ty" (глава  9-я). А в статье Сент-Бева, кстати довольно
посредственной, я прочел  следующие  строки  о  Сийесе: "...в массе работ  о
Сийесе  говориться  обо всем...  да, обо  всем,  кроме  истории.  Она всегда
попадает  в  немилость  у абсолютного духа..." И  Сент-Бев  цитирует длинный
отрывок из  Сийеса;  в нем есть фраза: "...здравая политика заключается не в
знании того, что  есть, а того, что должно быть". Сийес подразумевает здесь:
того, что  должно  было бы быть. Мне думается, что  часто историк или просто
ум, настроенный  лишь на созерцание прошлого,  с вечной  заботой  отыскать в
минувшем некую аналогию с современностью, отказываются понять, что же в  ней
есть  неповторимого, доселе  еще не испытанного. Вечно-юная Клио  улыбается,
когда слышит, что история есть "непрерывное возобновление" и что "нет ничего
нового  под  солнцем"; она  держит  для  этих мыслителей не  один  камень за
пазухой;  но  они не любят неожиданностей. Они слишком охотно верят,  что не
может существовать то, чего до них не было.
   "Непредусмотрительный, -- говорит  Валери, --  меньше бывает подавлен и
разбит катастрофой, чем тот, кто ее предвидел".
   Кювервиль, 11 июня.
   Не  знаю,  какое  впечатление  я произвожу  на  других;  но на  себя --
довольно  глупое.  Когда я говорю с Х.  или Y.,  единственная  моя забота --
делать  вид,  что  я слежу за беседой  (имею в виду беседу по-французски). Я
помню разговоры, что еще  ребенком  тщился  понять -- разговоры  "взрослых".
Ничто  не  изменилось,  но я не могу уже больше  оправдываться молодостью. А
если приходится и мне  вмешиваться в разговор, я постоянно  "пускаю петуха".
"Ну, хоть из жалости не слушайте меня! Мне нечего вам сказать. И не считайте
своим долгом притворяться  из вежливости, что  для вас так  важны  мои речи.
Все, что я вам говорю и буду говорить, -- чепуха. Так продолжайте беседовать
между собой, как будто меня с вами нет. О, как бы я этого хотел! Для чего вы
меня пригласили?"
   13 июня.
   Конечно,  я  не  думаю, что башня, где  я укрылся, сделана из  слоновой
кости. Выйди я из нее -- и я ничего не стою. Стеклянная башня, обсерватория,
где я принимаю все лучи, все волны; хрупкая башня, мне худо под ее покровом;
да мне  и не от чего укрываться;  я уязвим со всех сторон; доверчив несмотря
ни   на  что;  взгляд  мой  обращен  на  восток.  Мое  безнадежное  ожидание
окрашивается в цвета надежды.
   Крест  Христов --  одно  из  их  оружий.  Оружие  нападения  или только
обороны?
   Это превращение Христа в солдата -- самый позорный из всех обманов. "Не
мир, но  меч",  --  говорил  сам Христос.  Это  все,  что  они  оставили  от
евангелия. Они так  тесно переплели  идею  религии с  идеей  отечества,  что
вооружение и  мобилизация  происходят не иначе, как во имя  господне. Всякое
укрепление  мира возможно  осуществить,  лишь  отбросив  сразу  и религию  и
отечество, как это сделал СССР.
   Все  же  СССР   не  стремится  уничтожить  входящие  в  него  различные
государства; наоборот, он их поддерживает, покровительствует им; и поступает
очень  мудро; но, с одной стороны, сливая  воедино их  интересы, переделывая
их, как переделывают церковь под клуб,  с другой  -- он  уничтожает  то, что
может  столкнуть их друг  с другом. Только атеизм может водворить теперь мир
на земле.
   Но  как раз именно это стремление Советов  к атеизму и вооружает против
них некоторые истинно верующие умы. Они полагают, что мир без бога неминуемо
разрушится и приведет к гибели человечество без религии, без набожности, без
молитвы...  Да  поймите  же  вы,  благочестивцы,  что  смести  можно  только
лжебогов! Потребность в преклонении живет в сердце человеческом.
   Но  наша  религия, единственная  религия,  зиждется  на  откровении, --
говорят они, эти благочестивые умы. Человек может познать истину  лишь через
откровение, хранителями которого они считают только себя. Всякое блаженство,
всякая гармония, достигнутые без помощи бога, кажутся им преступными; они не
считают  их реальными; они отрицают  их,  вся их набожность  восстает против
них. Они предпочитают видеть человечество несчастным, чем счастливым, но без
бога -- без их бога.
   "Уж десять  лет как  в Германии вошло в моду обращение в коммунизм", --
говорит мне С.
   У нас -- обращение в католицизм. Это  называется  коротко: "обращение";
как будто  существует только одно  обращение. Умом  и  сердцем я  всегда был
коммунистом, даже  оставаясь христианином;  вот почему мне было  так  трудно
отделить одно от другого, а тем более противопоставить. Один я бы никогда до
этого не  дошел.  Нужны были люди и события, чтобы научить меня этому. Здесь
дело  не  в  "обращении"; я  никогда  не изменял  направления; я всегда  шел
напрямик и продолжаю  итти;  громадная разница заключается в том, что долгое
время  я  ничего не видел, и все  мои  стремления  исчезали  в пространстве.
Теперь я двигаюсь  вперед,  ориентируясь на что-то;  я знаю, что оформляются
мои смутные желания и сон мой становится действительностью.
   Впрочем, я совершенно неспособен к политике. Так не требуйте же от меня
партийности.
   14 июня.
   Исполнение  может быть несовершенным. Меня  интересует  только пьеса. А
игра?.. О, это дело другое, пусть о ней судят люди более компетентные.



    Андре Жид.
    Изабель

   OCR: anat_cd  pisem.net


   Посвящается Андре Рюитеру
   Isabelle
   1912
   Перевод А. Рычагова
   Жерар  Лаказ, у которого мы с Франсисом Жаммом гостили в августе 189...
года, решил показать  нам  замок в Картфурше (от него  вскоре останутся одни
развалины) и заброшенный парк, где  вовсю бушевало лето. вход в  него к тому
времени  уже  ничто  не  преграждало:  ров  был наполовину  засыпан,  ограда
обветшала,  а  полуразвалившаяся  решетка  поддалась при  первом  же  напоре
плечом.  Аллеи как  не  бывало;  на  заросших газонах мирно паслись  коровы,
поедая  обильную,  буйно  разросшуюся  траву  или  ища  прохладу  в  глубине
поредевшей чащи; в  диких зарослях с трудом можно было  различить цветок или
необычное  растение -- многострадальные остатки культурных насаждений, почти
совсем  заглушенных сорняками. Мы молча шли за Жераром, потрясенные красотой
представившейся нам  в это время года и в этот час дня картины, одновременно
ощущая,  сколько запустения и скорби может  таить в себе непомерная роскошь.
Мы  подошли  к замку -- нижние  ступени  крыльца утопали  в  траве,  верхние
потрескались;  застекленные   двери,  ведущие   в  переднюю,  были  накрепко
заколочены. Мы проникли в дом через подвальный проем; по  лестнице поднялись
в кухню; все двери в доме были открыты... Мы проходили из комнаты в комнату,
осторожно  ступая, поскольку пол  местами  прогибался  и, казалось,  вот-вот
провалится, приглушая шаги не из боязни, что кто-то услышит, а потому, что в
мертвой тишине пустого дома звуки нашего  присутствия раздавались вызывающе,
едва  не  наводя  страх на  нас самих.  в  окнах  первого  этажа было выбито
несколько  стекол;  между створками  ставен в  сумраке  столовой пробивались
длинные, бесцветные и немощные ростки бигнонии.
   Жерар оставил нас одних, предпочитая, как нам показалось, в одиночестве
вновь  увидеть  места,  с владельцами  которых он был некогда знаком,  и  мы
продолжали  осмотр замка  без него. Он  опередил нас на втором  этаже  с его
унылыми голыми комнатами:  об  этом  свидетельствовала висящая  на стене  на
крючке  самшитовая  ветка,  перевязанная  выцветшей  шелковой ленточкой; мне
показалось, что она еще слабо покачивается, и я вообразил, что Жерар, пройдя
мимо, отломил от нее сучок.
   Мы  нашли его  на  третьем этаже,  в  коридоре  около  окна с  выбитыми
стеклами, через которое снаружи была протянута веревка  от колокола; я хотел
потянуть за нее,  как  вдруг  Жерар схватил меня за руку; вместо того  чтобы
помешать мне, он только подтолкнул меня -- раздался хриплый звон, так близко
и так неожиданно, что мы вздрогнули от испуга; и потом, когда уже, казалось,
вновь  воцарилась  тишина,  прозвучали  еще  два   отчетливых,   разделенных
промежутком и уже далеких удара. Я повернулся к Жерару, у него дрожали губы.
   -- Уйдем отсюда, -- сказал он. -- Мне нечем дышать.
   Как  только  мы  вышли  наружу,  он   извинился,   что  не  может   нас
сопровождать,  под  тем  предлогом,  что   должен  повидать  одного   своего
знакомого, жившего поблизости. По тому, как  он говорил, мы поняли, что было
бы  бестактно  следовать  за ним,  и вернулись в  Р., куда вечером пришел  и
Жерар.
   -- Дорогой друг, -- сказал  ему некоторое время спустя Жамм, -- знайте,
я твердо решил не рассказывать больше ни одной истории,  пока вы не выложите
свою, которая не дает вам покоя.
   А  надо  сказать,  что  рассказы  Жамма составляли усладу  наших ночных
бдений.
   -- Я охотно поделился бы с вами  тем  романом, что имел место  в  доме,
который вы видели, -- начал Жерар, -- но из-за того, что сам я смог раскрыть
или восстановить его только частично,  боюсь, что внесу в свой рассказ  хоть
какой-то порядок лишь ценой той загадочной привлекательности,  в которую мое
любопытство некогда облекало каждое событие...
   -- Вносите в рассказ какой угодно беспорядок, -- отвечал Жамм.
   -- Зачем стараться восстанавливать события  в хронологическом  порядке?
-- сказал я. -- Не лучше ли повествовать о  них в том порядке, в котором они
происходили?
   --  Тогда  не взыщите, если я  буду много  говорить о себе,  --  сказал
Жерар.
   -- Все мы только этим и заняты! -- воскликнул Жамм.
   Вот о чем поведал нам Жерар.
I
   Сегодня мне трудно понять то нетерпение, с которым я стремился  жить. В
двадцать пять лет я мало что знал о жизни, и то из книг, и, конечно, поэтому
считал  себя  писателем:  ведь я и  понятия не  имел,  с  какой  дьявольской
хитростью события скрывают от нашего взора  сторону, заинтересовавшую бы нас
более всего, и как мало они поддаются тем, кто не умеет взять их силой.
   Я работал тогда над диссертацией на степень  доктора на тему хронологии
проповедей Боссюэ*; не то чтобы  меня как-то  особенно привлекало  церковное
красноречие, я  выбрал эту  тему из уважения к моему старому учителю Альберу
Десносу, труд которого "Жизнь Боссюэ"  как раз  выходил  в  свет. Как только
Деснос узнал о моих намерениях, он предложил мне  помочь. один из его старых
друзей, Бенжамен Флош, член-корреспондент Академии надписей  и  словесности,
обладал  источниками,  которые,  несомненно,  могли  мне  пригодиться,  и  в
частности  Библией  с пометками самого Боссюэ. Лет пятнадцать назад г-н Флош
уединился в Картфурше,  фамильном владении недалеко от  Пон-л'Евека, который
окрестили Перекрестком, где он оставался безвыездно и где  был готов принять
меня,   предоставив   в   мое   распоряжение  рукописи,  библиотеку  и  свою
неисчерпаемую, по словам Десноса, эрудицию.
   _______________
   *  Боссюэ Жак Бенинь (1627 --  1704) -- французский писатель,  епископ,
отстаивал  идею  божественного  происхождения  абсолютной  власти   монарха.
_______________
   Они  обменялись  письмами.  Книг  и  рукописей  оказалось  больше,  чем
предполагал мой учитель,  и  речь шла  уже  не  просто  о моем  визите, а  о
длительном пребывании в Картфурше, которое по  рекомендации Десноса г-н Флош
мне  любезно предложил. Не  имея своих детей,  г-н и г-жа  Флош жили тем  не
менее   не  одни:  несколько  неосторожных  слов  Десноса   завладели   моим
воображением  и вселили  надежду, что я найду там  приятное общество, мыли о
котором тотчас увлекли меня больше, чем пыльные бумаги  Великого  века*, моя
диссертация  была уже не более  чем предлог, я мысленно входил во дворец  не
как простой школяр,  а как Нежданов или  Вальмон  и  предвкушал приключения.
Картфурш!  Картфурш! --  повторял  я это таинственное  название;  это здесь,
думал  я, Геракл оказался на перепутье... Я  знаю, конечно, что  ждет его на
пути добродетели, но куда ведет другая дорога?.. другая...
   _______________
   * Век Людовика XIV _______________
   К середине сентября, отобрав  лучшее из своего скромного гардероба и  с
обновленным набором галстуков я отправился в путь.
   До станции  Брей-Бланжи, расположенной  между Пон-л'Евеком  и  Лизье, я
добрался почти ночью. С поезда сошел я один. Встречал меня человек в ливрее,
крестьянин по виду, он взял мой  чемодан и повел меня к коляске, стоявшей по
другую  сторону  вокзала.  При  виде  лошади  и  коляски  воодушевление  мое
поубавилось: более жалкое зрелище трудно было вообразить. Крестьянин  (он же
кучер) сходил  за моим дорожным сундуком,  который я  сдал в  багаж; под его
тяжестью рессоры повозки осели. Внутри ее стоял удушливый запах курятника...
Я  хотел  опустить стекло дверцы, но кожаная  ручка осталась у меня  в руке.
Днем шел дождь, и дорогу развезло, на первом же подъеме что-то случилось  со
сбруей. Кучер вытащил из-под сиденья кусок веревки и начал винить постромки.
Я слез  с  повозки и предложил посветить ему,  при свете фонаря я разглядел,
что ливрея бедняги, как и конская сбруя, была штопана-перештопана.
   -- Кожа несколько поистерлась, -- начал было я.
   Он  взглянул  на меня  так,  будто я его обругал, и произнес чуть ли не
грубо:
   -- Скажите спасибо, что вас вообще смогли встретить.
   -- Замок далеко отсюда? -- спросил я как можно мягче.
   Он ответил уклончиво:
   --  Ездим  сюда  не  каждый  день.  --  Потом,  помолчав,  добавил:  --
Коляска-то вот уже месяцев шесть как не выезжала...
   --  А... ваши  хозяева часто выезжают  на  прогулку?  -- снова начал я,
отчаянно стараясь завязать беседу.
   -- Вы что ж, думаете, им делать больше нечего!
   Неполадки  были устранены, он  жестом  пригласил меня  садиться,  и  мы
тронулись.
   Лошадь  еле плелась  на подъемах,  на  спусках,  спотыкалась,  ноги  ее
заплетались на ровном  месте; иногда совсем неожиданно  она останавливалась.
"Так,  как мы  едем, -- подумал я, --  мы  доберемся до  Перекрестка,  когда
хозяева  уже   давным-давно  встанут  из-за  стола,  а   может  быть  (опять
остановка),  когда уже лягут спать". Я  очень  проголодался, хорошего  моего
настроения как не бывало. Я попытался разглядеть окрестности: оказывается, я
и не заметил, как мы свернули с большой дороги на проселочную, гораздо менее
ухоженную, фонари  высвечивали тянувшуюся  по  обе стороны от нее  плотную и
высокую  живую изгородь  -- казалось,  она  окружает нас, преграждая путь, и
расступается  только в тот момент, когда мы ее  проезжаем, чтобы затем снова
сомкнуться.
   У подножия подъема покруче коляска снова остановилась. Кучер соскочил с
козел, открыл дверцу и бесцеремонно предложил:
   -- Если бы господин соблаговолил сойти. Подъем трудноват для лошади. --
И, взяв клячу под уздцы, повел ее в гору. На середине склона он обернулся ко
мне:
   -- Скоро доберемся, -- сказал он, смягчившись. -- Да вот и парк.
   Перед  нами выросла  темня масса  деревьев, заслонявшая небо. Это  была
аллея  высоких кедров; мы  вошли в нее, и она  вывела  нас  к той дороге,  с
которой мы  съехали.  Кучер пригласил  меня  снова занять  место в  коляске,
которая вскоре доставила нас к ограде; мы въехали в парк.
   Было слишком темно,  дом  был едва различим;  коляска  доставила меня к
крыльцу;   несколько  ослепленный  светильником,   который  держала  в  руке
малопривлекательная,   плотная  и   плохо  одетая   женщина  неопределенного
возраста,  я   поднялся   по   трем  ступенькам.  Женщина   несколько   сухо
поприветствовала меня.  Я поклонился ей  в  ответ,  сомневаясь, правильно ли
поступаю.
   -- Вы, видимо... мадам Флош?
   --  Я просто  мадемуазель Вердюр.  Господин и госпожа Флош легли спать.
Они просят извинить, что  не встречают  вас, ведь ужинают и ложатся спать  у
нас рано.
   -- А вам, мадемуазель, пришлось бодрствовать.
   -- Что ж,  я  привыкла, -- ответила она, и не оборачиваясь, и, проводив
меня в  прихожую,  предложила:  --  Вы,  должно  быть, не  прочь  перекусить
что-нибудь?
   -- Пожалуй, должен вам признаться: я сегодня не ужинал.
   Она провела  меня  в просторную столовую, где была  приготовлена вполне
приличная ночная трапеза.
   --  Сейчас печь уже остыла; в  деревне приходится довольствоваться тем,
что найдется.
   --  Но  мне это  кажется превосходным, --  произнес я, усаживаясь перед
блюдом  холодного  мяса. Она  бочком устроилась на стуле  возле двери  и все
время,  пока  я  ел,  сидела  опустив  глаза  и  сложив на  коленях  руки, с
подчеркнутой  покорностью.  Беседа  наша  шла  на  убыль, и я несколько  раз
пытался  извиниться, что задерживаю ее,  но она дала  понять, что  дождется,
пока я закончу, чтобы убрать со стола:
   -- А как вы один найдете свою спальню?..
   Я заторопился и начал есть быстрее, когда дверь из прихожей отворилась:
вошел седовласый священник с суровым, но приятным лицом.
   Он подошел ко мне, протянул для пожатия руку:
   --  Не хотелось  откладывать на  завтра  удовольствие  поприветствовать
нашего гостя. Я не спустился  раньше  потому,  что  знал, что вы беседуете с
мадемуазель  Олимпией  Вердюр,  -- сказал  он, обернувшись к  ней с улыбкой,
которая  могла означать  лукавство, но та, поджав  губы, сидела  с  каменным
лицом.
   --  Поскольку  вы  закончили ужинать, продолжал  он,  пока я поднимался
из-за  стола, --  мы оставим мадемуазель  Олимпию, чтобы  она  могла навести
здесь порядок; я  полагаю, она сочтет более уместным, чтобы мужчина проводил
господина Лаказа в его спальню, и уступит в этом свои обязанности мне.
   Он церемонно поклонился мадемуазель Вердюр,  которая ответила ему более
коротким, чем следовало, реверансом.
   --  О! Я уступаю,  уступаю... Господин аббат, вам, вы знаете, я  всегда
уступаю... Потом  вдруг добавила,  обернувшись ко мне: -- Из-за  вас я  чуть
было не забыла спросить господина Лаказа, что ему приготовить на завтрак.
   -- Да что хотите, мадемуазель... А что здесь обычно подают?
   -- Все. Дамам подают чай, господину Флошу -- кофе, господину аббату  --
суп-пюре, а господину Казимиру -- ракау*.
   _______________
   * Арабское блюдо из како, муки, крахмала и сахара. _______________
   -- А вам, мадемуазель, вам ничего?
   -- Я? Я пью просто кофе с молоком.
   -- Если позволите, я, как и вы, буду пить кофе с молоком.
   -- Так-так, мадемуазель Вердюр, -- беря меня за руку, сказал священник,
-- сдается мне, что господин Лаказ за вами ухаживает!
   Она пожала плечами, кивнула мне, и аббат увел меня.
   Отведенная  мне  спальня находилась  на  втором  этаже,  почти в  конце
коридора.
   -- Это  здесь,  --  сказал  аббат, отворив  дверь  просторной  комнаты,
освещенной  пламенем  большого  очага:  --  Боже  правый! Для  вас  и  огонь
зажгли!..  Вы, может  быть, и  без  него обошлись бы... правда, здешние ночи
очень сырые, а лето в этом году необычайно дождливое...
   Он  подошел  к огню, протянул к нему  широкие  ладони и  откинул голову
назад,  как  благочестивый от искушения. Казалось, он был расположен  скорее
беседовать со мной, чем дать мне поспать.
   -- Да, -- начал он, заметив мой сундук и саквояж, -- Грасьен принес ваш
багаж.
   -- Грасьен -- это кучер, который меня привез? -- поинтересовался я.
   --  Он  же садовник, ибо обязанности  кучера не отнимают  у  него много
времени.
   -- И впрямь, он говорил мне, что коляску используют нечасто.
   -- Всякий  раз, когда  ею  пользуются,  --  это  историческое  событие.
Кстати, господин Сент-Ореоль  уже  давно  не содержит  конюшни,  а  в особых
случаях, как сегодня, лошадь берут у фермера.
   -- Господин Сент-Ореоль? -- с удивлением переспросил я.
   --  Да. Я  знаю,  что  вы  приехали  к  господину  Флошу,  но  Картфурш
принадлежит  его шурину. Завтра вы  будете иметь  честь  быть представленным
господину и госпоже Сент-Ореоль.
   -- А  кто такой  господин  Казимир, о котором я  знаю только то, что на
завтрак ему подают шоколадное желе?
   -- Их внук и мой ученик. Вот уже три года, как я, слава тебе,  Господи,
учу его. -- Он  произн