о же
время?  что  бесконечное  возобновление  не  увековечивает каждое  из  таких
переходных состояний?  Какое нам дело тогда:  в премьере мы участвуем  или в
тысячном спектакле?  Что значит для нас количество повторений, если число их
непознаваемо?  Они  сливаются  и  отождествляются  в  бесконечности  времен.
Переживу  ли  я вновь день,  когда  пишу  эти  строки,  переживаю ли  сейчас
когда-то прожитой день -- какое  мне до того дело? Никчемная,  бесплоднейшая
гипотеза. Она ничего  не прибавляет к системе  Ницше;  пыл,  с которым он ее
излагает, могу почесть лишь симптомом надвигающегося сумасшествия.
   Эволюция  моей  мысли?   Без  первичной   христианской  формации   (или
деформации)  Не  было  бы,  быть  может, никакой  эволюции.  Сентиментальная
привязанность ко всему, освободиться от чего я не мог без сожаления, сделала
ее долгой  и  затруднительной. До  сих пор храню я тоску по  мистическому  и
жгучему  климату, в  котором до  восторгов  поднималось мое существо; навеки
утратил я рвение молодости. Чувственный пыл, которому  я  затем предался, --
лишь смехотворное тому противоядие. Таким, по крайней мере, представлялся он
мне, по мере того как старели чувства! Ах! как легко мне было бы до сего дня
писать патетический фразы, -- а разум завтра бы от них отрекся. Ничто так не
легко, как волновать, если тебе  дозволено быть на эффект. Ребяческий лиризм
узаконен иллюзиями. Все же  усилия мои сводились к поискам внутреннего, а не
иллюзорного счастья.
   Конечно,  большую роль  играла  молодость, биение  неостывшего  сердца,
любовь... Мое  религиозное рвение питалось тем, что  вскоре стало  для  меня
недопустимым.
   Крупнейшие научные  открытия --  результат  кропотливого наблюдения над
мельчайшими   фактами,   столь   обособленными,   микроскопическими,   пухом
ложившимися на чашку весов, что их до поры до времени не соглашались принять
в расчет.
   Чувства, и те стареют; есть  мода страдать,  есть  мода любить. К самым
искренним эмоциям почти всегда примешивается наигранное и условное.
   "В рыданьях  есть всегда частица показного", -- чудесно и весьма  мудро
заметил Лафонтен. Эта привнесенная частица показного строит и обессмысливает
выражения горя. Вряд ли можно сказать, что даже самое прямое ощущение, т. е.
самое  непосредственное,  остается неизменным  на  протяжении  всей  истории
человечества. Вспоминается "et violae nigrae  sunt"* из вергилиева  перевода
Феокрита; нельзя ли  отсюда  заключить, хотя  бы  предположительно, что глаз
древних дальше синего цвета  не  видел? Придет  время,  когда,  быть  может,
станут видимы и ультрафиолетовые лучи. Предположение мое сочтут рискованным,
но возьмем область звуков: разве не изощрилось  необычайно человеческое ухо,
--  созвучия, некогда представлявшиеся  ему отвратительной какофонией, нынче
ласкают слух.  Не  могу не отметить,  какими ценными  и  тонкими должны были
показаться в  свое  время  мысли  древних,  наиболее  из  с нами сближающие:
"улыбаясь сквозь  слезы" Гомера, "Surgit aliquid  amare"** и т. д.; наряду с
искусственными,  голословными  ценностями --  искренние,  плод точнейшего  и
наукообразного наблюдения над мелочами; ценность их, на  первый взгляд, лишь
в противопоставлении условному и чересчур легко допущенному. Меньше всего  в
авторе стареет то, что современникам казалось самым редким, исключительным и
смелым, если оно притом -- результат непосредственного наблюдения.
   _______________
   * Чернеют фиалки. (Прим. перев.).
   ** Горечь сердце пронизала... (Прим. перев.). _______________
   "Прекрасные чувства"  --  на три  четверти  чувства  готовые. Настоящий
художник сознательно всегда шьет по особому заказу.
   При   ином   социальном   строе,  думается   мне,  глубочайшим  образом
переменятся  даже  проявления  любви.  Целомудренная сдержанность девушек во
многом  объясняется ценою, которую приписывает ей  самец; ревность  повышает
курс. Жителю советской  России противно видеть (и мне противно), как мужчина
рискует жизнью ради девчонки. Как изменчиво понятие чести сообразно эпохам и
странам!
   Восхитительные   вещи  пишет  сыну   г-жа  Ламбер:  "Делай  глупости  и
забавляйся".  Большая часть человеческих поступков, даже  не  продиктованных
заинтересованностью,  меняет свое  направление от чужого взгляда, тщеславия,
моды...  Бывает  искренность  глубокая, перед самим  собой,  но она  гораздо
труднее достижима и куда реже встречается, нежели просто искренность внешних
выражений. Многие за всю жизнь  не испытывают  ни одного подлинно искреннего
чувства  и  не догадываются об этом.  Они воображают, что любят,  ненавидят,
страдают; даже смерть их -- акт подражания.
   Я в Кювервиле -- всего на день-другой. Я издавна запретил себе, как  бы
то  ни было,  по-настоящему  устраиваться; но до  чего  вынужденная  кочевка
мешает  работать:  с трудом сдерживаюсь  временами, чтобы не  захандрить. Не
могу предпринять ничего систематического.
   С  грустью покинул величавое  южное лето. Здесь опять холода. Эм. топит
утром и вечером. Экая погода! Туман не дает деревьям в саду завязать плодов,
а мне не дает "завязать" мыслей.  Но нигде так не наслаждаешься пением птиц!
Песней  они выражают  радость, а  в Рокбрене светляки  судорожными вспышками
говорили:  мы  живем  и счастливы. Обладай мы другими  органами  чувств,  мы
явственно услышали бы веселый гомон множества безгласных для нас существ.
   Усилием  заставляю себя войти в  храмину скуки, иными словами, раскрыть
последний  номер  "Vigile"*.  Какой урок  извлекаешь  из  этих вымученных  и
однообразных статеек! Это  -- оркестр сигнальных  звонков.  Тем не менее  со
вниманием и не без удовольствия читаю "Моцарта"  G. Если С., который в конце
концов "не приемлет" Моцарта, удосужится туда заглянуть, то  не удержится от
мысли,  что любой из  доводов G. можно  обернуть против его же тезиса.  Ибо,
если Моцарт,  этот идеальный танцор  a la Ницше,  всегда "играет"  и  играет
божественно,  как законченный  артист,  является  мысль,  не "разыграна"  ли
религиозность  его  месс  и  внезапная  их  торжественность,  ничем  особым,
впрочем, не отличающаяся  от характера прочих его  преднамеренно олимпийских
произведений  или  франкмасонского  посвящения в "Волшебной флейте". Моцарту
заказали мессы, он их  написал.  Никто не требовал от него "Юпитера". В этом
отношении С. Куда предусмотрительнее и честней, чем G. Но G., не отваживаясь
отречься от Моцарта,  присваивает  его  себе; также и С. пытается  присвоить
себе Китса, от которого тоже не смеет отказаться.
   Недопустимо,  чтобы  между миром  и  мной не  было взаимопроникновения.
Правда, надо хоть немножко снисходительности. Я  вкладываю свое, понятно, но
-- о природа! не вложила ли и ты столько своего?
   Для  моего  оптимизма  камень  преткновения  не  в  страдании  и  не  в
несчастьях, а в  людском безобразии  и злобе.  Есть  чем обескуражить благие
намерения, сделать посмешищем любую преданность и жертву. Мне и двадцати лет
не было, когда я постиг  удручающую  истину: акт самопожертвования настолько
возвеличивает жертвующего собой,  что  жертва его гораздо  дороже  обходится
человечеству,  чем  гибель  тех,  ради  кого  он собою  жертвовал. Но  не  в
самоотвержении  ли кроется  его величие? На всесожжении лучшего зиждется вся
античная драма; Ницше прекрасно это понял.
   В июльском номере NRF -- диалог Годо и Вероники. Одни из лучших страниц
G.;  их  нежная  красота  и  утешает  и  обезнадеживает.  Я  люблю  G.  лишь
совершенного, но раз так, то страстно.
   В "Revue Universelle"* -- новая статья Н. М.**  насчет М. А. Любопытное
обстоятельство: М. не способен процитировать текста, не извратив его смысла.
Не  стесняется тем нимало. Обойдись мы с ним таким же образом, он завопит. Я
не стану утверждать, что он использует сам (ведь  он борется за святое дело)
те  приемы,  пользоваться  которыми  запрещает нам, или что все средства для
него  хороши,  лишь  бы восторжествовать над  нами  (ему важно не  оказаться
правым, а одержать над нами верх). Нет, мне думается, он даже не подозревает
в себе  фальсификатора и,  не сомневаясь  в своей правоте, плюет на ошибки в
деталях. Нет, мне думается, пошловатое буквоедство и недостаток критического
духа делают  его убежденным всерьез. Он  не  обязательно недобросовестен. Он
верует и не  чувствует  нужды  ни в анализе текстов,  коими оперирует, ни  в
анализе собственной  веры. Несмотря на все совершенные им  фальсификации, он
является  честным  человеком в глазах  многочисленных читателей, то ли  мало
разборчивых, то ли лишенных критического духа  и предубежденных, -- а  может
быть, и в своих собственных глазах.
   Перед  известными  книгами спрашиваешь себя: кто будет их читать? Перед
известными людьми -- что могут они читать?.. Потом то и другое сходится.
   Стремление к удобствам, желание как можно комфортабельней устроиться --
отличительная черта посредственности.
   До  сих  пор  гонения  всегда  происходили  (или  почти всегда)  во имя
религии.  Когда  же свободомыслие  в  свою  очередь  кого-нибудь преследует,
религия находит это чудовищным. Но можно ли сказать, что здесь действительно
гонение? Мне  всегда  было  трудно  согласиться  всерьез  с  тем,  чему  нас
заставляют   верить.  Последние  свидетельства   этого   съезда   (заседание
Национального комитета социальных и политических наук)  целиком противоречат
первым, да и  первые --  не  что иное,  как только  сплетня. Но они называют
"гонением"  защиту  ребенка  от калечащего его мозг  духовенства.  Им хорошо
известно, что никогда нельзя стереть  первое впечатление, а если можно, то с
громадным усилием, на которое способны очень немногие.
   Что может быть более пустым и глупым,  чем фраза, которой  R. P.* de J.
заканчивает свою  декларацию?  Существуют незыблемые принципы, в которых  не
дозволено  сомневаться.  Не  потревожив  покоя  этих  прекраснодушных  особ,
человечество не идет и не может итти вперед.
   _______________
   * Reverend pere -- преподобный отец. (Прим. перев.) _______________
   Только что стало известно  о принятии Францией гуверовских предложений;
но  она  приняла  их   так   неохотно,  что  другие  заинтересованные  нации
колеблются,  стоит ли  ее  благодарить,  а это означает, что она теряет свое
моральное преимущество, которым  могла  располагать,  отказавшись от долгов.
Политики  могут  много  разговаривать о "моральных преимуществах",  но  сами
отлично знают, что верят им только простофили.
   С тех  пор, как  у меня пропало  хорошее настроение, я постоянно  боясь
омрачить радость ближнего.  Лучше  всего я себя чувствую, когда могу усилить
чью-нибудь радость.
   Я постоянно восхищаюсь уравновешенными людьми:  они  никогда не сделают
промаха. А я благодаря своей бессоннице никогда не могу на себя  положиться.
Вот откуда у меня боязнь всевозможных  свиданий и приглашений... Вдруг теряю
самообладание;  зато я могу представить  себе положение  тех, кто совсем его
лишен. Я  жалок только  по  временам. Даже падая в пропасть, я чувствую, что
могу вскоре подняться. Тогда  я прячусь, словно больной пес; стараясь никого
не видеть, жду, пока это пройдет.
   Безнадежная монотонность записок Барреса (третий том). Мысль на привязи
и вечно крутиться вокруг своей конуры.  Цепь эту он надел на себя сам, но не
обошлось и без помощи Тэна.
   Интересная  страница  о Гюго ("Воспоминания  Мориса", стр. 167 и  сл.).
Если ее отбросить,  какая  скучища  эти записки Барреса!  Все, что он любит,
все, чем он интересуется,  все, чем он любуется,  -- все  это так далеко  от
меня... Идя в  кафешантан, он боится  испортить  свой "вкус"! Что  за  тупые
педанты выйдут из  тех,  кто  поддается  его влиянию!  Ложный  вкус,  ложное
достоинство, ложная поэзия и подлинная  любовь к ложному величию;  но что не
может не  трогать  в  нем,  --  это  его  безукоризненная честность.  В  его
привязанности к  Лотарингии  есть  даже  нечто патетическое  --  "в том,  по
крайней мере, могу быть убежден, что здесь не ошибаюсь".
   В  третьем томе  его  сочинений  тщетно  ищешь  мучительных  признаний,
которые отдали бы его на милость нашей критике и нашим симпатиям.
   Когда он  говорит  о какой-нибудь  книге,  мне  всегда  за  его словами
чудится услужливый друг-приятель, внушивший ему все это. Когда  он цитирует,
я  всегда сомневаюсь, чтобы он  читал написанное перед цитатой и после  нее.
Слишком хорошо я знаю, как  он пользовался чужими  сведениями.  У него почти
совершенно не  было интереса  к  книгам  (мне  припоминается, что  на  улице
Лежандр,  на  полках за фальшивыми  переплетами скрывались  гребни, щетки  и
флаконы духов). В чужих описаниях он ищет чего-нибудь годного для укрепления
и поддержания собственных  познаний, а в  поэзии, и то лишь иногда, какой-то
смутной экзальтации.  Думаю, что  у  него совершенно отсутствовал интерес  к
естественным наукам.
   И  вдруг   две  поразительные  страницы   --   "Рассказ   о   посещении
странноприимного  дома" -- могут  быть сравнены с  "Choses  vues"* Гюго; они
показывают, что мог бы дать Баррес, если своим советчиком  сделал бы  самого
себя, а не носился бы со "своими" покойничками. Эти страницы -- прекрасны. В
антологию  Барреса их непременно нужно включить:  они  освещают его  с самой
лучшей стороны.
   _______________
   * "Виденное". (Прим. перев.) _______________
   Удобные идеи ложны...
   Заправский журналист никогда не напишет: "они  готовы начать переговоры
с  Советами",  а  непременно:  "они  готовы  игнорировать  все  преступления
прошлого  и нежно  пожать  кровавую  руку московских  палачей".  Вся  статья
"Лозаннской газеты" (от  6 июля) выдержана в этом тоне. Подписано: Эдм. Р. и
озаглавлено:   "Америка   против   Советов".   Статья  полна  "благородного"
негодования.
   "А знаешь, ведь  нужно  говорить,  что это скверно", -- сказал  R. L. с
большей долей откровенности, чем юмора, бросая  последние произведения J. M.
на стол Р. А., который и передал мне эти слова.  Можно быть католиком и даже
убежденным последователем Фомы Аквинского без J. M. и даже вопреки J. M.; по
крайней мере, меня так убеждал Р. А.; а Р. А. заботится об истине: он честен
насквозь.
   Так или иначе,  слова  своего  брата  он передавал с восторгом и не без
одобрения.  Он сам  если и сказал бы это,  то  из  некоторой  причуды и  уж,
конечно, с иронией...
   Прежде чем  открыть  книгу, они уже знают,  что нужно о  ней думать,  и
нужно ли что-нибудь в ней  отметить,  и  какую траву здесь рвать: сорную или
хорошую;  и показывать,  конечно,  только сорную. Как бороться  с  подобными
людьми?  Как не  чувствовать  себя  заранее  побежденным,  когда из великого
страха  предубеждения  они  снисходительно  относятся  к  книге  врага  и  с
чрезмерной  суровостью к  тому,  что может  вам  понравиться.  У  Массиса --
сплошное недоброжелательство и софизмы.  Как предположить, что  он не  знает
образа жизни Радиге* и Псишари, значение которых раздувает до абсурда?..  Но
(я писал уже об этом) в конце концов сам Массис отдает ли себе отчет в своих
плутнях, и не являются  ли эти  плутни  попросту необходимой принадлежностью
его "веры"?
   _______________
   *  Раймод Радиге, умерший двадцати  лет в 1923 году, оставил после себя
юношеские  стихи  и  две  повести  "Бес  в  теле"  и  "Бал  графа  Доржель",
свидетельствующие о  бесспорном таланте  и преждевременном дряхлом эротизме.
(Прим. перев.) _______________
   Как это непринужденное использование заблуждений предостерегает меня от
религии, его вдохновляющей!
   Коротенькая фраза Гамлета, кажется,  не очень известная, представляется
мне такой значительной, ибо я бы поставил ее во  главе всей  драмы,  которую
она, думается,  некоторым образом  объясняет  (какое  оружие мог бы  из  нее
сделать  Баррес!).  Это  вопрос  Розенкранца или  Гильденстерна  (проверить,
остерегаться  неверных цитат!),  обращенный  к Гамлету: "Зачем  вы  ездили в
Виттенберг?"*
   _______________
   *  Если  раньше не  замечали  этой коротенькой  фразы, которую я считал
цитатой,  то, по правде говоря, потому, что ее  нет в тексте Шекспира, где я
тщательно ее искал.  Но все  же Гамлет приезжает из Виттенберга и собирается
туда  вернуться. "For your  intent in  going  to school in  Wittenberg",  --
говорит королева,  отговаривая его от этого плана. Так  что мое  замечание о
возможном  немецком  влиянии  на  характер Гамлета все же остается  в  силе.
(Прим.  А. Жида.)  ("А  что  до твоего желанья  в  Виттенберг  вернуться  на
ученье..." ("Гамлет" действие I, c. 2) -- это говорит король, а не королева,
как думает Андре Жид. (Прим. перев.). _______________
   Принимают ли в расчет  при разборе характера  Гамлета тот факт,  что он
прибыл  из  германского  университета?  В  свое отечество он занес  зародыши
иностранной  философии; он  весь  погружен  в  метафизику, блестящим  плодом
который  является знаменитое "быть или  не быть". В этом знаменитом монологе
весь немецкий субъективизм. Какова была философия, которую преподавали тогда
студентам? Каковы были  их учителя?  Без сомнения, собственный  характер уже
предрасполагал его  к  этому;  но  можно допустить, что  останься  Гамлет на
родине и не испытай он иностранного влияния, его склонности проявились бы не
так  явственно. По  возвращении из Германии, он не  может больше  хотеть, но
только  умничает.  Ответственной за  его  нерешительность  я считаю немецкую
метафизику.  От  тамошних  учителей   его  ум  получил  доступ   в   область
абстрактного умозрения, которое лишь мнимо покрывает собой область действия.
И  этот  краткий вопрос, такой простой, становится полным  тоски  и  особого
значения: "О, принц Гамлет, зачем вы ездили в Виттенберг?"
   У  Шекспира  (скажу  больше: во всей  драматургии вообще) нет  типа  не
столько германского, сколько более германизированного, чем Гамлет.
   Я  удерживаясь, чтобы не проглотить зараз записок  Барреса. Я  разрешаю
себе  читать  ежедневно лишь по  нескольку  страничек. А  попадаются  иногда
такие, что читаются с восторгом  (том III,  стр. 246  --  247).  Правда, они
похожи и на  "концертный  номер", словно  "ария"  для первой  скрипки. Этому
purple passage* предпочитаю  следующий отрывок, навеянный, кажется, m-me  N.
Но я не люблю вообще, а тем более у Барреса, моментов, когда автор впадает в
некоторый  поэтический  пафос  и  пользуется  заранее обреченными на неудачу
заезженными словами: "озеро красоты", "небо красоты", "любовь и меланхолия",
"изумительнейшие  светила"...  Действительно  большой  художник  никогда  не
сгущает красок  на своей палитре  с целью "опоэтизировать".  Здесь  нечто от
искусства  кондитера;  Баррес  сам  его называет ниже  (говоря об  искусстве
Праксителя) "помадкой".
   _______________
   * Парадности, пышности этого отрывка. (Прим. перев.) _______________
   Я решительно предпочитаю Барреса, автора "Их лиц", когда он язвителен и
скалит зубы.  Я не  люблю, когда он  душится  и  азиатски  расхлябан. Это --
"вздымание  тщетной  поэзии", -- скажет  он и  добавляет: "Надо прикрыть эту
вредную поэзию,  раз нельзя ее совсем  убрать.  Может быть, в ней Истина, но
она клянет жизнь. Надо жить, притупляя жало". Ты не желал  бы его притупить,
если бы острие уже не было тупым.
   Но вот что ценно: он умеет точно передавать беседы -- поразительный дар
рассказчика.
   Постоянно  те  же  ошибки.  Каждый  раз,  как  Баррес берет пример  или
вдохновение  из мира природы, он ошибается. Он  не  умеет  наблюдать. Я  уже
указывал на  ухищрения  и  уловки "природы",  старающейся удалить  зерно как
можно дальше  от  растения или дерева, которое  его породило (см. стр. 267).
Все, что зарождается в тени, чахнет или калечится...
   Между  тем хотелось бы  при чтении записок  Барреса  подойти к ним  без
предубеждения, благодаря которому замечаешь одно дурное. Одиннадцатая книжка
изобилует красотами. Когда знаешь и приемлешь его пределы, его недостатки  и
слабости  (часто  он  сам  их пре