ые мы откроем, не будут стоить выеденного яйца.
  -- Я знаю это, сэр. Мы все это знаем.
  --  Да. Но  министр иностранных дел  полагает иначе. Почему?  Мне очень
интересно знать, почему? И что мы вообще могли бы сделать в данной ситуации?
Как убедить его в нашей правоте, а? Как?
  Скиннер был таким же ревностным защитником новой колонии, как и Струан.
Без Гонконга  не будет "Благородного Дома".  А,  без "Благородного Дома"  не
будет ни еженедельника "Ориэнтл Тайме", ни работы.
  -- Может быть, нам и  не придется  ни в чем убеждать этого мерзавца, --
отрывисто проговорил он, и глаза его холодно блеснули.
  -- А?!
  -- Не вечно же этому пакостнику быть у власти. -- повторил Скиннер.
  Струан посмотрел на него с возросшим интересом. Это был новый поворот в
игре, причем  неожиданный. Скиннер не пропускал ни одной  газеты,  ни одного
периодического издания и был самым информированным человеком в отношении той
части парламентских дел, которая освещалась в печати. В то же время, обладая
необыкновенной памятью и испытывая к людям самый живой интерес, Скиннер имел
другие, и очень разнообразные, источники информации.
  -- Вы полагаете, существует возможность смены правительства?
  --  Я готов  поставить любые деньги, что сэр Роберт Пил и  консерваторы
опрокинут вигов в течение этого года.
  -- Это было бы дьявольски рискованно с вашей стороны. Я сам  бы  сыграл
против вас.
  --  Хотите поставить "Ориэнтл Тайме"  против падения  вигов еще  в этом
году -- и закрепления Гонконга за Короной?
  Струан прекрасно понимал, что такое пари сделает  Скиннера самым верным
его  союзником, а газета -- не такая уж  большая цена  за это.  Но поспешное
согласие выдало бы его.
  -- У вас нет ни единого шанса в мире выиграть это пари.
  -- Наоборот, мои шансы весьма велики, мистер Струан. Прошлая  зима дома
была  самой  тяжелой за все последние годы --  и в производстве, и вообще  в
экономике.  Безработица выросла невероятно.  Урожай  собрали  мизерный.  Вам
известно,  что, согласно последней  почте,  буханка хлеба  стоит теперь один
шиллинг два  пенса? Кусковой  сахар продают по восемь пенсов за фунт, чай --
по семь  шиллингов восемь пенсов, мыло -- по девять пенсов кусок  дюжина яиц
стоит  четыре  шиллинга. Картофель  --  шиллинг  за  фунт. Бекон  --  три  с
половиной  шиллинга за фунт. Теперь возьмите заработную плату: самое большее
--  семнадцать с  половиной  шиллингов в неделю  за  шестьдесят  четыре часа
работы  сельскохозяйственные рабочие  получают девять шиллингов в неделю  за
Бог знает сколько часов, фабричные рабочие около пятнадцати шиллингов -- все
это при условии, что  у вас вообще  есть  работа.  Боже  милостивый,  мистер
Струан,  вы живете  где-то в поднебесье со  своим  несметным богатством,  вы
можете дать девушке тысячу  фунтов  только за то, что у нее красивое платье,
поэтому  вы не знаете этого, не можете знать, но каждый одиннадцатый человек
в Англии  -- нищий. В  Стоктоне в  прошлом году почти  десять тысяч  человек
зарабатывали  меныле  двух  шиллингов  в неделю.  Тридцать  тысяч в Лидсе --
меньше  шиллинга. Чуть не каждый живет  впроголодь, а ведь мы  самая богатая
страна в мире. Виги засунули головы себе в задницы и отказываются признавать
то,  что давно видно всем:  чудовищную  несправедливость такого положения ве
щей. Возьмите чартистов: виги  так ничего и не поняли, они ограничились лишь
тем, что навесили на них ярлык оголтелых анархистов. Они словно не замечают,
в каких ужасающих условиях работают люди на ткацких и иных фабриках. Господи
Иисусе, шести-,  семилетние  дети трудятся по  двенадцать часов  в  сутки, и
женщины  тоже,  а их  труд обходится  нанимателю  дешевле, и он увольняет  с
работы мужчин, Да и с какой стати вигам что-то менять? Большинство фабрик им
и  принадлежит. И у них один Бог  --  деньги, все больше, и больше, и больше
денег, а народ пусть идет  к чертям. Возьмите ирландскую проблему:  виги так
ничего  и не предпринимают для ее решения. Бог мой, в прошлом году  там  был
голод, если и в этом году  будет то же самое,  вся Ирландия вновь восстанет,
да и пора  уже.  А виги  даже пальцем  не  шевельнули,  чтобы  реформировать
банковскую систему. Зачем -- ведь банки  тоже принадлежат им! Вспомните, как
вам  самому не повезло этой зимой! Если бы  мы  имели справедливый и жесткий
закон, защищающий вкладчиков от проклятых махинаций проклятых вигов... -- Он
сделал над  собой усилие и замолчал, лицо  его  раскраснелось,  толстые щеки
тряслись от возмущения. -- Извините, я вовсе не хотел произносить перед вами
целую речь. Конечно, вигам  придется уйти.  Я  бы  сказал, что если  они  не
сделают этого  в ближайшие полгода, в Англии начнется  такая кровавая  баня,
рядом  с  которой  французская  революция будет выглядеть невинным пикником.
Единственный, кто  может  спасти нас, это  сэр Пил,  клянусь  всеми святыми.
Струан вспомнил, что рассказывал ему Кулум об  условиях жизни в Англии. Он и
Робб  сочли  это   тогда  горячностью   романтически  настроенного  студента
университета. И то, что  писал ему его собственный отец, тоже показалось ему
тогда не заслуживающим внимания.
  --  Если  лорд  Каннингтон  уйдет  в  отставку,  кто  станет  следующим
министром иностранных дел?
  -- Сам сэр Роберт. Если не он -- то лорд Абердин.
  -- Но они оба противники свободной торговли.
  -- Да, но они  также слывут либералами и настроены вполне миролюбиво. А
оказавшись  у власти, они  должны будут сразу же  изменить свое отношение  к
свободной торговле. Как только оппозиция получит власть  и на их плечи ляжет
вся ответственность, они пересмотрят свои взгляды. Свободная торговля -- это
единственный путь, который  позволит Англии выжить  --  вы  это  знаете,  --
поэтому им придется поддержать ее. И им  понадобится максимальная помощь ото
всех, кто обладает реальной силой и богатством.
  -- Вы хотите сказать, что я должен поддержать их?
  -- "Ориэнтл Тайме"  со всем, что есть у газеты, включая печатный пресс,
против падения вигов уже в этом году. И Гонконга.
  Струан немного приспустил  сапог на искалеченной ноге и опять откинулся
на спинку кресла. Он не спешил нарушать молчание.
  --   Пятьдесят  процентов   остаются  за  мной,  и   считайте,  что  мы
договорились, -- сказал он наконец.
  -- Все или ничего.
  -- Может, мне стоит просто вышвырнуть вас и забыть об этом.
  -- Может, и стоит. Вашего богатства с  избытком  хватит  и вам, и вашим
близким вплоть до  Страшного  Суда.  Я спрашиваю  вас,  насколько вам  нужен
Гонконг -- и будущее Англии. Мне кажется, у меня есть ключ ко всему этому.
  Струан налил себе еще виски и вновь наполнил бокал Скиннера.
  --  Идет.  Все или  ничего. Не пожелаете ли составить  мне  компанию за
ужином? Я немного проголодался.
  -- О,  с  удовольствием. Весьма  вам признателен. Работа языком  всегда
будит во мне чувство голода. Сердечно благодарю вас.
  Струан позвонил в  колокольчик, благословляя свой  йосс за  то, что его
риск опять оправдал себя. Вошел Лим Дин, и он заказал ужин.
  Скиннер залпом проглотил свой виски  и возблагодарил Бога за то, что не
ошибся с Тай-Пэном и все рассчитал верно.
  -- Вы не  пожалеете об этом, Тай-Пэн. Теперь послушайте меня.  Отставка
Лонгстаффа -- я знаю, он  ваш  друг, но я говорю с  точки зрения политики --
огромная  удача для Гонконга.  Во-первых, он дворянин  во-вторых, он виг и в
третьих --  дурак.  Сэр Клайд Уэйлен --  сын сквайра   во-вторых, не дурак и
в-третьих, он человек  действия. В-четвертых, он  знает Индию --  провел там
тридцать лет на службе в Ост-Индской Компании. До этого служил в королевском
флоте. И в-последних, что наиболее существенно: хотя он и считается вигом, я
уверен, что  в  душе он  тайно  ненавидит  Каннингто-на,  а вместе  с ним  и
нынешнее правительство,  и сделает  все, что только  будет в его силах, дабы
добиться его отставки.
  -- Почему?
  -- Он ирландец. Каннингтон руководил разработкой  большинства  законов,
принятых  по Ирландии за  последние пятнадцать лет, и лично  ответствен, как
считают все ирландцы, за нашу катастрофическую  политику  в этой стране. Это
ключ к  Уэйлену...  если мы  сможем  найти способ  воспользо  ваться  им. --
Скиннер в возбуждении принялся  грызть испачканный чернилами ноготь большого
пальца.
  Лим Дин  вернулся вместе с  еще  одним слугой,  неся тарелки с холодным
мясом,  копчеными  колбасами, цукатами,  холодными  пирогами и  пирожками, а
также огромные кружки охлажденного пива и шампанское в ведерке со льдом.
  Скиннер плотоядно улыбнулся:
  -- Пир, достойный владельца ткацкой фабрики!
  --  Достойный издателя и владельца  собственной газеты! Приступайте, не
стесняйтесь.  -- Мысли быстро  сменяли  одна другую  в  голове  Струана. Как
подчинить себе Уэйлена? Неужели виги действительно потеряют власть?  Следует
ли мне теперь перенаправить свое влияние в помощь консерваторами?  Перестать
поддерживать таких людей, как Кросс? К этому времени в Англии уже знают, что
"Благородный Дом"  остался  все тем  же  "Благородным  Домом"  и  силен, как
никогда. Должен ли я поставить на сэра Роберта Пила?
  -- Когда вы опубликуете свое сообщение, всех  охватит паника, -- сказал
он,  сужая, подобно беркуту, круги для последнего броска,  который прикончит
ничего не подозревающую жертву.
  --  Да, мистер Струан. Даже если  бы я  не был так  решительно настроен
против того,  чтобы оставить  Гонконг, мне еще  нужно думать  о будущем моей
газеты.  --  Скиннер  набил  полный  рот   и  продолжал  говорить  и  жевагъ
одновременно: -- Но существует столько разных  способов представить читателю
одну  и  ту  же  новость   Именно   это  и  делает  работу  газетчика  такой
захватывающей. --  Он расхохотался, и несколько  кусочков пищи  вывалилось у
него  изо рта,  запачкав подбородок.-- О да, я должен  заботиться о  будущем
моей  газеты. -- После этого  он целиком сосредоточил свое внимание на  еде,
поглощая все в чудовищных количествах.
  Струан, погруженный в размышления, ел мало. Наконец, когда даже Скиннер
насытился, он встал и поблагодарил его за информацию и советы.
  -- Я извещу вас частным  образом, прежде  чем  опубликую сообщение,  --
сказал Скиннер,  придерживая руками плотно набитый живот. -- Это  произойдет
скоро, через несколько дней, но мне требуется время, чтобы все спланировать.
Благодарю вас, Тай-Пэн. -- Он ушел.
  Струан  спустился  вниз.  Мэй-мэй  все  так  же  металась  во  сне.  Он
распорядился  поставить  в  ее комнате кушетку  и  позволил  себе  ненадолго
забыться в полусне.
  К  утру  Мэй-мэй  начало знобить. Ледяной  холод  проник  в ее вены,  в
голову, в чрево. Наступил пятнадцатый день.


Глава 3

  Мэй-мэй,  хрупкая и беспомощная,  как  младенец,  лежала,  придавленная
весом дюжины одеял. Ее лицо совсем посерело, глаза потухли. Четыре часа  она
не переставая стучала зубами от  холода.  Потом озноб резко сменился сильным
жаром.  Струан  протирал  ей   лицо  ледяной  водой,  но  это  не  приносило
облегчения.  Мэй-мэй начала  бредить.  Она  билась  на  постели,  бормоча  и
выкрикивая  бессмысленный  набор  китайских  и  английских  слов,  сжигаемая
изнутри страшным огнем.  Струан удерживал ее, пытался  успокоить,  но она не
узнавала его и не слышала того, что он говорил.
  Лихорадка прекратилась так же внезапно, как  и  началась. Изо всех  пор
измученного  тела  хлынул пот,  промочив одежду и простыни.  Спекшиеся  губы
разлиплись,  и  из  них  вырвался  экстатический   стон  облегчения.   Глаза
открылись, окружавшие Мэй-мэй светлые и темные пятна начали обретать контуры
людей и предметов.
  -- Я чувствую себя  так  хорошо,  я  так устала, -- произнесла она чуть
слышно.
  Струан помог А Сам сменить промокшие подушки, простыни и одежду.
  Потом  Мэй-мэй  заснула. Она  лежала  на постели  неподвижно,  и сон ее
казался сном смерти. Струан сел в кресло и стал смотреть на нее.
  Она проснулась через шесть часов, спокойная, но совсем без сил.
  -- Хэллоу, Тай-Пэн. У меня лихорадка Счастливой Долины?
  -- Да. Но  у  вашего врача  есть лекарство, которое  тебя вылечит.  Оно
будет в его распоряжении через день или чуть больше.
  -- Хорошо. Очень хорошо. Не беспокойся, ладно.
  -- Чему ты улыбаешься, девочка?
  -- Ах,  --  выдохнула  она,  потом  умиротворенно  закрыла глаза и  вся
обмякла, погрузившись глубже в чистые простыни и подушки. Как же еще человек
может управлять йоссом? Если ты улыбаешься, проигрывая, тогда ты выиграешь в
жизни.
  -- С  тобой все  будет  хорошо,  --  сказал  он. --  Очень  хорошо.  Не
волнуйся.
  -- Я не волнуюсь за себя. Только за тебя.
  --  Что ты имеешь в виду? -- Струан страшно устал после долгого бдения,
и ему невыносимо мучительно было  видеть  то, что  она  казалась теперь  еще
тоньше,  чем  всегда, став  словно полупрозрачной, что  глаза  ее  утонули в
почерневших глазницах. И постарели.
  -- Ничего. Я бы съела немного супа. Куриного супа.
  -- Врач прислал лекарство, которое вернет тебе силы.
  --  Хорошо. Я  чувствую  себя фантастически слабой. И  приму  лекарство
после супа.
  Он  приказал  принести суп, и Мэй-мэй сделала  небольшой глоток,  потом
снова легла.
  --  Теперь  ты  отдыхай,  Тай-Пэн,  -- сказала  она  и,  нахмурив  лоб,
спросила: -- Сколько дней до следующей лихорадки?
  -- Три или четыре, -- ответил он убитым голосом.
  --  Не беспокойся, Тай-Пэн.  Четыре дня это  целая вечность, ладно. Иди
отдохни, пожалуйста, а потом мы будем разговаривать.
  Он вернулся  в  свою каюту  и заснул тревожным  сном,  просыпаясь через
каждые несколько минут, засыпая снова и видя во сне, что  он лежит в постели
с  открытыми  глазами  или   в  мучительной  полудреме  и   никак  не  может
расслабиться, дать отдых голове и телу.
  Умирающее  солнце  висело  низко над горизонтом, когда Струан  встал  с
кровати. Он  вымылся и побрился. Ему казалось,  что его мозг  превратился  в
какую-то мерзкую, липкую кашу. Он уставился на  свое лицо  в зеркале, и  то,
что он  увидел,  ему не  понравилось. Потому что его глаза говорили ему, что
Мэй-мэй  не сможет перенести трех таких сражений с болезнью. А значит,  жить
ей осталось самое большее двенадцать дней.
  В дверь постучали.
  -- Да.
  -- Тай-Пэн?
  -- А, здравствуй, Гордон. Есть новости?
  --  Боюсь,  пока  никаких. Я  делаю  все,  что могу.  Как госпожа  себя
чувствует?
  -- Первый приступ начался и прошел. Не очень хорошо, парень.
  -- Мы уже начали поиски коры. Врач  прислал лекарства, чтобы поддержать
силы госпожи, и особую пищу для нее. А Сам знает, что нужно делать.
  -- Спасибо.
  Гордон  ушел, и  Струан вернулся к  своим  размышлениям. Он  мучительно
пытался найти какой-нибудь выход. Где  мне взять хинную  корку?  Какое-то ее
количество должно быть где-нибудь, Где в Азии  можно найти перуанскую  кору?
Нет, не перуанскую -- "иезуитскую" кору.
  В  этот момент его слепо тычущиеся в пустоту мысли натолкнулись на одну
идею, от которой его словно обдало жаром.
  -- Святители  небесные!  --  громко вскрикнул  он,  и  проблеск надежды
заставил его  сердце учащенно забиться. -- Если тебе нужны лошадиные  слепни
-- ищи лошадь. Если тебе нужна "иезуитская" кора... ну, конечно же, идиот ты
несчастный!
  Через два  часа  "Китайское  Облако" разрезал  форштевнем  воды гавани,
окрашенные в  закатный цвет лучами уходящего солнца, летя к  выходу  в океан
подобно валькирии.  Клипер  шел  под всеми парусами, но  они были  зарифлены
против набирающего силу муссона. Когда корабль вырвался из западного пролива
и  почувствовал полную силу волн и  ветра Великого океана, он накренился,  и
снасти ликующе запели.
  -- Зюйд-тень-зюйд-ост, -- прогремел Струан, перекрывая рев ветра.
  -- Есть зюйд-тень-зюйд-ост, сэр-р, -- эхом отозвался рулевой.
  Струан поднял глаза  к парусам, четко выделявшимся  на  фоне  неумолимо
темнеющего   неба,  и   подосадовал,   что   так  много  парусины  оказалось
зарифленной. Но  он знал,  что  при таком восточном ветре и  таком море рифы
придется оставить.
  "Китайское Облако"  лег на новый  курс и  устремился в ночь,  хотя  ему
по-прежнему  приходилось  бороться и  с ветром  и  с  морем. Скоро он  вновь
повернет,  ветер окажется с кормы, и тогда он полетит вперед, уже  ничем  не
сдерживаемый.
  Через час Струан прокричал:
  -- Свистать всех наверх, приготовиться повернуть корабль!
  Матросы высыпали из  полубака и  встали  в темноте по  местам у тросов,
фалов и гарделей.
  --  Вест-тень-зюйд-вест,  -- приказал  он. Рулевой переложил штурвал, и
клипер  встал по ветру. Реи заскрипели  и выгнулись  в подветренную сторону,
гардели и  фалы натянулись и взвыли на ветру, и в  следующую минуту  корабль
лег на новый курс. Струан прокричал:
  -- Отдать  рифы на гроте и  брамселях! Клипер полетел по волнам, следуя
полным бакштагом, волна из-под носа широким веером разлеталась в стороны.
  -- Так держать, -- приказал Струан.
  --  Есть, есть, сэр-р, --  откликнулся рулевой,  напрягая  глаза, чтобы
разглядеть мерцающий огонек нактоуза  и удерживать постоянный курс.  Штурвал
рвался у него из рук.
  -- Смените меня, капитан Орлов!
  -- Ну, наконец-то, Зеленые Глаза.
  --  Возможно, вам удастся прибавить скорости, -- сказал Струан. -- Я бы
хотел попасть в Макао как можно быстрее. -- Он спустился вниз.
  Орлов возблагодарил Бога  за  то,  что оказался готов, как  и всегда, к
немедленному отплытию. Едва увидев лицо Тай- Пэна, он понял, что "Китайскому
Облаку"  лучше выйти  из  гавани  в  рекордное время  или он  останется  без
корабля.  И хотя осторожность опытного морехода подсказывала ему,  что нести
столько парусов ночью в водах, изобилующих мелями и подводными камнями, было
опасно, он  радостно  прокричал: "Отдать рифы на фор-бом-брамселе  и верхних
брамселях",  упиваясь ощущением  свободы:  он  снова в  море,  снова капитан
своего корабля  после стольких  дней,  проведенных  на  якоре в  гавани.  Он
поправил курс  на румб вправо,  отдал еще рифы и  безжалостно погнал корабль
вперед.
  -- Приготовьте носовой  катер,  мистер Кьюдахи!  Господь свидетель, ему
лучше  быть  в  полной  готовности,  когда  Тай-Пэн выйдет  на  палубу...  и
поднимите на марсе фонарь для лоцмана.
  -- Есть, слушаюсь, сэр-р.
  --  Отставить фонарь  для лоцмана!  Мы все  равно его  не получим среди
ночи.  Я не  стану дожидаться  рассвета и  какого-то  там лоцмана с  акульим
сердцем. Я сам проведу корабль в порт. У нас на борту срочный груз.
  Кьюдахи нагнулся и прошептал в самое ухо Орлову:
  -- Это она,  сэр?  Та самая, за  которую  он заплатил  столько  золота,
сколько она весит? Вы видели ее лицо?
  -- Отправляйся на нос или я скрою  себе  штаны из твоих кишок!  И держи
язык за  зубами, клянусь  кровью  Христовой,  да  и  другим  передай,  чтобы
помалкивали! Когда придем в Макао, всей команде оставаться на корабле!
  --  Есть,  есть, мой  дорогой капитан,  сэр,  --  рассмеявшись  ответил
Кьюдахи.  Он выпрямился во весь рост,  возвышаясь, как  гора,  над маленьким
человечком,  которого  любил и которым  восхищался.  --  Наши рты на  замке,
клянусь  бородой  святого  Патрика!  Будьте   покойны!  --  Он  спустился  с
квартердека, прыгая по трапу через три ступеньки, и заспешил на нос.
  Орлов принялся расхаживать по юту, пытаясь сообразить, что означала вся
эта  таинственность,  и что  случилось  с  тонкой,  закутанной  в  покрывало
девушкой,  которую  Тай-Пэн  на  руках  внес  на  корабль.  Он  увидел,  как
приземистый китаец  Фонг  словно  преданный пес последовал  за Кьюдахи,  и в
который раз спросил себя,  зачем ему прислали этого человека, из которого он
должен был сделать  капитана, и  почему Тай-Пэн определил по одному язычнику
на каждый из своих клиперов.
  Хотел бы  я взглянуть на лицо этой девушки, говорил  он  себе. Ее вес в
золоте... да, так рассказывают люди. Я бы хотел... о, как бы я хотел не быть
тем, что  я есть, как бы я хотел  заглянуть в лицо мужчине или  женщине и не
увидеть в нем отвращения, перестать доказывать всем, что я такой же человек,
к