носят, его весь нужно  расстегнуть!  --
сказала она, отрывая верхнюю пуговицу. -- Ну вот, взгляни-ка на себя теперь!
-- И, достав  зеркальце, она  почти прижала меня к себе, ее обнаженная  рука
обвила  мою шею, скользнула за полурасстегнутый ворот и  после  насмешливого
вопроса, не боясь ли я щекотки, стала  опускаться все глубже  и  глубже... Я
вскочил так стремительно, что моя  блуза треснула по шву; с пылающим лицом я
бросился вон из комнаты,  услышав вдогонку: "Фу, какой  глупый!" Я  убежал в
самый дальний конец сада, и  там, смочив  платок в  бочке с  дождевой водой,
прикладывая  его ко лбу,  тер им щеки, шею -- все, чего  коснулась рука этой
женщины.
   Бывали дни, когда с Люсиль Бюколен случались "приступы". Это начиналось
внезапно,  и  в  доме  все  сразу шло  кувырком.  Мисс  Эшбертон  торопилась
куда-нибудь  увести или  чем-то занять детей;  но ничто не  могло  заглушить
ужасных  криков,  доносившихся из спальни или из гостиной.  Дядя  в смятении
носился по коридорам, разыскивая то салфетки, то одеколон, то эфир; вечером,
выходя к столу без тети, он выглядел очень озабоченным и постаревшим.
   Когда приступы уже почти проходили, Люсиль Бюколен  звала к себе детей,
то есть Робера и Жюльетту; Алису -- никогда. В эти печальные дни Алиса почти
не покидала своей комнаты, где ее  изредка навещал  отец;  он  вообще  любил
беседовать с ней.
   Тетины  приступы производили  сильное впечатление на прислугу.  Однажды
приступ  был  каким-то особенно  тяжелым,  и  я весь  вечер провел вместе  с
матерью в ее спальне, где было меньше слышно то, что происходило в гостиной;
вдруг из коридора донесся звук торопливых шагов и крик нашей кухарки:
   -- Хозяин, хозяин, спускайтесь скорее! Хозяйка, бедная, помирает!
   Дядя  как раз  был в комнате  у Алисы;  моя  мать  пошла вместе с  ним.
Примерно через четверть часа они проходили  мимо открытых окон комнаты,  где
сидел я, но они об этом забыли, и я услышал, как моя мать говорила:
   -- Позволь,  я  скажу тебе, мой друг; это всего лишь комедия. -- И  она
повторила несколько раз по слогам: -- Ко-ме-дия.
   Это  произошло ближе к  концу каникул, два  года  спустя  после  нашего
траура.  Увидеть  тетю в следующий  раз  мне  предстояло  уже очень нескоро.
Однако, прежде чем  пойдет речь о событии, перевернувшем  окончательно жизнь
нашей семьи, а также о небольшом происшествии, которое еще накануне основной
развязки превратило в настоящую  ненависть  то  сложное  и до  поры  смутное
чувство, что я  испытывал к Люсиль Бюколен, -- самое время  рассказать вам о
моей кузине.
   Была ли Алиса Бюколен хороша,  о  том я еще не  мог тогда судить;  меня
неизменно влекло к ней и  удерживало подле нее какое-то особое очарование, а
не просто  красота. Конечно, она была очень похожа на мать; однако выражение
глаз ее было настолько  отличным,  что самое сходство между  ними я  заметил
лишь много позднее. Описывать лица я не  умею, от меня ускользают  не только
черты, но даже цвет глаз; я хорошо помню только ее улыбку, уже тогда немного
грустную,  да изгиб  бровей, необычно  высоко  поднятых,  обрамлявших  глаза
большими полукружьями.  Таких я не видел более ни  у кого... впрочем, нет: у
одной  флорентийской  статуэтки  дантовских  времен;  мне  и  юная  Беатриче
представляется  с  такими же  большими дугами бровей. Глазам Алисы, всему ее
существу они придавали  постоянно вопросительное выражение, в котором были и
вера, и  тревога, -- да,  именно пылко-вопрошающее выражение. В ней  все без
исключения было вопрос и ожидание... Я расскажу вам, как этот вопрос овладел
и мною, как выстроил он мою жизнь.
   Жюльетта могла  бы  показаться даже  более  красивой;  все в ней дышало
веселостью и здоровьем, однако красота ее рядом с грацией ее сестры была как
бы вся на поверхности, любому она являлась сразу и целиком. Что  же касается
моего кузена Робера,  то в нем не было ничего примечательного. Просто он был
почти мой ровесник, я  играл с Жюльеттой и с ним; а с Алисой я разговаривал;
она  никогда  не  участвовала  в  наших  играх; даже  в  самых  ранних своих
воспоминаниях я вижу ее неизменно серьезной, сдержанной, с мягкой улыбкой. О
чем мы разговаривали? Да о чем могут говорить между собой двое детей? Вскоре
я вернусь и к этому, но  прежде, чтобы дольше не задерживаться на моей тете,
я докончу рассказ о ней и о том, что с ней связано.
   Спустя два  года после смерти  отца мы с  матерью  приехали  в Гавр  на
пасхальные каникулы. Остановились мы не у Бюколенов, которые в городе жили и
без  того достаточно  стесненно,  а  у  сестры  моей  матери,  чей  дом  был
попросторнее. Моя тетя Плантье,  которую до  этого  я видел  всего несколько
раз, овдовела уже много  лет назад;  детей  ее, которые были  гораздо старше
меня  и  совершенно иные  по душевному складу, я  тоже почти  не знал.  "Дом
Плантье",  как его окрестили в Гавре,  стоял особняком, за чертой города, на
склоне  довольно  высокого  холма, который все  здесь называют  "Косогором".
Бюколены  же жили неподалеку от  деловых кварталов;  путь от одного  дома  к
другому можно было сократить по крутой тропинке, и я по нескольку раз на дню
то сбегал по ней вниз, то карабкался наверх.
   В тот день я обедал у  дяди.  вскоре после еды он  собрался  уходить; я
проводил  его до самой конторы, а  затем поднялся в дом Плантье, чтобы найти
мать. Там я узнал, что  она ушла вместе с тетей и вернется только к ужину. Я
тут  же  вновь  спустился  в город, где  мне очень редко удавалось  спокойно
побродить  одному.  Я  пошел  к порту,  который из-за тумана  выглядел очень
мрачно, и часа два прогуливался по  набережным и причалам. Неожиданно у меня
появилось  желание вновь  без  предупреждения  зайти к  Алисе, с которой  я,
впрочем, расстался совсем недавно...  Я побежал по  улицам, позвонил в дверь
Бюколенов и  уже было бросился вверх по лестнице,  как  вдруг  открывшая мне
служанка стала меня удерживать:
   -- Не поднимайтесь, господин  Жером, подождите!  С хозяйкой нашей опять
приступ!
   Я, однако, не послушался, сказав, что иду не к тете. Комната Алисы была
на  четвертом  этаже; на  втором располагались  гостиная и  столовая,  а  на
третьем тетина  спальня, откуда сейчас слышались голоса. Дверь, мимо которой
мне нужно  было  пройти, оказалась  открытой;  из  комнаты выбивался свет  и
пересекал лестничную  площадку. Чтобы меня не заметили, я задержался  в тени
да так и застыл в изумлении при виде следующей сцены: окна зашторены, в двух
канделябрах весело горят свечи,  а посреди комнаты  в шезлонге полулежит моя
тетя; у ее  ног сидят Робер и Жюльетта,  а  за спиной -- неизвестный молодой
человек в офицерском мундире. Сегодня сам факт присутствия там детей кажется
мне  чудовищным,  но  в моем  тогдашнем  неведении  он  меня даже  несколько
успокоил.
   Все смеются, глядя на этого неизвестного, который щебечет:
   -- Бюколен! Бюколен!.. Вот  был бы  у меня барашек, я непременно  так и
назвал бы его -- Бюколен!
   Тетя заливается смехом. Я вижу,  как  она протягивает молодому человеку
сигарету, которую тот зажигает, и она делает несколько затяжек. Тут сигарета
падает на  пол,  он  бросается,  чтобы  поднять  ее, нарочно  спотыкается  и
оказывается   на   коленях   перед  тетей...   Благодаря  этой   суматохе  я
проскальзываю наверх незамеченным.
   Наконец я перед дверью Алисы. Жду еще немного. Снизу по-прежнему слышны
громкие голоса  и смех; видимо, они заглушают мой стук,  поэтому  я не знаю,
был ли  ответ. Толкаю  дверь,  она бесшумно  отворяется.  В комнате уже  так
темно, что я не сразу различаю,  где Алиса; она стоит на коленях у изголовья
постели, спиной к перекрестью  окна, в  котором день  почти совсем  угас. Не
поднимаясь с колен, она оборачивается на мои шаги, шепчет:
   -- Ах, Жером, зачем ты вернулся?
   Я наклоняюсь, чтобы обнять ее; лицо ее все в слезах...
   В эти  мгновения  решилась моя  жизнь; я и сегодня не могу вспоминать о
них без душевного волнения. Разумеется, я лишь приблизительно  догадывался о
причине страданий Алисы, но всем сердцем чувствовал, что муки эти невыносимы
для  ее  неокрепшей  трепетной  души, для  ее  хрупкого  тела,  которое  все
сотрясалось в рыданиях.
   Я все  стоял  рядом  с  ней, а она так и  не поднималась с  колен; я не
способен был выразить тех новых чувств, что владели мною, и изливал  душу  в
том,  что прижимал  к своей груди  ее голову и  целовал  ее лоб.  Опьяненный
любовью,  жалостью, непонятной смесью восторга, самоотречения и мужественной
добродетели, я  всеми силами души взывал  к Богу и был  готов посвятить себя
без  остатка единственно тому,  чтобы это дитя не знало  страха, зла  и даже
самой жизни. В каком-то благоговении  я тоже  опустился на колени, обнял  ее
еще крепче и услышал, как она прошептала:
   --  Жером, ведь они не заметили тебя, правда? Уходи скорее, прошу тебя!
Пусть они не знают, что ты был здесь.
   Потом совсем едва слышно:
   -- Жером, не говори никому... папа ведь ни о чем не знает...
   Матери я ничего не сказал; однако бесконечные ее шушуканья с моей тетей
Плантье,   таинственный,  озабоченный   и   удрученный  вид   обеих  женщин,
непременное "ступай, сынок, поиграй" каждый  раз, когда я оказывался рядом и
мог услышать, о чем они  шепчутся, -- по всему было видно, что происходившее
в доме Бюколенов не являлось для них тайной.
   Не успели  мы  вернуться  в Париж, как  мать снова вызвали в Гавр: тетя
убежала из дому.
   --  Одна  или с кем-то? -- спросил я  у  мисс Эшбертон, когда мать  уже
уехала.
   -- Мальчик мой, спроси  об  этом у своей матери; я не могу тебе  ничего
ответить,  -- сказала она, и я видел,  как случившееся  огорчило ее, давнего
друга нашей семьи.
   Два дня  спус