настолько сильным, что я и
подумать не  мог  вернуться  в дом  и укрылся  в ближайшей  постройке --  ею
оказался  тот самый  заброшенный летний домик,  который  вы  могли видеть  в
другом  конце  парка  у ограды;  он  пришел  в  ветхость однако  его первая,
довольно просторная комната сохраняла изящные лепные украшения, как подобает
гостиной   летнего   павильона,  правда,  деревянные  панели  были   тронуты
червоточиной и крошились при малейшем прикосновении...
   Когда я  вошел,  толкнув неплотно  прикрытую дверь,  несколько  летучих
мышей  закружились  по комнате  и  вылетели в  окно  с разбитыми стеклами. Я
думал,  что  ливень  быстро  кончится,  но,  пока я  ждал, небо окончательно
помрачнело.  "Да,  застрял  я  надолго!  Была  половина  одиннадцатого, обед
подавали  в  двенадцать.  Подожду  до  первого  удара  колокола,  отсюда  он
наверняка  слышен",  -- подумал  я.  У  меня с собой  было  чем  писать,  и,
поскольку я задерживался с ответом на письма, мне захотелось доказать самому
себе, что занять себя  в течение часа не легче, чем в течение целого дня. Но
мысленно я беспрестанно  возвращался к своему тревожному чувству: о, если бы
я  знал, что однажды она появится здесь, я бы испепелил эти стены страстными
признаниями...  Я  весь  медленно пропитывался мучительной  тоской,  несущей
слезы. Не найдя на  что сесть,  я  рухнул  в  угол комнаты и разрыдался, как
потерявшийся ребенок.
   По  правде  сказать,  слово  "тоска" слишком  слабое, чтобы выразить то
неутолимое отчаяние, которому я был подвержен; оно охватывает вас невзначай,
оно непредсказуемо: еще минуту назад все улыбалось вам и вы улыбались всему,
и вдруг из глубины  души пробился мрачный дым, разделяющий  желание и жизнь,
превращающийся в  мертвенно-бледную  завесу,  отделяющую вас  от  остального
мира,  чьи  тепло,  любовь,  краски,  гармония  доходят  до  вас   отныне  в
преломленном, преобразованном  в абстрактное состояние виде, --  вы способны
замечать их, но не испытываете волнения;  отчаянное усилие,  направленное на
преодоление  этой  изолирующей  душу  завесы,  может  толкнуть вас на  любое
преступление, на убийство или самоубийство, довести до безумия...
   Так  размышлял я  под  звуки  дождя. В руке  у меня был перочинный нож,
который  я  раскрыл,  чтобы заточить карандаш,  но  листок  записной  книжки
оставался чистым; кончиком  ножа я пытался вырезать ее  имя на ближайшей  от
меня деревянной панели стены; я делал это  без особого желания, просто знал,
что  в  порыве чувства влюбленные  обычно так делают; сопревшее дерево легко
крошилось, и вместо буквы образовывалась дырка; вскоре я перестал  стараться
и от  нечего делать, из дурацкой  потребности разрушать начал кромсать ножом
панель. Она была прямо под окном; обрамлявшая ее рамка отошла вверху, и она,
как я  заметил, нечаянно поддев  ее  ножом  целиком вытаскивалась по боковым
пазам.
   Вскоре от  панели ничего не осталось. Среди деревянных обломков на полу
оказался  конверт --  покрытый пятнами, заплесневевший, он настолько по тону
сливался  со стеной, что сначала не привлек моего  внимания: увидев  его,  я
ничуть  не удивился,  я не  увидел  ничего необычного в том, что он оказался
здесь, и настолько велика была овладевшая мной апатия, что я не сразу вскрыл
его. Какой-то невзрачный, серый, измаранный  конверт, мусор,  да и только. Я
взял его  в  руки, от  нечего делать  машинально разорвал. В  нем  было  два
листка, исписанных неровным крупным  почерком, с побледневшим, местами почти
исчезнувшим  текстом.  Как попало это письмо сюда? Я  взглянул  на подпись и
остолбенел: внизу стояло имя Изабель!
   Она до такой степени занимала мои мысли... на какое-то мгновение у меня
появилась иллюзия, что письмо адресовано мне:
   "Любовь моя, это мое последнее письмо... На скорую руку пишу тебе  еще
несколько слов,  потому как  знаю: сегодня вечером я больше ничего не  смогу
тебе  сказать;  рядом с тобой мои  губы способны только  на поцелуи. Быстро,
пока я еще в состоянии говорить, слушай:
   Одиннадцать -- это  слишком рано, лучше  в  полночь.  Ты знаешь,  что я
умираю  от  нетерпения и что ожидание  изводит  меня, но для того,  чтобы  я
бодрствовала для тебя, нужно, чтобы весь дом спал. Да, в полночь, не раньше.
Приходи встретить меня ко входу в кухню (сначала вдоль огорода -- там темно,
а дальше будут кусты)  и  дожидайся меня там, а не возле ограды:  я не боюсь
идти одна по  парку,  но  сумка,  куда я  положу немного одежды, будет очень
тяжелой, и я не смогу ее долго нести.
   Ты прав -- будет лучше, если коляску оставить в конце улочки, где мы ее
без труда  найдем. Так будет надежнее еще и потому, что собаки с фермы могут
залаять и перебудить всех.
   Нет,  друг мой, ты  знаешь, у нас не было  другой возможности увидеться
еще раз и обсудить все это. Знаешь ты и то, что я живу здесь пленницей и мои
старики запрещают мне выходить, так же как тебе -- приходить к нам. Из какой
же  темницы  бегу  я!.. Да,  я  обязательно  возьму туфли  на смену, которые
переодену в коляске, потому что трава внизу парка мокрая.
   Как ты можешь спрашивать, решилась ли я  и  готова ли?  Любовь моя, вот
уже несколько месяцев, как я начала готовиться,  и давно готова! Долгие годы
живу я ожиданием этого мига!  Ты спрашиваешь, не буду ли я сожалеть. Значит,
ты  не  понял,  что я возненавидела всех своих близких, всех, кто удерживает
меня  здесь.  Неужто нежная и робкая Иза способна  так  говорить? Друг  мой,
любимый мой, что вы сделали со мной?..
   Я задыхаюсь здесь;  мои мысли далеко, в ином открывающемся мире... Меня
мучит жажда...
   Чуть  было не забыла сказать тебе, что не смогла взять сапфиры,  потому
что тетка не оставляет больше  ключи от ларца в своей спальне, а все другие,
которые я перепробовала, к нему не подходят... Не ругай меня: у меня с собой
мамин браслет, цепь  с  эмалью и два кольца  -- они, правда, не представляют
большой  ценности, поскольку  она их  не  носит,  но  цепь, по-моему,  очень
красива. Что касается денег...  я сделаю  все возможное;  но будет  неплохо,
если и ты тоже что-то найдешь.
   О тебе все мои молитвы, до скорого
   Твоя Иза.
   22 октября -- день моего рождения (мне двадцать два года) и канун моего
побега".
   Я с ужасом подумал о тех четырех-пяти страницах, в которые, если бы мне
пришлось стряпать из этого роман,  я раздул бы  это письмо: размышления  над
прочитанным,  недоумение, мучительная растерянность... По  правде говоря, я,
как после сильнейшего потрясения,  впал в полулетаргическое состояние. Когда
наконец до моего слуха сквозь  невнятный шум бушующей во  мне  крови донесся
повторившийся звон колокола  к обеду, я подумал: "Это второй колокол, как же
я не услышал первого?" Я посмотрел на часы: полдень! Выскочив из павильона и
прижимая  к сердцу  пылкое  письмо,  я  с  непокрытой  головой бросился  под
проливной дождь.
   Флоши уже начали за меня беспокоиться.
   -- Да  ведь  вы  промокли! Совершенно промокли,  сударь! --  услышал я,
когда  прибежал, совсем  запыхавшись. Они настояли на том, чтобы не садиться
за  стол до тех  пор, пока  я не переоденусь,  и,  как  только я спустился к
обеду,  меня начали с участием расспрашивать; я рассказал, что  вынужден был
оставаться в  павильоне, напрасно  ожидая,  когда стихнет ливень, после чего
услышал извинения за плохую  погоду, за отвратительное состояние  аллей,  за
то,  что  второй  раз  позвонили к обеду  слишком рано, а  первый -- не  так
громко,  как  обычно...  М-ль Вердюр  принесла  шаль,  которой  меня умоляли
укрыться, потому что я  вспотел и мог простудиться. Между тем аббат наблюдал
за  мной,  не  проронив  ни  слова,  до гримасы сжав  губы;  мои  нервы были
настолько взвинчены,  что  под  его испытующим  взглядом я  чувствовал,  как
краснею и смущаюсь, словно нашаливший ребенок. А надо бы, думал я, задобрить
его,  потому  что отныне  только от  него  можно  что-либо  узнать, он  один
способен пролить свет на  эту темную историю,  по следам  которой меня ведет
уже скорее любовь, чем любопытство.
   После кофе я предложил аббату сигарету, которая послужила предлогом для
разговора; чтобы не стеснять баронессу, мы вышли покурить в оранжерею.
   --  Мне казалось, что  вы останетесь здесь не больше чем  на неделю, --
начал он с иронией в голосе.
   -- Я не учел любезность наших хозяев.
   -- А как документы господина Флоша?..
   -- Уже отработаны... Но я нашел, чем себя занять дальше.
   Я ждал вопроса, но он не последовал.
   --  Вы должны  знать  всю  подноготную  этого  имения,  --  продолжал я
нетерпеливо.
   Он   широко  раскрыл   глаза   и  наморщил  лоб,   придав  своему  лицу
простодушно-тупое выражение.
   -- Почему госпожа или мадемуазель де  Сент-Ореоль, мать вашего  ученика
не  живет здесь, с нами, чтобы заботиться о  ребенке-калеке и  о престарелых
родителях?
   Чтобы удивление его выглядело более убедительным,  он бросил сигарету и
вопрошающе воздел руки.
   -- Видимо, род занятий вынуждает  ее  пребывать вдали... -- процедил он
сквозь зубы. -- Но что за коварный вопрос?
   --  Не желаете  ли  еще один, более  точный:  что  сделал  госпожа  или
мадемуазель де  Сент-Ореоль,  мать  вашего подопечного,  однажды  ночью,  22
октября, когда за ней должен был прийти возлюбленный, чтобы похитить ее?
   -- Так-так! Господин романист,  -- произнес  он, уперев руки в бока (из
тщеславия,  по  слабости  я  пошел  с  ним   перед   этим  на   такого  рода
откровенность, которую  должна  внушать лишь глубокая симпатия, и с тех пор,
как  он узнал о  моих  намерениях,  он стал  подтрунивать  надо  мной  таким
образом,  что  мне   это   уже  стало  невыносимо),  --  не  слишком  ли  вы
торопитесь?.. И не могу  ли  я в свою очередь  спросить  вас, откуда вы  так
хорошо информированы?
   -- Письмо,  адресованное в тот день  Изабеллой  де  Сент-Ореоль  своему
возлюбленному, получил не он, а я.
   Здесь уже, никуда  не денешься, со  мной приходилось считаться; заметив
пятнышко на рукаве сутаны, аббат начал скрести его кончиком ногтя; он прошел
на примирение.
   --  Я  восхищаюсь  тем,  что...  стоит  человеку  начать  считать  себя
прирожденным писателем, как он присваивает  себе  все права.  Другой  дважды
подумал бы, прежде чем прочесть письмо, которое адресовано не ему.
   -- Я думаю, господин аббат, что он скорее не прочел бы его вовсе.
   Я пристально  смотрел  на него, но  он  продолжал  скрести  сутану,  не
поднимая глаз.
   -- Однако не думаю, что вам дал его почитать.
   --  Это  письмо  попало  мне  в  руки  случайно;  на  старом,  грязном,
наполовину  разорванном  конверте не было  и  следов адреса;  открыв его,  я
увидел  письмо  м-ль де  Сент-Ореоль,  но  кому оно  было адресовано?..  Так
помогите мне, господин  аббат: кто  был четырнадцать лет  назад возлюбленным
мадемуазель де Сент-Ореоль?
   Аббат встал и мелкими шажками начал  ходить взад-вперед, опустив голову
и заложив  руки за спину;  проходя за мои стулом, он остановился,  и я вдруг
почувствовал, как его руки легли мне на плечи:
   -- Покажите мне это письмо.
   -- А вы никому не скажете?
   Я почувствовал, как его руки дрожат от нетерпения.
   -- Не ставьте условий, прошу вас! Просто покажите мне это письмо.
   -- Позвольте я схожу за ним, -- сказал я, пытаясь освободиться.
   -- Оно у вас здесь, в кармане.
   Его взгляд был направлен именно туда, куда следовало, словно моя одежда
была прозрачной. Но не будет же он меня обыскивать!..
   Я  был в невыгодном для обороны  положении, да и попробуй защититься от
такого здоровяка,  явно более сильного, чем  я. Но как  потом заставить  его
говорить? Я повернул голову и почти столкнулся с его отекшим, налитым кровью
лицом, с двумя вздувшимися  вдруг  крупными  венами на лбу и отвратительными
мешками  под глазами.  Тогда  я  из  опасения  все испортить  заставил  себя
засмеяться:
   -- Черт возьми, аббат, признайтесь, что и вам знакомо любопытство!
   Он отпустил меня, я тут же встал и сделал вид, что ухожу.
   --  Если бы не  ваши разбойничьи  выходки, я  бы давно  его показал, --
сказал  я  и,  взяв его  за руку, добавил: -- Но давайте  подойдем поближе к
гостиной, чтобы я мог позвать на помощь.
   Большим  усилием воли я сохранял веселый  тон,  но сердце у меня бешено
стучало.
   --  Держите,  -- вытаскивая  письмо из  кармана,  проговорил я,  --  но
читайте его при мне: я хочу видеть, как аббат читает любовное послание.
   Но он вновь овладел собой, и  волнение выдавал только небольшой мускул,
чуть  подергивающийся  на  щеке. Он  прочел, понюхал бумагу,  шмыгнул носом,
сурово нахмурив брови  так, словно  его глаза были возмущены похотью носа, и
затем, сложив и вернув мне письмо, произнес несколько торжественным тоном:
   -- В тот день, 22 октября, от несчастного случая  на  охоте умер виконт
Блез де Гонфревийль.
   --  От  ваших  слов  меня  бросает в  дрожь!  (Мое  воображение  тотчас
нарисовало страшную драму.) Знайте, я нашел это письмо за деревянной панелью
летнего павильона, куда он, вероятно, должен был за ним прийти.
   Тогда аббат рассказал мне о том, что старший сын Гонфревийлей, владение
которых граничит с имение Сент-Ореолей, был найден без признаков жизни перед
оградой, через которую он, по  всей видимости, собирался перелезть, когда от
неловкого  движения ружье выстрелило. При этом позже в стволе  ружья не было
обнаружено  гильзы.  Никто так  и не  смог  дать этому  объяснения;  молодой
человек вышел из  дома один,  никто его не  видел, но на  следующий  день  у
павильона заметили собаку из Картфурша, лизавшую лужицу крови.
   -- Меня тогда еще  не было в  Картфурше, -- продолжал аббат,  -- но, по
сведениям,  которые  мне  удалось   собрать,   мне  кажется  очевидным,  что
преступление совершил  Грасьен, который,  видимо, стал  свидетелем отношений
своей хозяйки с виконтом и, может быть, раскрыл план побега (план, о котором
я  сам  не  знал  до  того,  как прочел  письмо);  это  старый,  тупой,  при
необходимости  даже  упрямый  слуга,   который  считает,  что   для   защиты
собственности своих хозяев не должен останавливаться ни перед чем.
   -- Как получилось, что его не арестовали?
   Никто,  не  был   заинтересован  в  его  наказании,  и  бое   семьи,  и
Гонфревийлей, и Сент-Ореолей одинаково опасались шума вокруг этой неприятной
истории,  поскольку  несколько  месяцев  спустя  мадемуазель  де Сент-Ореоль
разрешилась  несчастным ребенком. Увечье Казимира  приписывают тому, что его
мать принимала меры, чтобы  скрыть беременность; но Бог учит нас, что  часто
за грехи отцов страдают дети.  Пойдемте со мной к павильону -- мне любопытно
посмотреть место, где вы нашли письмо.
   Небо прояснилось, и мы отправились к павильону.
   Все было хорошо, пока мы  шли к домику,  аббат держал меня под руку, мы
шагали в  ногу  и мирно  беседовали. Но на  обратном  пути все  испортилось.
Разумеется,  мы  оба были несколько возбуждены  этой  странной  историей, но
каждый  по-своему:  я,  обезоруженный  улыбчивой  готовностью, с  которой  в
конечном счете аббат стал  посвящать  меня  в  тайны, перестал замечать  его
сутану, забыл  о сдержанности и позволил себе  говорить с ним, как с обычным
мужчиной. Вот как началась, мне кажется, наша ссора.
   --  Кто  нам  расскажет,  --  говорил  я,  --  что  делала  в  эту ночь
мадемуазель де  Сент-Ореоль?  О смерти  графа она узнала,  очевидно, лишь на
следующий день! Ждала ли она его в парке и  до каких пор? О  чем она думала,
тщетно ожидая его прихода?
   Аббат молчал, никак  не  реагируя на мой психологический настрой; я  же
продолжал:
   --  Представьте себе это  нежное  создание, девушку  с сердцем,  полным
любви и тоски, потерявшую голову: страстная Изабель...
   -- Бесстыдная Изабель, -- процедил аббат вполголоса.
   Я продолжал, как  будто ничего не слышал, но уже приготовился  к отпору
на следующий выпад:
   -- Подумайте, сколько потребовалось надежды и отчаяния, чтобы...
   -- К  чему задумываться обо всем этом? -- прервал он меня сухо.  Нам не
дано знать о событиях больше того, в чем мы можем получить подтверждение.
   -- Но мы воспринимаем их по-разному, в зависимости  от  того, много или
мало мы о них знаем.
   -- Что вы хотите этим сказать?
   -- Что поверхностное  представление  о событиях не всегда  совпадает  и
часто даже совсем не совпадает  с тем, что мы думаем о  них потом, при более
глубоком знакомстве,  что  вывод,  который можно  из  этого  извлечь,  будет
другим,  что  следует  сначала  все  тщательно  изучить,  прежде чем  делать
заключение...
   -- Мой юный друг, будьте осторожны: критический  ум, склонный к анализу
и  любопытству,  -- это  зародыш бунтарства.  Великий  человек,  которого вы
избрали в качестве образца, мог бы вас просветить в том, что...
   -- Вы имеете в виду того, о ком я пишу диссертацию?..
   -- Экий вы задира! С таким вот настроем и...
   -- Ну подождите, дорогой господин аббат,  хотел бы я знать, не то же ли
самое любопытство  заставило вас пойти со  мной  в такое  время, копаться  в
щепках, не оно ли побудило вас терпеливо собирать  об этой истории  все, что
вы мне сообщили?..
   Он  зашагал  быстрее,  говорил  отрывисто и  нетерпеливо  бил тростью о
землю.
   -- Не стараясь, как вы, искать объяснений для объяснений, когда я узнал
о  случившемся,  я принял  это как факт и  на  этом  остановился.  Печальные
события,  о которых я  вам поведал, могли бы  мне, если бы  в этом  еще была
потребность,  рассказать  о мерзости плотского греха;  они служат приговором
разводу и всему, что человек изобрел, чтобы попытаться исправить последствия
своих ошибок. И этого, думаю, достаточно!
   -- А мне как раз этого  недостаточно. Сам факт мне ни о чем не говорит,
если я  не узнаю  его причину. Знать  тайную  жизнь  Изабель де Сент-Ореоль,
определить, какими благоуханными, волнующими и туманными дорогами...
   -- Молодой человек, остерегитесь! Вы начинаете влюбляться в нее!...
   -- Я ждал, что вы  это  скажете! И это потому, что  я не  довольствуюсь
видимостью,  не полагаюсь ни  на слова,  ни на жесты...  Вы  уверены, что не
ошибаетесь в суждении об этой женщине?
   -- Она -- потаскуха!
   Мое лицо вспыхнуло от возмущения, которое я с большим трудом сдерживал.
   -- Господин аббат, странно слышать из ваших уст такое. Мне кажется, что
Христом учит нас скорее прощать, чем жестоко наказывать.
   -- От снисхождения до попустительства один шаг.
   -- Он не осудил бы так, как вы.
   --  Ну,  во-первых, вы  этого  не знаете. И потом, тот, кто  безгрешен,
может позволить  себе отнестись  более снисходительно  к грехам других,  чем
тот...  я хочу сказать, что не  нам,  грешникам, дано искать более или менее
обоснованное оправдание греха,  нам следует просто с отвращением отвернуться
от него.
   -- Сначала основательно принюхавшись, как вы поступили с письмом...
   -- Вы -- наглец, -- ответил он и, резко свернув с аллеи, быстро зашагал
по боковой дорожке, выбрасывая,  как парфянские стрелы*, ядовитые фразы,  из
которых я  мог различить только  отдельные слова: современное образование...
сорбоннец... безбожник!..
   _______________
   *  Парфяне  (иранское  племя  сер.  I  в.  до  н. э.),  делая  вид, что
отступают,   внезапно    стреляли   через    плечо,    поражая   противника.
_______________
   За ужином  он сидел  с хмурым видом, но,  встав из-за стола, подошел ко
мне с улыбкой и протянул руку, которую я пожал тоже с улыбкой.
   Вечер  показался мне мрачнее обычного. Барон тихо посапывал у огня; г-н
Флош  и  аббат молча  переставляли свои  пешки. Краем  глаза  я наблюдал  за
Казимиром,  обхватившим голову руками, ронявшим слюни на книгу и смахивавшим
их время от времени носовым платком. Что до меня, то партии в карты я уделял
ровно  столько внимания, сколько требовалось, чтобы  не  дать проиграть моей
партнерше слишком  позорно; г-жа Флош обратила внимание на то, что я томлюсь
от скуки, и, забеспокоившись, изо всех сил старалась оживить партию: