нам. Мощь Англии утвердилась  на
Востоке,  и  торговцы  вкусили власти,  теперь  они уже не ограничатся одним
Гонконгом.
  -- Что  же, --  нечаянно произнес он вслух, -- император пожнет то, что
посеял.
  -- Почему  так мрачно, мистер Квэнс? Квэнс надел очки. Прямо у подножья
холмика, на котором он расположился, стоял Морли Скиннер.
  -- Не мрачно, молодой человек. Печально. Художник имеет особое право --
даже обязанность --  быть  печальным. --  Он отложил незаконченную картину в
сторону и укрепил на мольберте чистый лист бумаги.
  --  Вполне, вполне  с вами согласен.--  Скиннер грузно  поднялся к нему
наверх. Его бледные карие глаза напоминали  цветом прокисшие остатки пива  в
кружке. --  Я, знаете ли, просто хотел услышать ваше мнение об этом  великом
дне. Мы готовим специальный выпуск. Без нескольких слов от нашего старейшего
жителя номер был бы не полным.
  -- Совершенно верно,  мистер  Скиннер. Вы  можете  написать  следующее:
"Мистер Аристотель Квэнс, наш ведущий художник,  бонвиван  и обожаемый друг,
отклонил  предоставленную  ему  возможность  высказаться со  страниц газеты,
находясь в процессе создания очередного шедевра". -- Он взял щепоть табака и
громоподобно  чихнул.  Затем  платком смахнул  табачные  крошки  с сюртука и
брызги слюны с бумаги на мольберте. -- Желаю вам всего  хорошего, сэр. -- Он
сосредоточился на белоснежном листе.  -- Вы мешаете совершиться бессмертному
творению.
  -- Я в точности знаю все, что вы сейчас чувствуете, -- сказал Скиннер с
довольным кивком.  -- В точности. Я и сам  чувствую то же самое,  когда  мне
предстоит  написать нечто значительное. -- Он повернулся  и  тяжело двинулся
дальше.
  Квэнс не доверял Скиннеру. Ему никто  не доверял. По крайней мере никто
из тех, чье прошлое хранило какие-то тайны, а  таких здесь было большинство.
Скиннер любил вытаскивать всякую всячину из тьмы лет на свет божий.
  Прошлое. Квэнс вспомнил о своей жене  и весь передернулся. Смерть, гром
и молния! Как я мог быть таким глупцом, чтобы поверить, будто это ирландское
чудище способно  стать достойной подругой  жизни? Благодарение Господу,  она
вернулась в свое мерзкое ирландское болото и  больше не омрачит чистого неба
над моей  головой. Женщины -- источник всех бед  и страданий,  выпадающих на
долю мужчины на этом свете. Ну,  осторожно добавил он,  пожалуй, все-таки не
все из них.  Уж  никак  не моя  милая,  дорогая Мария Тань.  Ах, вот лакомый
кусочек,  или я ничего не понимаю в женщинах. А уж если кому и дано оценить,
какое чудо получается, когда португальская кровь смешивается с китайской, то
это  тебе, славный, мудрый  старина  Квэнс.  Черт  побери, все-таки я прожил
удивительную жизнь!..
  И он  вдруг  отчетливо осознал, что,  наблюдая  закат одной  эпохи,  он
одновременно  становится  и частью  другой. Здесь сейчас открывается  первая
страница новой истории, очевидцем которой ему предстояло стать и которую его
кисть  была призвана  запечатлеть. Появятся новые лица, которые он нарисует,
новые  корабли, которые он  напишет. Новый  город,  который он  увековечит в
своих  картинах. И  новые девушки, за которыми  можно будет  приволокнуться,
новые попки, которые можно будет ущипнуть.
  --  Печальным!  Да никогда  в  жизни! -- проревел  он.  --  За  работу,
Аристотель, старый ты п...дун!
  Те из собравшихся на пляже, кто  услышали последнее восклицание Квэнса,
весело  переглянулись. Старый художник  был жутко популярен, и его  компании
искали многие. И все знали о водившейся за ним привычке  разговаривать вслух
с самим собой.
  --  Сегодняшний  день  был  бы  совсем   не  тот  без  доброго  старого
Аристотеля, -- с улыбкой заметил Горацио Синклер.
  --  Да.--  Вольфганг Маусс раздавил  вошь  в своей  борода. --  Он  так
уродлив, что кажется мне почти красавчиком.
  --   Мистер  Квэнс  великий   художник,  --  сказал   Гордон  Чен.   --
Следовательно, он прекрасен.
  Маусс повернулся всем телом и в упор посмотрел на евразийца.
  --  Следует говорить "красив", мой  мальчик. Неужели  я так  плохо учил
тебя все эти годы, что ты не чувствуешь разницы между словами "прекрасный" и
"красивый", а? И он не великий художник. Он пишет в отличном стиле, и он мой
друг, но волшебства великого мастера у него нет.
  -- Я сказал "прекрасен" в художественном смысле, сэр.
  Горацио  заметил, как  на лице Гордона  Чена промелькнуло  раздражение.
Бедный Гордон, подумал он, от души  жалея юношу.  Чужой  в  равной степени и
тому миру, и  этому.  Отчаянно пытающийся  бьть англичанином, но при этом не
расстающийся  со своим халатом  и  косичкой.  Хотя все  знали,  что  он  сын
Тай-Пэна, прижитый  им  от  китайской  наложницы,  никто  не  признавал  его
открыто, даже отец.
  -- Я считаю, что его картины удивительны,  -- сказал  Горацио,  смягчая
голос. -- И сам он  тоже.  Странно,  все его  обожают, и  все  же  мой  отец
презирал его.
  -- О, твой отец,  -- вздохнул Маусс.  -- Он был  святым среди  нас.  Он
сохранил  в  душе  высокие  христианские  принципы,  не  то что  мы,  бедные
грешники. Да упокоится душа его с миром.
  Нет,  подумал  Горацио.  Пусть  душа его горит в  аду во  веки  вечные.
Преподобный Синклер прибыл  и поселился в Макао с  первой группой английских
миссионеров тридцать  с небольшим лет назад. Он помогал переводить Библию на
китайский язык и был одним из учителей в английской школе, которую  основала
миссия.  Всю жизнь  его  почитали как достойнейшего  человека --  исключение
составлял лишь Тай-Пэн -- и когда он умер семь лет назад, его похоронили как
святого.
  Горацио мог простить  отцу, что  тот  раньше времени свел  в могилу  их
мать, мог  простить  ему  те "высокие принципы",  которые  превратили  этого
человека  в злобного тирана с  узким,  ограниченным  взглядом на  жизнь, его
фанатичную веру  в Бога грозного  и карающего, его одержимую  приверженность
своей миссионерской работе и все побои, которые он обрушивал на собственного
сына. Но даже по  прошествии всех этих  лет Горацио не мог простить отцу то,
как он избивал Мэри, и те проклятия, которые он неустанно призывал на голову
Тай-Пэна.
  Тай-Пэн был тем самым человеком, который подобрал маленькую Мэри, когда
она, шестилетняя девочка, в ужасе убежала из  дома. Он  успокоил ее, а потом
отвел  домой  к  отцу  и  предупредил  его, что если  тот  еще хоть  пальцем
дотронется до крошки,  он  прилюдно стащит его с  проповеднической кафедры в
церкви  и  будет  гнать кнутом через все  улицы  Макао. С  тех  пор  Горацио
боготворил  Тай-Пэна. Избиения прекратились, но отец  был  изобретателен  на
наказания. Бедная Мэри.
  При  мысли  о  Мэри  сердце его  забилось  быстрее, и  он посмотрел  на
флагманский корабль,  ставший  их  временным  пристанищем. Он  знал, что она
сейчас  смотрит  на  берег  и так же, как он, считает дни, оставшиеся  до их
благополучного возвращения в Макао. Всего лишь  сорок миль отсюда на  юг, но
как  далеко.  В  Макао  Горацио  прожил  все  свои  двадцать  шесть лет,  за
исключением того времени, что учился дома, в Англии. Школу он ненавидел -- и
дома, и в Макао.  Он  ненавидел уроки, которые проводил с ним  отец. Горацио
отчаянно старался удовлетворить  его,  но это ему не удавалось. В отличие от
Гордона  Чена,  который   был  первым  евразийским   мальчиком,  принятым  в
английскую школу Макао. Гордон Чен  оказался блестящим  учеником и неизменно
заслуживал  одобрение  преподобного  отца Синклера. Но  Горацио не завидовал
ему: у Гордона был свой мучитель -- Маусс.  За каждую порку, которую Горацио
получал  от отца, Маусс  давал Гордону Чену три. Маусс тоже был миссионером,
он преподавал английский, латынь и историю.
  Горацио расправил нывшие от холода плечи. Он увидел, что Маусс и Гордон
Чен  опять не  отрываясь смотрят  на баркас, и в который  раз спросил  себя,
почему  Маусс так  жестоко  обходился с молодым  человеком  в  школе, почему
требовал  от  него  столь  многого.  Он  полагал,  что  причиной  тому  была
ненависть, которую Вольфганг испытывал к Тай-Пэну. Ненависть, вызванная тем,
что Тай-Пэн  видел  его насквозь и  поэтому  предложил  ему деньги  и  место
переводчика  в  контрабандных  рейсах  вдоль  побережья,  позволив   за  это
распространять Библию на китайском языке и проповедовать язычникам на каждой
стоянке -- но только после того, как опиум будет продан. Горацио считал, чго
Вольфганг презирает себя за лицемерие и за то, что участвует в таком зле. За
то, что его заставили притворяться, будто  цель оправдывает средства,  когда
он знал, что это не так.
  Странный ты  человек,  Вольфганг,  думал он. Он вспомнил, как в прошлом
году  они  вместе  отправились  на  только  что  захваченный  остров  Цюшан.
Лонгстафф с  одобрения  Тай-Пэна назначил туда Маусса  временным магистратом
для поддержания порядка на период военных действий и отправления британского
правосудия.
  Вопреки  обычаю, на Цюшане  были отданы  строгие  приказы,  запрещавшие
грабеж и насилие Маусс проводил  над каждым мародером --  китайцем, индусом,
англичанином --  честный открытый суд  и затем  приговаривал его  к  смерти,
произнося при  этом одни и те же слова:  "Gott im Himmel [Господи на небесах
(нем   )],  прими  сию   заблудшую  душу.  Повесить   его".  Вскоре  грабежи
прекратились.
  Поскольку   между  повешениями   Маусс   любил   предаваться   в   суде
воспоминаниям,  Горацио узнал,  что  тот  был трижды  женат,  каждый раз  на
англичанке,  что первые  две жены  скончались oт дизентерии и  нынешняя тоже
часто болеет.  Что, хотя Маусс был  преданным мужем, дьявол  по-прежнему и с
неизменным  успехом  искушал его  борделями  и винными  погребами Макао. Что
Маусс  выучил китайский у  язычников  в  Сингапуре,  куда  был направлен еще
совсем молодым  миссионером. Что двадцать лет из своих  сорока  он прожил  в
Азии и за все это время ни разу не побывал дома. Что теперь он носил с собой
пистолеты, потому  что  "никогда  не  угадаешь, Горацио, вдруг  один из этих
дьяволов-язычников  захочет  убить  тебя,   или   эти  богопротивные  пираты
позарятся на  твое добро".  Что всех  людей он считал  грешниками, и себя --
первейшим среди них. И что его единственной целью в жизни осталось обращение
язычников в истинную веру, дабы сделать Китай христианским государством.
  -- Чем это так занята твоя голова -- Неожиданный вопрос прервал течение
мыслей Горацио.
  Он увидел, чго Маусс внимательно смотрит на него.
  --  Нет,  так, ничего,  --  поспешно  ответил  он  -- Я просто,. просто
размышлял
  Маусс задумчиво поскреб бороду.
  -- Вот  и я тоже.  В  такой  день есть  над чем поразмыслить, hem? Азия
теперь уже никогда не будет прежней.
  --  Да  Наверное, вы правы.  Вы  собираетесь  уехать  из  Макао? Будете
строиться здесь?
  -- Да. Куплю себе кусок  земли --  это будет  хорошо. Нашей собственной
земли, подальше от этой папистской выгребной ямы Моей жене здесь понравится.
Ну а  мне? Даже  не знаю Сердце  мое там,  -- добавил Маусс голосом,  полным
тоски, и махнул огромным кулаком в сторону материка
  Горацио  увидел,  как глаза  Маусса,  устремленные  вдаль, вдруг  стали
бездонными Почему Китай так завораживает людей, спросил он себя.
  Он  окинул  усталым взглядом пляж, зная, что не  найдет  ответа на свой
вопрос. О, если бы  я был богат Пусть не так богаг, как Тай-Пэн или Брок, но
все же достаточно, чтобы построить красивый  дом, принимать у себя торговцев
и устроить для Мэри роскошное путешествие домой через всю Европу
  Ему нравилось  работать переводчиком при его  превосходительстве,  быть
его доверенным секретарем, но  денег, которые  он получал на службе, ему  не
хватало. В этом мире без денег не прожить. У Мэри должны быть бальные платья
и свои бриллианты. Обязательно Но, даже несмотря  на  скудное  жалованье, он
был рад, что ему не приходилось зарабатывать свой хлеб насущный так, как это
делали Китайские  торговцы.  Торговцы  должны  быть  безжалостными,  слишком
безжалостными,  и жизнь их полна опасностей. Многие из тех. кто сейчас  мнят
себя богачами, останутся без гроша в кармане  через какой-нибудь месяц. Один
невернувшийся  корабль, и все для вас может  быть кончено. Даже "Благородный
Дом"  время от времени нес убытки. Их  клипер "Багровое  Облако"  должен был
вернуться еще месяц назад. Может быть, он попал в шторм, кое-как добрался до
берега с  дырой в корпусе  и сейчас  чинится и переоснащается  на безвестном
острове  где-нибудь  между Гонконгом  и Землей Ван Димена  [Старое  название
Тасмании],  отклонившись  от курса на две тысячи миль.  Скорее  же всего, он
покоится на дне морском с грузом опиума на полмиллиона гиней в трюме.
  А  что  человеку, если он торговец, приходится делать  с людьми, даже с
друзьями,  чтобы  просто выжить,  не  говоря  уже о том,  чтобы преуспевать.
Чудовищно.
  Он заметил, как Гордон  Чен не  отрываясь  смотрит  на  баркас,  словно
прикованный к нему  взглядом,  и попытался  угадать, о чем  он  думает. Это,
должно  быть,  ужасно, когда в тебе течет кровь  двух рас. Наверное, если уж
говорить откровенно, Гордон тоже  ненавидит  Тай-Пэна, хотя  и притворяется,
что это не так. Я бы на его месте ненавидел...
  Гордон  Чен  думал об  опиуме.  И  мысленно благословлял  его.  Не будь
опиума, не было бы и  Гонконга, а Гонконг,  с восторгом говорил он себе, это
самая невероятная возможность  делать деньги,  которая когда-либо могла  мне
представиться  И для  Китая это большая удача,  подлинный  подарок  йосса, о
каком даже мечтать нельзя было.
  Если  бы не  было опиума, продолжал он, не было  бы  торговли с Китаем.
Если  бы  не  было торговли  с Китаем, у  Тай-Пэна никогда не  появилось  бы
столько  денег, чтобы выкупить из "дома цветов" мою  мать, и я бы никогда не
родился на свет.  Опиум дал  отцу те  деньги, на которые  он много лет назад
купил  матери дом  в  Макао.  Опиум кормит  нас  и одевает.  Опиум  позволил
заплатить  за  мое  обучение в  школе,  за  моих  английских  наставников  и
китайских  наставников --  и вот на  сегодняшний  день я самый  образованный
молодой человек на всем Востоке.
  Он  взглянул на Горацио Синклера, который с хмурым видом смотрел вокруг
себя,  и почувствовал укол зависти от тoro, что Горацио ездил учиться домой.
Сам он еще никогда не был дома.
  Однако  он  гут же  прогнал от себя  это чувство. "Дом"  придет  позже,
радостно пообещал он себе. Через несколько лег.
  Он  повернулся и вновь посмотрел на баркас, Тай-Пэна он боготворил.  Он
никогда не называл Струана "отец", и тот никогда не говорил ему "мой сын". В
действительности  за всю жизнь  Струан разговаривал с ним  раз двадцать  или
тридцать, не больше. Но Гордон старался, чтобы  отец гордился им, и в мыслях
своих всегда  думал о нем как  об "отце". Он не уставал благословлять его за
то, что Струан продал  его  мать Чен Шеню, чтобы тот сделал ее своей третьей
женой. Мой йосс поистине огромен, думал он.
  Чен  Шень  являлся  компрадором "Благородного Дома" и  к  Гордону  Чену
относился почти как к сыну. В  качестве китайского посредника он  покупал  и
продавал товары  для  Струана. Любой товар, крупный или  мелкий, обязательно
проходил  через  его руки.  По обычаю, на  каждый  вид товара  он набрасывал
определенный  процент.  Эти  деньги  и  составляли  его  личный  доход.  Но,
поскольку доходы компрадора зависели  от благосостояния компании, на которую
он работал,  и, кроме этого, ему  приходилось оплачивать  большие долги,  он
должен был проявлять в делах крайнюю осторожность и быть очень дальновидным,
чтобы разбогатеть.
  Ах, думал Гордон Чен, если бы я был так же богат, как Чен Шень! Или еще
лучше, как  Дзин-куа,  дядя  Чен Шеня.  Он  улыбнулся  про себя,  удивляясь,
насколько трудно давались англичанам китайские имена. Настоящее имя Дзин-куа
было Чен-це  Цзин Арн, но даже Тай-Пэн, который  знал Чен-це Цзин Арна почти
тридцать лет, до сих пор не научился правильно выговаривать его имя. Поэтому
однажды, много лет назад, Тай-Пэн дал ему прозвище  "Дзин"  "куа", которое к
нему  обычно добавляли,  являлось  скверно произнесенным  китайским  словом,
означавшим "господин".
  Гордон Чен знал,  что китайские  купцы с  легким сердцем  принимали эти
прозвища.  Собственные исковерканные имена только  веселили  их, лишний  раз
доказывая, насколько далеки от культуры эти дикари из далекой Европы. Гордон
вспомнил, как много  лет назад, еще ребенком, он т айком наблюдал через дыру
в ограде сада  за Чен-це Цзин Арном и Чен  Шенем, когда те курили опиум.  Он
слышал, как они смеялись  над  его превосходительством  -- мандарины Кантона
дали Лонгет  аффу  прозвище  "Грозный Пенис", обыграв на  свой  лад  его имя
[Фамилия  "Лонгстафф"  состоит  из двух  счет  и означает дословно  "длинный
жезл"--   Прим  перев],  и  иероглифы  с  этим  значением  использовались  в
адресуемых  ему  официальных посланиях больше  года, пока Маусс не рассказал
Лонгстаффу об этом, испортив замечательную шутку.
  Он исподтишка взглянул  на  Маусса  Гордон уважал  его как твердого, не
ведающего жалости учителя, и был благодарен ему за то, что тот  заставил его
стать лучшим учеником  школы.  И одновременно с этим  презирал его за грязь,
вонь и звериную жестокость.
  Гордону Чену нравилась школа  при  миссии,  нравилось учиться, сидеть в
классе вместе с другими учениками. Но однажды он узнал, что он не такой, как
остальные  дети.  Маусс  поднял  его  и  при  всех  объяснил  значение  слов
"бастард",  "незаконнорожденный" и "полукровка". Гордон тогда в ужасе убежал
из школы. Дома он впервые взглянул на свою мать другими глазами и исполнился
презрения к ней за го, что она китаянка.
  Потом  он  узнал, глядя  на нее сквозь  еще не высохшие слезы, что быть
китайцем даже наполовину --  большое счастье,  потому  что  китайцы -- самая
чистая раса на земле. И еще он узнал, что Тай-Пэн его отец.
  -- Но почему же тогда мы живем здесь? Почему "отец" -- это Чен Шень?
  -- У варваров бывает только  одна  жена, и они не женятся на китаянках,
сын мой, -- объяснила ему Кай-сун.
  -- Почему?
  -- Такой у них обычай. Глупый обычай. Но так уж они устроены.
  --  Я  ненавижу  Тай-Пэна!  Ненавижу!  Ненавижу  его!  --  вырвалось  у
мальчика.
  Мать ударила его по лицу. Наотмашь. Раньше она никогда его не била.
  -- На колени!  На колени и проси прощения! -- гневно заговорила она. --
Тай-Пэн твой отец. Он дал тебе жизнь. Он мой Бог. Он выкупил меня для  себя,
а  потом  облагодетельствовал, продав Чен  Шеню как  жену.  С  чего  бы,  ты
думаешь, Чен Шень, который мог купить себе тысячу  девственниц, стал брать в
жены женщину с двухлетним сыном нечистой крови,  когда бы Тай-Пэн не захотел
так? Зачем бы Тай-Пэн стал тратить столько денег и покупать мне дом, если бы
он не любил нас? И неужели ренту получала бы  я, а не Чен Шень, если  бы сам
Тай-Пэн не распорядился так? Почему даже сейчас,  когда мне столько лет, Чен
Шень так хорошо относится ко мне, если не уважает неизменное  расположение к
нам Тай-Пэна? Отправляйся в храм и долгими  поклонами  вымоли себе прощение.
Тай-Пэн дал тебе жизнь. Поэтому люби  и почитай его, и благословляй его, как
благословляю его  я. И  если  ты  еще хоть раз произнесешь  такие  слова,  я
навсегда отвернусь от тебя.
  Гордон Чен мысленно улыбнулся.  Как  права была мать, и как ошибался я,
каким был глупцом  Но все же  не таким, как наши мандарины и император, будь
он проклят, когда вздумали  запретить  торговлю  опиумом. Любой дурак знает,
что без нее у европейцев не будет серебра, чтобы платить за чай и шелка.
  Однажды Гордон спросил у матери, откуда берется опиум, но она не смогла
ему ответить, и никто в доме не смог. На следующий день он обратился  с этим
вопросом к Мауссу, и тот рассказал ему, что опиум это сок -- "слезы", как он
тогда выразился,  -- созревшей коробочки мака  Опиумный  плантатор делает на
коробочке тонкий  надрез, и  из  этого надреза  сочится белая жидкость Через
несколько часов "слеза" отвердевает и меняет цвет на  темно-коричневый Тогда
ее  бережно соск