уша,
которая всех лучше подводит свои счеты.
   -- И  чувствует  себя всегда в долгу перед  богом,  -- умиленно добавил
Флериссуар, стараясь быть на высоте.
   Жюлиюса видимо раздражали замечания свояка; он находил их нелепыми,
   --  И, конечно, пренебрежение тем, что может быть полезно, -- продолжал
он, -- является признаком  известного душевного аристократизма... Итак, если
душа освободилась от катехизиса,  от  самолюбования, от расчетливости, может
ли она совершенно перестать вести какие бы то ни было счеты?
   Баральуль ожидал согласия; но:
   -- Нет, нет!  Тысячу раз нет: не может! -- горячо воскликнул Флериссуар
и  вдруг, испугавшись собственного громкого голоса, нагнулся к Баральулю: --
Будем говорить тише; нас слышно.
   -- Ну, так что? Кому может быть интересно то, о чем мы говорим?
   -- Ах, мой  друг, я  вижу, вы  не знаете здешних людей.  Я так  начинаю
узнавать их ближе. За эти четыре  дня, что я среди них живу, я не вылезаю из
приключений,  которые против  воли, клянусь вам,  привили мне  осторожность,
совершенно мне несвойственную. Здесь за человеком гонятся по пятам.
   -- Вам просто кажется.
   --  Если  бы  так!  И  если бы  все  это  существовало  только  в  моем
воображении.  Но что  вы  хотите? Когда  ложь вытесняет  истину,  то  истине
остается  скрываться.  Выполняя  миссию,  о  которой  я  вам  сейчас  скажу,
очутившись  между  Ложей и Братством  Иисусовым,  я  погиб.  Я  всем  кажусь
подозрительным; и мне  все кажется подозрительным. А если  я вам скажу,  мой
друг, что не далее, как сегодня, когда на мою муку вы отвечали насмешками, я
не  знал, подлинный ли Жюлиюс передо мной,  или же  скорее какая-то подделка
под  вас... Если я вам скажу,  что  сегодня утром,  перед нашей встречей,  я
сомневался  в собственной  моей реальности, сомневался,  действительно  ли я
здесь, в Риме,  а не просто вижу сон  и вот сейчас  проснусь  в По, спокойно
лежа рядом с Арникой, в обычной обстановке!
   -- Мой друг, это у вас был жар.
   Флериссуар схватил его за руку и, патетическим голосом:
   -- Жар!  Вы  правы: у меня жар.  Жар, от  которого нет исцеления.  Жар,
который, я надеялся, -- сознаюсь, -- охватит  и вас,  когда вы  услышите то,
что я вам поведал, да,  которым я надеялся,  -- сознаюсь, -- заразить и вас,
чтобы мы вместе горели,  мой  брат... Но  нет! Теперь  я  вижу,  как одиноко
уходит вдаль темная стезя, по которой я иду, по которой я должен итти; а то,
что вы мне сказали,  даже обязывает меня к этому... Так, значит, Жюлиюс, это
правда? Так, значит, его никто не видит? Его нельзя увидеть?
   --   Мой   друг,   --   начал   Жюлиюс,   высвобождая   руку  из   руки
разволновавшегося  Флериссуара и  кладя ему в свой черед ладонь на рукав: --
Мой  друг,  я  вам  сделаю  одно  признание, на  которое  было  не  решался:
очутившись перед святым отцом, я... я впал в рассеянность.
   -- В рассеянность! -- повторил оторопевший Флериссуар.
   -- Да, я вдруг спохватился, что думаю о другом.
   -- Верить ли мне тому, что вы говорите?
   -- Потому что  как  раз в эту минуту меня осенило мое открытие. Но ведь
если,  -- говорил я  себе, продолжая свои первоначальные размышления, --  но
ведь  если  допустить  бесцельность,  то  дурной поступок,  то  преступление
становится невменяемо, и совершивший его становится неуловим.
   -- Как! Вы опять об этом! -- безнадежно вздохнул Амедей.
   -- Ибо мотив преступления, его побудительная причина и есть та рукоять,
за которую можно  схватить преступника. И  если, как будет думать судья: "Is
fecit cui prodest"...* -- ведь вы юрист, не правда ли?
   ___________
   * Сделал тот, кому это выгодно.
   ___________
   -- Простите, нет, -- отвечал Амедей, у которого пот выступал на лбу.
   Но  тут их  диалог  внезапно  оборвался: ресторанный скороход подал  на
тарелке конверт с именем Флериссуара.  Тот  в недоумении вскрыл конверт и на
вложенном в него листке прочел следующее:
   "Вам  нельзя  терять  ни минуты. Поезд в  Неаполь  отходит в  три часа.
Попросите мсье де  Баральуля  сходить  с Вами в Промышленный кредит, где его
знают и где он может удостоверить вашу личность.
   Каве"
   -- Что? Я вам говорил! --  произнес  вполголоса Амедей, чувствуя скорее
облегчение.
   -- Это, действительно, довольно странно. Откуда могут знать  мое имя? И
то, что у меня есть дела Промышленном кредите?
   -- Я вам говорю, эти люди знают решительно все.
   -- Мне не  нравится тон  этой записки. Тот,  кто ее писал, мог бы  хоть
извиниться, что прерывает нас.
   -- К чему? Он  же знает, что  моя миссия важнее  всего...  Речь  идет о
получении  по  чеку...  Нет,  здесь невозможно говорить  об этом, -- вы сами
видите, за нами следят.  -- Затем,  посмотрев  на часы: -- В  самом деле, мы
только успеем.
   Он позвонил лакею.
   -- Бросьте, бросьте! -- сказал Жюлиюс. -- Это я вас  пригласил.  Кредит
поблизости; у крайнем  случае, возьмем извозчика. Не волнуйтесь так... Да, я
хотел  вам сказать: если вы  сегодня  поедете в Неаполь, воспользуйтесь этим
круговым билетом. Он на  мое имя; но  это все равно (Жюлиюс  любил оказывать
услуги). Я купил  его в Париже довольно опрометчиво,  потому что рассчитывал
поехать  южнее. Но  мне  помешал этот съезд.  Сколько времени вы думаете там
пробыть?
   -- Как можно меньше. Я надеюсь уже завтра быть обратно.
   -- В таком случае, я жду вас к обеду.
   В Промышленном кредите,  благодаря  удочтоверению  графа  де Баральуля,
Флериссуару  беспрепятственно выдали по чеку  шесть  ассигнаций, которые  он
положил  во  внутренний  карман  пиджака. На улице он рассказал  свояку,  не
вполне вразумительно, историю  с  чеком,  кардиналом  и аббатом;  Баральуль,
взявшийся проводить его до вокзала, слушал рассеянно.
   Флериссуар зашел по дороге в бельевой  магазин купить воротничок, но не
надел его, не желая задерживать Жюлиюса, который остался ждать на тротуаре.
   --  Вы едете без  чемодана?  --  спросил  тот, когда  Амедей его  снова
настиг.
   Флериссуар,  конечно,  охотно  зашел  бы  за  своим  пледом, за  своими
туалетными  и ночными  принадлежностями; но  сознаться  Баральулю  в виа деи
Веккьерелли!..
   -- О,  на одну  ночь!.. -- быстро ответил он. --  Впрочем,  мы бы  и не
успели зайти ко мне в отель.
   -- Кстати, где вы остановились?
   -- За Колизеем, -- отвечал тот наугад.
   Это было все равно, как если бы он сказал: "Под мостом".
   Жюлиюс опять посмотрел на него.
   -- Какой вы странный человек!
   Неужели он в самом  деле  кажется таким странным? Флериссуар вытер лоб.
Они молча прошлись перед вокзалом, которого, наконец, достигли.
   -- Ну, нам пора расставаться, -- сказал Баральуль, подавая ему руку.
   --  Вы не... не  проехались бы со мной? -- робко пролепетал Флериссуар.
-- Я сам не знаю почему, мне что-то страшно ехать одному...
   -- Вы же доехали до Рима. Что  может с вами  случиться? Простите, что я
покидаю вас  перед вокзалом,  но вид уходящего поезда вызывает во мне всякий
раз невыразимую тоску. До свидания! Счастливого пути! И принесите мне завтра
в Гранд-Отель мой обратный билет до Парижа.
КНИГА ПЯТАЯ
ЛАФКАДИО
   --  Есть только одно средство!  Только одно может избавить нас от самих
себя!..
   --  Да, строго  говоря, вопрос не  в том, как избавиться, а в  том, как
жить.
   Джозеф Конрад. "Лорд Джим" (стр.226).
I
   Когда  Лафкадио  вступил,  при  посредстве  Жюлиюса  и  при  содействии
нотариуса, во владение сорока тысячами  франков годового дохода, которые ему
оставил покойный граф Жюст-Аженор  де Баральуль, он первым делом решил ничем
этого не обнаруживать.
   "Быть может, на золотой посуде, сказал он себе, -- но ты будешь есть те
же блюда".
   Он не считался с тем, или, быть может, еще не знал, что самый вкус этих
блюд теперь  для него изменится. Или, во всяком случае, так  как ему столько
же нравилось бороться  с голодом,  сколько уступать  жадности, теперь, когда
его перестала теснить нужда, это сопротивление ослабело. Скажем без образов:
аристократ по  природе, прежде  он не допускал,  чтобы  необходимость  могла
принудить  его  к какому-нибудь жесту,  который  теперь он  готов  был  себе
позволить,  из  шалости,  ради  игры,  из  желания предпочесть  удовольствие
выгоде.
   Исполняя желание графа,  он  не  надел  траура. Досадное  разочарование
ждало его у  поставщиков маркиза  де  Жевра, его  последнего дяди,  когда он
явился обновить свой гардероб. Едва он сослался  на маркиза,  портной достал
несколько счетов, которые тот оставил неоплаченными. Лафкадио терпеть не мог
плутовства; он тут же сделал вид, будто именно и зашел погасить эти счета, а
за  новое  платье заплатил наличными. То же случилось и у сапожника.  Что же
касается белья, то Лафкадио счел более  благоразумным заказать  его в другом
месте.
   "Если бы я знал адрес дядюшки де Жевра! Я бы доставил себе удовольствие
послать ему его оплаченные счета, -- размышлял Лафкадио. --  Я  бы  заслужил
его  презрение; но  я  --  Баральуль,  и отныне,  мошенник  маркиз,  я  тебя
высаживаю из моего сердца".
   Ничто не  привязывало его  ни к  Парижу, ни к  какому-либо иному месту;
путешествуя по Италии  короткими переходами, он направлялся  в Бриндизи, где
собирался сесть на какой-нибудь пароход, чтобы плыть на Яву.
   Сидя  один  в  вагоне, уносившем его из Рима,  он,  несмотря  на  жару,
положил на  колени мягкий  плед чайного  цвета, на котором ему приятно  было
рассматривать  свои  руки  в пепельных перчатках.  Сквозь нежную  и пушистую
ткань костюма, он  всеми порами вдыхал  наслаждение;  шее  его было  легко в
довольно  высоком,  но только слегка накрахмаленном  воротничке,  откуда  на
складки сорочки ниспадал  тонкий,  как ящерица, бронзового  цвета  фуляровый
галстук.  Он чувствовал  себя хорошо в своей коже, в  своей одежде,  в своих
башмаках, тонких мокассинах из той же замши,  что  и перчатки; в этой мягкой
тюрьме его ступня выпрямлялась, сжималась, жила. Пуховая шляпа, опущенная на
глаза,  отделяла   его  от  пейзажа;  он  курил   можжевеловую  трубочку   и
предоставлял свои мысли их естественному течению. Он думал:
   "Старушка, с  белым облачком над головой, на которое она мне указывала,
говоря: "Нет, сегодня-то еще дождя не будет!.." -- эта старушка, у которой я
взял ее мешок и взвалил его на спину (он, из прихоти, перевалил в четыре дня
через  Апеннины,  между  Болоньей и  Флоренцией,  и ночевал в  Ковильяйо)  и
которую я поцеловал, взобравшись на гору,.. относилась к тому, что священник
в Ковильяйо называл: добрые дела. Я с таким же успехом мог бы ее задушить --
недрогнувшей рукой,  когда дотронулся до этой  противной, сморщенной кожи...
Ах, как она гладила ворот моего пиджака,  счищая с него пыль и приговаривая:
"Figlio mio! carino!.."* Откуда у меня взялась эта глубокая  радость, когда,
затем,  еще  весь  потный, я улегся на  мох, даже не куря, под  этим высоким
каштановым  деревом? Мне  казалось, я  способен обнять все человечество; или
задушить его, быть может...  Какой пустяк  -- человеческая жизнь! И как бы я
легко  рискнул  собственной  жизнью,  если  бы  только  представился  случай
совершить  какой-нибудь действительно  дерзкий  подвиг!.. Но не могу  же  я,
однако,  сделаться  альпинистом или  авиатором... Чтобы мне посоветовал этот
заточник Жюлиюс?.. Жаль, что он такой тюфяк! Занятно было бы иметь брата.
   ___________
   * Сыночек! Дорогой!
   ___________

   Бедный  Жюлиюс! Столько  народа пишет,  и  так мало народа читает!  Это
факт: читают все меньше  и меньше...  если судить по мне, как сказал кто-то.
Это  кончится   катастрофой,  чудесной  катастрофой,   полной  ужаса!  Книги
вышвырнут за борт; и будет чудом, если лучшая из них не ляжет на дне рядом с
самой плохой.
   А любопытно было бы знать, что бы сказала старушка,  если бы я начал ее
душить... Человек рисует себе,  "что случилось бы, если", но всегда остается
маленькая   щель,   сквозь  которую  проникает   непредвиденное.  Ничто   не
совершается точь в точь так, как можно было бы ожидать... Вот именно поэтому
я и люблю действовать...  Человек так  мало действует..  "Да будет все,  что
может быть!" -- так  я объясняю  себе Творение. Влюбленность в то, что могло
бы быть... Будь я государством, я бы велел посадить себя в тюрьму.
   Не очень-то ошеломительной оказалась корреспонденция этого мсье Гаспара
Фламана. которую  я востребовал в  Болонье, как  предназначенную мне. Ничего
такого, ради чего стоило бы ему ее отослать.
   Боже, как мало  встречаешь людей,  у  которых  хотелось бы  порыться  в
чемоданах!.. И,  несмотря на  это,  как  мало  таких, у  которых нельзя было
вызвать  каким-нибудь  словом  или жестом  какой-нибудь забавной  реакции!..
Удивительная коллекция  марионеток; но веревочки слишком уж заметны, честное
слово!  На  улице  только  и  видишь, что  олухов и  обормотов.  Пристало ли
порядочному  человеку, я  вас  спрашиваю, Лафкадио, принимать  всерьез  этот
балаган?..  Довольно!  Едем,  пора!  Прочь отсюда, к  новому  миру;  покинем
Европу,  запечатлев на  берегу след нашей босой  ступни! Если  где-нибудь на
Борнео, в глубине лесов, еще остался какой-нибудь запоздалый питекантроп, мы
взвесим шансы возможного человечества!..
   Мне  бы  хотелось  повидать  Протоса.  Он, должно  быть,  перебрался  в
Америку. По его словам, он ценит только чикагских варваров... Эти волки меня
не особенно прельщают; я породы кошачьей. Не стоит об этом.
   Этот  добряк священник  из  Ковильяйо не проявлял особой  склонности  к
тому, чтобы развращать мальчика, с которым он беседовал. По-видимому, он был
ему поручен. Я бы охотно взял его в товарищи -- не священника, разумеется, а
мальчугана... Какими чудесными глазами он на  меня смотрел!  Они с таким  же
беспокойством искали  моего взгляда,  как  и мой  взгляд его; но я  сразу же
отводил свой взгляд... Он был моложе меня лет на пять. Да, лет четырнадцать,
шестнадцать, самое большее...  Чем  я был в его годы? Жадный "stripling",* с
которым я бы  не прочь встретиться и  сейчас; мне кажется,  я  бы очень себе
понравился... Феби  первое  время  смущало, что  он  мною увлечен; он хорошо
сделал, что признался в этом моей матери; после этого у него стало легче  на
душе. Но как меня злила эта его сдержанность!..  Когда позже, на  Ауресе,  я
это  ему рассказал  в палатке, как мы смеялись!.. Я бы рад  с ним повидаться
еще раз; жаль, что он умер. Не стоит об этом.
   ___________
   * Юнец.
   ___________
   По правде  сказать,  мне хотелось, чтобы священнику я не  понравился. Я
старался  сказать  ему  что-нибудь  неприятное; и ничего  не находил,  кроме
самого милого... Как мне трудно не казаться обворожительным! Но не могу же я
чернить  лицо  ореховой шелухой, как мне советовала Карола;  или начать есть
чеснок...  Ах,  не  будем  больше  думать  об этой  бедной  девушке!  Самыми
сомнительными  своими удовольствиями я  обязан ей... О!!! откуда взялся этот
странный старик?
   В выдвижную дверь купе вошел Амедей Флериссуар.
   Флериссуар ехал  один в  своем  купе,  до  станции Фрозиноне.  На  этой
остановке в вагон вошел средних лет итальянец, сел неподалеку и уставился на
него с таким мрачным видом, что Флериссуар тотчас же предпочел удрать.
   В соседнем купе юная прелесть Лафкадио его, напротив, привлекла:
   "Ах, какой приятный юноша! Совсем еще мальчик! -- подумал он. -- Должно
быть, едет на каникулы. Как он мило одет!  Его взгляд безгрешен. Как  хорошо
будет отдохнуть от подозрительности! Если  он знает по-французски,  я с  ним
охотно поговорю..."
   Он  сел  напротив,  у  окна.  Лафкадио  приподнял  край  шляпы  и  стал
разглядывать Амедея унылым и, казалось, равнодушным взглядом.
   "Что общего  между этим чучелом и мной? -- думал он. -- Он, по-видимому
воображает, что бог весть, как  хитер. Чего это  он мне так улыбается? Уж не
думает  ли, что я его поцелую? Неужели есть  женщины, которые  могут ласкать
стариков?.. Он, должно быть, порядком бы удивился, если бы узнал, что я умею
бегло читать по-писаному и по-печатному, вверх ногами и на свет, в зеркале и
с пропускной бумаги; три месяца  изучения и два года практики -- и только из
любви к искусству. Кадио, милый мой, вот задача: зацепиться за  эту  судьбу.
Но как? Ага: предложу ему  лепешку  кашу.  Откликнется он или нет, во всяком
случае мы увидим, на каком языке".
   -- Grazio! Grazio! -- отказался Флериссуар.
   "С  этим тапиром  ничего  не поделаешь. Будем спать!"  -- говорит  себе
Лафкадио и, надвигая шляпу  на глаза,  старается увидеть во  сне  одно  свое
детское воспоминание.
   Он видит себя  снова  в  те  времена,  когда  его  еще  звали Кадио,  в
уединенном карпатском  замке,  в котором  он прожил  с матерью  два лета,  в
обществе итальянца Бальди  и князя  Владимира  Белковского. Его комната -- в
конце коридора;  это первый  год, что  он  спит отдельно от матери... Медная
дверная ручка, в виде львиной  головы, укреплена  толстым гвоздем...  О,  до
чего отчетливо ему  помнятся ощущения!.. Однажды его будят глубокой ночью, и
ему кажется, что это он все еще во сне видит у изголовья дядю Владимира, еще
более громадного, чем  всегда, похожего на кошмар, в широком кафтане ржавого
цвета, с опущенными  книзу  усами,  в  причудливом ночном  колпаке, торчащем
ввысь, как персидская  шапка, и удлиняющем  его  до бесконечности.  В руке у
него потайной фонарь, который он  ставит на  стол,  возле  кровати, рядом  с
часами Кадио, слегка  при  этом отодвигая  мешок с шариками.  Первая  мысль,
которая приходит Кадио,  --  это, что его мать  умерла  или больна; он хочет
спросить Белковского,  но  тот подносит  палец к  губам  и знаком  велит ему
встать. Мальчуган торопливо надевает купальный  халат,  который дядя снял со
спинки стула и подает ему, и все это -- нахмурив брови и с видом, далеким от
всяких шуток. Но Кадио так верит Влади, что ему не страшно ни на секунду; он
надевает  туфли и  идет за ним, крайне заинтригованный его поведением и, как
всегда, в чаянии чего-то необыкновенного.
   Они выходят в  коридор;  Владимир идет впереди, величаво,  таинственно,
держа далеко перед  собой фонарь; можно подумать, что они совершают какой-то
обряд или участвуют в  каком-то шествии; Кадио пошатывается на ногах, потому
что еще  пьян от  сна; но любопытство быстро прочищает  ему голову.  У двери
матери  они останавливаются, прислушиваются; все тихо,  дом  спит. Выйдя  на
площадку лестницы, они слышат храп слуги, комната которого рядом с дверью на
чердак.  Они  спускаются  вниз. Влади  неслышно крадется  по  ступеням;  при
малейшем  скрипе  он  оборачивается с  таким свирепым видом,  что  Кадио еле
удерживается от смеха. Он указывает на одну ступень и делает знак, что через
нее надо перешагнуть,  с  таким  серьезным  видом, словно это очень  опасное
дело. Кадио не портит себе удовольствия, не задается вопросом, действительно
ли  необходима  такая  осторожность, да  и вообще ничего  не старается  себе
объяснить; он повинуется и, держась за перила, перешагивает через ступень...
Влади до такой  невероятной степени его забавляет,  что он пошел бы за ним в
огонь.
   Дойдя до низу, они  присаживаются на вторую ступеньку, чтобы  перевести
дух; Влади покачивает головой  и  тихонько посапывает носом,  как бы говоря:
"Ну, и повезло же нам!" Они идут дальше. Какие  меры предосторожности  перед
дверью в  гостиную!  Фонарь,  который теперь  в руке у  Кадио,  так  странно
освещает  комнату, что  мальчуган  с  трудом  ее  узнает;  она  кажется  ему
безмерной;   сквозь   ставень   пробивается   лунный   луч;   все    напоено
сверхъестественной тишиной; словно пруд,  в который  тайно закидывают невод;
все предметы  он  узнает, каждый на  своем  месте, но  впервые  постигает их
странность.
   Влади  подходит  к  роялю,  приоткрывает  его,  тихо  трогает несколько
клавиш, которые чуть слышно откликаются. Вдруг крышка выскальзывает и падает
со  страшным грохотом (от одного  воспоминания Лафкадио вздрагивает).  Влади
кидается к фонарю и закрывает его, затем пад