его стою сам. Потому-то я  и
вознамерился победить Минотавра и разом избавить Грецию от этой унизительной
дани.  Кроме того,  мое любопытство возбуждал  и сам  Крит, откуда  к нам  в
Аттику  шел поток красивых, богатых,  удивительных вещей. Итак, я отправился
туда,  присоединившись к остальным тринадцати, среди  которых  был мой  друг
Пирифой.
   Мартовским утром высадились мы в Амнизосе, небольшом городке, служившем
портом для близлежащего Кноссоса -- столицы острова, где правил  Минос и где
он воздвиг себе пышный дворец. Мы  должны были прибыть  накануне вечером, но
нам помешала сильная буря. Когда мы сошли на берег, нас окружили вооруженные
охранники, они отобрали мечи у меня и у Пирифоя и, убедившись, что у нас при
себе  нет никакого  другого оружия, повели  представить царю,  прибывшему со
своей свитой  из Кноссоса  нам навстречу. Возникло большое скопление народа,
простолюдины топились вокруг, желая получше нас разглядеть. Все мужчины были
с  обнаженным  торсом.  Лишь  на Миносе,  восседавшем  под балдахином,  было
длинное платье, сделанное из цельного куска пурпурной ткани, величественными
складками спадавшее от плеч до самых пят. На его широкой, как у Зевса, груди
в  три  ряда  висели  ожерелья.  Большинство критян носят  такие же,  только
простые,  тогда  как  ожерелья  Миноса  сделаны были из драгоценных камней и
золотых  пластин с  чеканкой,  изображающей  лилии. Он сидел  на троне,  над
которым  скрестились  две  секиры,  и вытянутой вперед  правой рукой  держал
золотой  скипетр  высотой  с  него самого;  в  другой руке -- цветок о  трех
лепестках, похожий на лилии  из его ожерелий, кажется тоже из золота, только
очень большой.  Над его золотой короной развевался огромный султан из перьев
павлина, страуса и зимородка. Он долго  разглядывал нас,  затем поздравил  с
прибытием на остров -- с улыбкой, которая вполне могла сойти  за  ироничную,
если  учесть, что  прибыли  мы в качестве приговоренных. Рядом  с ним стояли
царица  и две его дочери.  Мне сразу показалось, что старшая выделила  меня.
Когда охранники собирались уже увести нас, я заметил, что она наклонилась  к
отцу,  и услыхал, как она, указав на меня  пальцем,  сказала ему по-гречески
(очень тихо, но  у меня тонкий  слух):  "Прошу тебя, этого  не надо".  Минос
снова улыбнулся и распорядился, чтобы охранники увели только моих товарищей.
Когда я остался перед ним один, он приступил ко мне с расспросами.
   Хотя я дал себе слово действовать очень осторожно и постарался никак не
выдать своего  благородного происхождения, а особенно своих дерзких  планов,
мне вдруг показалось, что лучше  играть в открытую -- с того самого момента,
когда я привлек  внимание царской дочери, -- и что я  еще больше  вызову  ее
сочувствие и благосклонность  царя, если открыто объявлю  им, что  я -- внук
Питфея. Я даже дал им понять, что, если верить молве, существующей в Аттике,
меня породил великий Посейдон. На это Минос важно заявил, что для прояснения
дела намерен  подвергнуть  меня испытанию морской  волной.  Тут я достаточно
твердо  заявил, будто  совершенно  уверен, что  выйду  победителем из любого
испытания. Моя  уверенность в себе тронула и расположила ко  мне  придворных
дам и даже чуть ли не самого Миноса.
   "Теперь, -- сказал Минос,  --  ступайте следом за  товарищами. Они  уже
заждались вас за столом. После трудной ночи вам,  как  говорят у  нас, нужно
взбодриться. Отдыхайте. Надеюсь, на  исходе дня вы будете  присутствовать на
играх, устраиваемых в честь  вашего прибытия.  Затем, благородный  Тесей, мы
отвезем вас в Кноссос. Вы заночуете в одной из палат дворца и завтра примете
участие в нашей вечерней трапезе --  скромном ужине в семейном кругу, где вы
сразу  почувствуете себя  в своей тарелке  и где  дамы  будут рады послушать
рассказы  о  ваших  первых  подвигах.  А  сейчас  они  пойдут  готовиться  к
празднеству.  Мы там  встретимся с вами  -- вас  и ваших товарищей разместят
непосредственно  под  царской  ложей, учитывая  ваш титул, бросающий отблеск
славы и на них, тем более что мне не хочется открыто выделять вас".
   Празднество  состоялось  в огромном амфитеатре, обращенном к морю.  Оно
привлекло большое  количество людей, как мужчин, так и женщин, прибывших  из
Кноссоса,  Литтоса и даже  из  Гортыни,  находящейся,  как  мне  сказали,  в
двухстах стадиях* отсюда, наконец, из прочих городов  и селений,  а также из
сельской местности, видимо густонаселенной. Меня поражало абсолютно все, и я
не  могу передать,  насколько  критяне показались мне странными. Не всем  им
удалось найти себе место на ступенях амфитеатра, и они толпились и толкались
в проходах и на лестничных маршах. Женщины, которых было так же много, как и
мужчин, в большинстве  своем  обнажены  до пояса, поскольку здесь  редко кто
носит  корсаж, да и тот, согласно здешнему  обычаю,  довольно бесстыдному на
мой  взгляд, имеет огромный вырез, оставляя грудь совершенно  открытой.  Как
те, так и другие до  смешного затянуты в талии низкими лифами и поясами, что
делает  их очень похожими на песочные часы. Мужчины, все как один загорелые,
носят  на  пальцах, запястьях  и  шее  почти  столько же колец, браслетов  и
ожерелий,  что и  женщины, которые  все белокожи; за  исключением  царя, его
брата  Радаманта  и  его  друга  Дедала  все  мужчины   безбороды.  Сидя  на
выступавшем  высоко над  ареной  возвышении,  под  которым  нас  разместили,
придворные дамы являли  собой великолепное зрелище из-за  роскошных одежд  и
украшений.  На  каждой была юбка с  воланами, которые смешно  топорщились на
бедрах, спадая пышными вышитыми оборками к ногам, обутым в белую кожу. Среди
них  в центре  возвышения особым  великолепием выделялась царица. Ее  руки и
весь перед  до пояса были  обнажены. На  пышных  грудях красовались жемчуга,
финифть,  драгоценные  камни. Лицо  обрамляли длинные  черные локоны, кольца
волос украшали лоб. У нее были сладострастные губы, вздернутый  нос, большие
бесцветные глаза и, что называется,  коровий взгляд. Голову ее венчало нечто
вроде золотой диадемы, сидящей не прямо на волосах, а на забавной шапочке из
темной  ткани,  которая,  выдаваясь  вперед  из-под  диадемы,  заканчивалась
высоким острием, торчащим надо лбом, как рог. Корсаж, открывавший всю грудь,
поднимался сзади, закрывая спину и завершаясь широким веерообразным воротом.
Юбка  ее,  аккуратно   разложенная  кругом,   позволяла   любоваться   тремя
расположенными одна  под  другой каймами,  где  на кремовом фоне были вышиты
пурпурные  ирисы, затем  шафраны,  а  в самом низу  --  фиалки  с  листьями.
Поскольку я сидел ниже, то, когда оборачивался,  прямо-таки натыкался на них
носом, всякий  раз приходя в  восхищение и от подбора  цветов,  и от красоты
рисунка, и от тонкости и совершенства работы.
   Старшая  дочь,  Ариадна,  сидевшая  справа  от  матери  и  руководившая
корридой,  была  одета не так нарядно, как  царица, и в другие  цвета. На ее
юбке,  как и на юбке  ее сестры, было  только две расшитые каймы: на верхней
изображались собаки и лани, на нижней -- собаки и куропатки. У гораздо более
юной Федры, сидевшей  слева от Пасифаи, рисунок верхней  вышивки представлял
собой  бегущих за обручем детей, на нижней --  детей  помельче,  играющих на
корточках в  шары. Федра веселилась как  ребенок.  Что  до меня,  то  я едва
следил  за  представлением, отвлекаемый  новизной  всего  увиденного; тем не
менее я не мог не восхититься  гибкостью, проворством и ловкостью акробатов,
рисковавших на арене, после того как место им уступили хористы, танцовщицы и
борцы. Перед предстоящей  встречей с Минотавром я многому научился, наблюдая
за их обманными движениями и приемами, рассчитанными на то, чтобы измотать и
сбить с толку быка.
IV
   После того как  Ариадна вручила  последний приз последнему  победителю,
Минос объявил о конце представления и, окруженный придворными, велел подойти
мне к нему отдельно.
   "А теперь, благородный Тесей, -- сказал он мне, -- я хочу отвести вас в
одно место на берегу моря, чтобы подвергнуть испытанию, которое покажет нам,
действительно ли вы сын бога Посейдона, как вы перед тем утверждали".
   И повел меня на скалистый утес, о подножие которого с шумом разбивались
волны.
   "Сейчас, -- сказал царь, -- я брошу в воду свою  корону, чем уже докажу
свою веру в то, что вы достанете мне ее со дня моря".
   Царица и обе ее  дочери, пожелавшие наблюдать за испытанием, стояли тут
же,  и я, осмелев от их присутствия, тотчас возразил: "Что я, собака,  чтобы
приносить хозяину брошенный предмет,  пусть  даже корону?  Дайте мне нырнуть
безо  всякой  приманки. Оказавшись в море, я сам  добуду что-нибудь, что все
удостоверит и докажет".
   Свою смелость  я простер еще дальше. Поднялся довольно сильный бриз,  и
случилось так, что  с  плеч Ариадны  сдуло длинный  шарф. Порывом  ветра его
направило  ко  мне.  Я схватил его, галантно улыбнувшись при этом, как будто
мне его преподнесла она сама или какое-нибудь божество. Быстро освободившись
от одежды, которая  сковала бы мои  движения, я опоясал этим  шарфом  бедра,
просунув его концы между ног и завязав узлом. Я сделал вид, что поступаю так
из стыдливости, чтобы ни в коем случае не обнажить перед дамами свое мужское
достоинство, но, сделав это,  я  умудрился  скрыть кожаный пояс, на  котором
висел кошель, оставив его  на  себе.  в нем я держал не монеты,  а несколько
драгоценных камней,  привезенных из Греции, ибо  знал, что  эти  камни везде
имеют цену. Итак, набрав в грудь воздуха, я нырнул.
   Будучи  хорошо  натренированным,  я  нырнул очень глубоко и появился на
поверхности  лишь после того,  как  достал  из  кошеля агатовый оникс  и два
хризолита. Выбравшись на берег, со всей подобающей учтивостью я вручил оникс
царице и  по хризолиту каждой из дочерей,  сделав вид,  что добыл  их на дне
моря  (ведь совершенно невозможно допустить, чтобы камни, столь редкие у нас
на  суше, запросто лежали в глубине вод и что у меня было время их выбрать),
притворившись, будто  мне дал их  сам Посейдон, чтобы  я смог преподнести их
дамам,  а это больше, чем сам прыжок  в воду,  доказывало  мое  божественное
происхождение и то, что бог мне покровительствует.
   После всего этого Минос возвратил мне меч.
   Немного погодя нас посадили в колесницы, чтобы отвезти в Кноссос.
V
   Я  так устал, что уже  не мог удивляться ни просторному двору замка, ни
монументальной лестнице с балюстрадой,  ни извилистым коридорам, по  которым
проворные слуги-факелоносцы  провели  меня на второй  этаж в  отведенную мне
опочивальню, ярко освещенную множеством ламп, которые  они  тут же потушили,
оставив  гореть только одну. Когда они  ушли, я погрузился в глубокий сон на
мягком душистом ложе и проспал  до самого вечера этого второго дня, несмотря
на  то  что мне удалось поспать  во  время долгого  пути: ведь мы прибыли  в
Кноссос рано утром, проведя в дороге всю ночь.
   Я отнюдь не космополит. При дворе  Миноса я впервые почувствовал, что я
эллин,  и ощутил себя в чужой  стране. Меня очень  удивляли непонятные вещи,
костюмы, обычаи,  манера вести  себя, мебель (у моего  отца  была  небогатая
обстановка), приборы и навык обращения с ними. Среди всеобщей утонченности я
производил  впечатление  дикаря,  и моя  неловкость  еще  более усиливалась,
оттого что вызывала улыбки.  Я привык поедать  снедь просто, отправляя ее  в
рот  руками, а обращаться с этими легкими виками из  металла и отшлифованной
кости, с этими ножами, которыми они пользуются,  чтобы резать мясо, было для
меня труднее, чем с самым тяжелым боевым оружием. Я ловил на себе удивленные
взгляды и, вынужденный  поддерживать беседу,  становился все более  и  более
неуклюжим. Боже!  Как  неуютно  я  чувствовал себя! Я  всегда  чего-то стоил
только один, и вот  я  впервые  оказался в  обществе. И здесь речь шла  не о
борьбе и победе  в ней с помощью силы, но о  том, чтобы нравиться другим,  а
мне страшно не хватало опыта.
   За ужином я  сидел между  обеими  царскими дочерьми.  Скромная семейная
трапеза, безо всяких церемоний, сказали мне. И действительно, кроме Миноса и
царицы, брата царя  Радаманта, Ариадны, Федры и  их юного брата Главка никто
больше приглашен не  был, если  не  считать  грека --  наставника маленького
наследника, выходца из Коринфа, которого мне даже не представили.
   Меня попросили  рассказать о своем языке (который  все придворные очень
хорошо  понимали и на  котором  довольно  бегло  говорили,  хотя  и с легким
акцентом)  о своих, как они называли, подвигах,  и мне радостно было видеть,
как юные Федра и Главк покатываются со смеху, слушая, как Прокруст обходился
с прохожими  и  как я  заставил его  в свою очередь  испытать то  же  самое,
отрубив ему все, что не помещалось в его ложе. Все кругом  тактично избегали
любого намека на обстоятельства, приведшие меня на Крит, подчеркнуто видя во
мне лишь путешественника.
   В  продолжение всей  трапезы  Ариадна  прижималась  ко  мне  под столом
коленом, но  в моей груди уже пылал огонь, зажженный Федрой. Царица Пасифая,
сидевшая  напротив,   тем  временем  прямо-таки  пожирала  меня  глазами,  а
восседавший  рядом с нею Минос рассеянно улыбался. Только Радамант с длинной
светлой  бородой казался  несколько  хмурым.  Оба  они  покинули  залу после
четвертой  перемены  блюд, чтобы,  как  они сказали, пойти  посовещаться.  Я
только потом понял, что они имели в виду.
   Еще  не вполне оправившись от морской болезни, я много  ел, еще  больше
пил различных вин  и ликеров, подносимых мне в изобилии, так что  вскоре уже
не понимал, где нахожусь,  ибо привык  пить лишь  воду и разбавленное  вино.
Почти  совсем  потеряв голову, я, пока  еще мог встать,  попросил позволения
выйти из-за  стола. Царица тотчас повела меня в небольшую туалетную комнату,
примыкавшую к  ее  личным  апартаментам.  После  того  как меня основательно
вырвало, я подсел к ней на диван в ее спальне, и тут она начала обрабатывать
меня.
   "Мой юный друг... вы позволите мне так называть вас? -- сказала она. --
Воспользуемся же скорее тем,  что мы здесь одни. Я совсем  не такая, как  вы
думаете,  и  отнюдь  не питаю  неприязни  к  вашей  особе, к тому  же  столь
очаровательной.  -- И,  продолжая утверждать,  что взывает лишь к моей душе,
или я уж не знаю к чему-то там во мне, она то и дело прикасалась  ладонями к
моему лбу, а затем, просунув руки  под мои  кожаные  одежды, стала ощупывать
мои  мышцы  на  груди,  как  будто  хотела   убедиться  в  реальности  моего
существования. -- Я знаю, что привело вас сюда, и хочу предотвратить ошибку.
Ваши намерения убийственны. Вы собираетесь  сразиться с моим сыном. Не знаю,
что вам наговорили о нем, и  не хочу знать. О! Не останьтесь глухи к мольбам
моего сердца! Даже если тот, кто зовется Минотавром, в самом  деле чудовище,
каким вам его, конечно, расписали, это -- мой сын".
   При этих  словах  я не  преминул  ей заметить, что  как раз  чудовища и
вызывают у меня особый интерес, но она, не слушая меня, продолжала: "Поймите
меня,  прошу вас:  я  обладаю  мистическим  темпераментом.  У меня возникает
любовь исключительно к божественному. Но все неудобство, видите  ли, в  том,
что никогда не знаешь, где  начинается и  где  кончается бог. Я очень  часто
навещала Леду, мою родственницу. Для нее  бог  воплотился в  Лебеде. Кстати,
Минос  вполне  понял  мое желание дать  ему наследника  -- Диоскура. Но  как
распознать,  что может  остаться от животного даже  в  семени богов? Если бы
потом  мне пришлось сожалеть о своей ошибке  -- о, я прекрасно понимаю, что,
говоря так, снимаю ореол величия с этого события, -- но уверяю вас, о Тесей,
что это было  божественно! Ибо знайте, что мой бык был  необычным  животным.
Его прислал  Посейдон. Его должны были отдать на заклание, однако он был так
красив,  что Минос не решился  принести  его  в  жертву. И это позволило мне
потом изобразить охватившее меня желание как месть бога.  Вам, должно  быть,
известно, что мать моего мужа,  Европа,  была похищена быком. В его  обличье
скрывался Зевс. От их брака и родился Минос. Этим  объясняется  то, что быки
всегда были в его семье в большом почете. И когда после рождения Минотавра я
увидела, что царь нахмурил брови, мне достаточно было сказать ему: "А как же
твоя мать?" Ему пришлось смириться с тем, что  я ошиблась.  Он -- умница. Он
верит, что  Зевс назначит его судьей вместе с братом Радамантом. Он считает,
что надо сначала, чтобы судить как следует, все понять, и думает, что станет
хорошим судьей, лишь когда испытает все  сам лично или через кого-то в своей
семье. Это большое удобство для домочадцев.  Его дети, я сама каждый на свой
лад способствует своими выходками успеху его  карьеры. И Минотавр  тоже, сам
того не зная. Вот почему я прошу вас, Тесей, я просто умоляю вас постараться
не  делать ему  зла, а еще  лучше --  подружиться  с  ним,  чтобы  устранить
непонимание, разделяющее Крит и Грецию, к великому несчастью для обеих наших
стран".
   Говоря это, она становилась все настойчивей, так что я ощутил некоторое
волнение, да  еще винные пары ударили мне в голову, смешавшись  с сильнейшим
ароматом, источаемым ее выступающей из корсажа грудью.
   "Обратимся  к божественному,  --  продолжала  она. --  К  этому  всегда
следует обращаться. Вы  сами, Тесей,  неужели вы не  чувствуете,  что  в вас
пребывает бог?.."
   Что  усугубило мои  терзания,  так  это то, что старшая  дочь  Ариадна,
красивая необыкновенно, хотя волновавшая меня меньше, чем младшая, так  вот,
Ариадна дала мне понять знаками и шепотом еще до того, как мне стало  плохо,
что, когда я приду в себя, она будет ждать меня на террасе.
VI
   На  какой террасе?  И  какого  дворца?  О,  висячие сады, пребывающие в
истоме ожидания неизвестности под  луной!  Стоя  март -- ласковым теплом уже
подкрадывалась весна. Мое недомогание прошло, как только я снова оказался на
свежем воздухе. Я --  человек, не  созданный для помещений,  мне  необходимо
дышать полной грудью. Ариадна подбежала ко мне и без всяких церемоний  пылко
прижалась своими  горячими  губами к моим,  да  так  страстно,  что  мы  оба
пошатнулись.
   "Пойдем, -- сказала она. --  Мне нет дела до того, что нас  увидят, но,
чтобы поговорить без помех, нам лучше будет спрятаться под терпентинами". --
И,  заставив спуститься  вниз по нескольким  лестницам,  она увлекла  меня в
самую гущу  сада, где большие эти деревья закрывали луну, отнюдь не заслоняя
ее бликов на поверхности моря. Она уже переоделась, сменив юбку на обручах и
пластинчатый корсаж  с  вырезом на нечто вроде балахона,  под которым хорошо
вырисовывалось ее явно обнаженное тело.
   "Воображаю, что  тебе наговорила  моя  мать, -- начала  она. -- Она  --
сумасшедшая, причем буйная сумасшедшая,  ты не должен придавать  значения ее
словам. Прежде всего вот что:  здесь ты подвергаешься  большой опасности. Ты
ведь  собрался  сражаться, я знаю, с  моим почти что братом  Минотавром. Для
тебя важно то, что я скажу, слушай меня внимательно. Ты его победишь, в этом
я  уверена: тебе достаточно  перед  ним  предстать, чтоб в  этом сомневаться
перестать  (ты  не находишь, что  получилась недурная рифма? Или ты  к этому
равнодушен?).  Однако из  лабиринта, где живет чудовище, никто и никогда еще
не выбирался, и ты не сможешь, если твоя возлюбленная,  то есть я, то есть я
ей  сейчас  стану, не  придет  тебе  на  помощь.  Ты  даже  не  можешь  себе
представить, как сложно устроен  этот лабиринт. Завтра я познакомлю  тебя  с
Дедалом, он тебе подтвердит. Это он его построил: но даже он  уже не может в
нем ориентироваться. Он расскажет тебе, как его сын Икар, которому случилось
там оказаться,  смог выбраться оттуда лишь по воздуху, с помощью крыльев. Но
я  боюсь советовать  тебе то же самое: это слишком рискованно. Что тебе надо
сразу же  усвоить,  так это  то, что твой единственный  шанс --  никогда  не
покидать меня. Отныне только это и должно быть между тобою и мною  --  и  на
всю