твой?
     -В палате.
     -Пусть белье сменят.
     -Какое белье?- не понял тот.- Зачем оно ему?..-  Он глядел между тем на
Ирину Сергеевну и что-то обмозговывал.- Есть будете?
     -А что у тебя?
     -Баранина по-алтайски. Пятый час варю. Хорошо от опоя помогает.
     -Если  помогает,  то  давай.  Не  знакомы  еще?-  Он  представил  Ирину
Сергеевну.- А это Валентин Парфеныч, большой любитель природы нашей...
     Она подторопила неспешных мужчин:
     -Надо ребенка в дом внести. Мать устала.
     -Дай помогу.- Самсонов сошел с крыльца, неловко взял в руки запеленатый
с головы до ног  сверток.- Ишь  какой!.. Маленький, а все есть  уже:  ротик,
глазки...
     -Ты  что,  детей никогда  не видел?- удивился  Пирогов.- Ему  два года,
наверно. Сколько, Ирина?- Она подтвердила его оценку.- Или ты их с щенками и
котятами сравниваешь?
     -Да хоть с волками,- нисколько не смутился тот.- Они слепыми рождаются,
а люди зрячими.
     -Слава  богу,  выяснили.  Неси  его  куда  почище.  Где  профессора  не
ночуют...
     В доме хоть  было хорошо натоплено. Самсонов  донес ребенка до  палаты,
которая оставалась  предназначена  для медицинских целей (на это, во  всяком
случае, понадеялась Ирина Сергеевна:  здесь  стоял стеклянный  шкаф и  в нем
выставка из шприцов и ампул), потом ушел, как обещал,- доваривать  баранину.
Содержимое  шкафа  Ирина  Сергеевна  сразу забраковала  как  просроченное  и
негодное, но у нее был  свой набор для скорой врачебной помощи, без которого
она из Петровского не выезжала. Малышу наладили капельницу и  начали  лечить
его антибиотиками.  Последние  действовали  тут  иной раз самым  чудотворным
образом: как при первом  появлении их на мировом рынке - с этими лекарствами
здешние больные и осаждавшие их микробы  никогда прежде не сталкивались. И в
этот  раз тоже -  ребенку на  глазах  становилось лучше:  с  личика  сходила
синева,  и  дыхание становилось  ровнее и  свободнее  (первые инъекции Ирина
Сергеевна  сделала  еще в пути,  для  чего машину  остановили посреди леса).
Мать, видя улучшение, обрела  утраченный дар речи: до того, помертвевшая, не
выдавила из себя ни звука.  Она послушно делала все, о чем  просила ее Ирина
Сергеевна:  держала  ручку,  в венку  которой  та  умудрилась  ввести тонкую
иголку,  следила за тем, чтобы  капли  падали  регулярно,  покормила малыша,
который до того два дня не ел,- была уже счастлива, хотя и сохраняла обычную
в  этих  краях  опасливость,  просыпавшуюся  при  каждом  новом  предложении
доктора.
     -А ему от иголки не больно?
     -Нет. Она раз только болит: когда колешь. Вам не делали разве?
     -Нет. Зачем?.. Смотрит по сторонам, интересуется. "Мама" сказал...
     -Ему лучше становится. Температура снизилась.
     -Я вижу... Раздышался... А я думала, все уже.
     -Было с чего. Почему раньше не обращались?
     -К кому? Хорошо, вас в гости пригласили... Отпишу своему...
     -Когда выйдет?
     -Через девять месяцев... Он неплохой, ко  мне  хорошо относится...  Как
выпьет только, куражится... С кем не надо подрался... Не  знаю, каким оттуда
вернется...
     -Все хорошо будет. Как звать его?
     -Мужа?
     -Мальчика.
     -А я уже о нем думать стала... Петькой.
     -А мужа?
     -Сергеем.
     -Петр Сергеич, значит? Хорошее имя. И идет ему...
     Шло  или  нет, но  ребенок возвращался  на  землю, обретал  под  ногами
твердую  почву,  снова  становился личностью  и  требовал  имени, а до  того
находился в  том  предбаннике, который всех  нас уравнивает и делает друг на
друга похожими: тут достаточно фамилии и даже номера...
     Потом, когда  капельница кончилась и потушили свет, Петр Сергеич заснул
сном праведника,  а с  ним и его мать,  у которой во  сне тоже  открылось ее
собственное,  расправившееся, обновленное надеждой миловидное  лицо, до того
скованное и убитое горем  и неопределенностью: тоска - это ведь тоже смерть,
только временная и неполная.
     Ирина  Сергеевна,  тоже  довольная, хотя,  конечно, на свой манер и  по
своим причинам,  пошла, с  легким сердцем, к  мужчинам, которые уже  не  раз
звали  ее: будто не могли сесть без нее за исцеляющую от похмелья  алтайскую
баранину.

18

     Горница, где они сидели,  была  вся  сплошь  застлана  и завешана плохо
выделанными звериными шкурами - охотничьими трофеями  хозяина. К их тяжелому
запаху примешивалась вонь  примуса  и густой  парной  животный дух  от мяса,
варившегося в большой, как котел, кастрюле.
     -Это и есть ваше угощение?- Ирина  Сергеевна  присела на край медвежьей
шкуры, прикрывавшей доски лежанки. Самсонов поделился рецептом:
     -С утра  варю. Я половину мяса и  половину воды беру и варю весь день -
воды  только доливаю. Чем дольше варишь, тем лучше: бульон круче получается.
Им одним питаться можно. Будете?
     -Если только попробовать.
     -Ели весь  день,- объяснил Иван  Александрович  и  поделился новостью:-
Ирина Сергевна  тут штуку  отмочила...-  и поглядел  на нее  с любопытством:
будто  присматривался  наново.-  Ей, понимаешь,  презент  преподнесли: куры,
сало, орехов где-то нарвали...
     -На Федосьиной заимке,- нетерпеливо прибавил Самсонов, будто  уточнение
это было нужно для понимания сути дела.
     -Вот. А она его бабке этого сосунка отдала. Чтоб та зятю отослала. Так,
Ирина Сергевна?
     -Так,- беззлобно  подтвердила она: душа ее уже успокоилась и очистилась
от гнева.- Он в тюрьме сидит.
     -В  лагере,-  снова  поправил  Самсонов,  который  при упоминании  мест
заключения,  почувствовал к ней  особенное уважение:  будто  она сама  в них
сидела.- И правильно сделала! Тоже  мне -  короли! Шестерки!  Дарят,  как со
своего плеча!
     Пирогов поглядел с досадой.
     -Ты с ними ладишь, однако?
     -Не я с ними, а они со мной. Они без меня тут друг друга перестреляют -
дай только в лес войти. Или назад дорогу не  найдут, там останутся... Может,
его  кабаньим салом растереть?-  обратился он к  Ирине Сергеевне с лукавой и
щербатой улыбкой (он не вставлял выпавших зубов: видно, ждал, когда отрастут
снова).- Хорошо от простуды помогает.
     -У него пневмония.
     -А все  одно!- с полнейшей убежденностью  заявил  он.- По-народному все
простуда. Я на народные понятия  перешел -  и ничего,  лечу только лучше...-
Говоря это, он выставил на стол пузырь с  мутноватой жидкостью.-  Отвар этот
один пить нельзя - крепкий слишком. Запивать водкой надо.
     -Что у тебя там?- засомневался Пирогов.
     -Зубровка. Сам настаивал.
     -На зубрах? Погоди,  у меня чистый спирт есть.- Пирогов встал и накинул
тулуп.
     -Что  это   на  вас  нашло,   Иван  Александрыч?-  насторожилась  Ирина
Сергеевна.
     -Вожжа под хвост попала... Досок так  и  не  дал  - домостроитель этот.
Опять  стройка  станет. Ты хоть дверью перед его носом хлопнула, а  я утерся
только...- и пошел к машине.
     У  Самсонова его сетования не вызвали ни  малейшего сочувствия, он даже
не проводил его взглядом, а оборотил к Ирине Сергеевне хитрое лицо свое:
     -Лечите их, значит?
     -Лечу... Что делать еще?
     -Мало  ли  что на  этом  свете делать можно?  Я  охочусь,  например. Не
пробовали?
     -Не приходилось.
     -Устроим.  Тут  многие  женщины   охотятся...-  Он  наклонил  голову  и
красноречиво уставился на нее: такова была его  манера ухаживать.- Главное -
отдачу  держать.  Охотничье  ружье  бьет  сильно.  Но у  вас  плечи,  гляжу,
подходящие...
     Ирина  Сергеевна невольно загляделась  на него: от него исходило  некое
природное и не сразу приметное  притяжение, о существовании которого он знал
и  которое использовал  в  своих  непродолжительных  и легких  отношениях  с
женщинами - но последняя похвала почему-то ее отрезвила и образумила.
     -Это комплимент?
     -Какой  комплимент?!- забожился он,  будто она  упрекнула его в  чем-то
неприличном.- Правда, как на  духу! Смотрите сами какие!..-  и шагнув к ней,
широко  расставил руки и обхватил ее, с избытком, за плечи: будто показывал,
какую рыбу поймал. Ирина Сергеевна засмеялась, отсела.
     -К  чему  это   вы   примеряетесь?-  подозрительно   спросил   Пирогов,
вернувшийся с флаконом спирта  в ту самую  минуту,  когда Валентин  Парфеныч
снимал с нее мерку.- Будешь пить с нами?- обратился он к Ирине Сергеевне.
     -Нет конечно. У меня ребенок больной. Надо смотреть за ним.
     -Кто о чем, а Ирина Сергевна о детях,- сказал  он с непонятной иронией,
и ей захотелось досадить ему:
     -Вы-то своих на ноги подняли? Дайте и другим такую возможность.
     Он помешкал.
     -Это ты совсем как Анна Романовна заговорила,-  а Самсонов, ему в пику,
стал на ее сторону:
     -Оставьте.  Чем  еще женщине, как не  детьми, заниматься?- и  подмигнул
Ирине  Сергеевне: в  знак полной с ней солидарности.-  Видели, как волчица с
выводком сидит?- Охотник, он в сравнении с врачом обладал большим опытом для
сравнений и  необходимой  широтой взглядов.- Все то же  самое. Давайте лучше
водку пить: зверь этого не умеет...- и разлил спирт по стаканам, действуя со
сноровкой снайпера и с глазомером аптекаря.
     -Иван Александрыч!-  предупредила Ирина  Сергеевна.-  Так  мы  и завтра
отсюда не выберемся...- но тому, действительно, как вожжа под хвост попала:
     -Ну и останемся. Зазимуем, как два медведя с медведицей.
     -Два медведя в одной берлоге не живут,- поправил его Валентин Парфеныч.
     -Значит, один уйдет - по лесу шататься...
     Она не  поняла, кого и что он имеет  в виду, но  на всякий случай ушла:
чтоб не терять последнего уважения к начальству.


19

     Она вернулась в палату, где спали мать и ребенок, удостоверилась в том,
что малыш  живет  и  здравствует, пошла  в соседнюю  палату, застелила в ней
относительно чистой на вид  простыней одну  из  кроватей  и легла поверху  в
полном облачении. Следующую  инъекцию следовало делать через два часа, и она
знала, что  если заснет,  то непременно проснется  в это время: эту привычку
она обрела, учась в Курске и подрабатывая по ночам в городской больнице, где
посмеивались над точностью тикающего в ней будильника. Так она и заснула: со
спокойной душой и в чутком ожидании, надеясь  на лучшее и готовая к худшему.
Последней  мыслью, пробежавшей перед ее внутренним  взором, было то, что она
распрощалась с иллюзиями в отношении Иван Александровича и не  успела, слава
богу, наделать глупостей, ни даже проговориться.
     Но  такие обеты, видно, вступают в силу  с начала  следующего  дня и не
имеют ее до истечения нынешнего.
     Прошло  некоторое   время:   явно   меньшее   того,   на   которое  она
рассчитывала,-  когда ее разбудили, теребя за локоть  и осторожно трогая  за
плечо.  Час был неурочный, и она, хоть и была ко всему готова, проснулась не
вмиг, не в  один присест и в полутьме  комнаты, освещаемой тусклой лампочкой
из коридора, не  сразу  разобралась, кто сидит перед ней на соседней  койке:
поначалу  ей  сослепу  показался  Валентин  Парфеныч,  потом  она разглядела
знакомый круг лица Ивана Александровича.
     -Случилось что?
     -Ничего!- успокоил он ее, отпуская руку.- Все путем... Скушно просто...
     Она,  с трудом  соображая,  встала,  включила свет в  палате, поправила
волосы.
     -Который час?.. Вы же водку сели пить? Всю выпили?
     -Не пьется без тебя...  И не к чему:  работать завтра...- и поглядел на
нее с невольным лицемерием: главного  врача, возвращающегося к работе  после
вынужденного, но не зависевшего от него простоя.
     -А Валентин Парфеныч где?
     -Ушел  силки ставить. Или  капканы - что там у  него?..  Сказал, что ты
слишком хорошая, чтоб за тобой ухлестывать.
     -Вот благородный  человек какой... А  вы  иначе думаете  и  потому сюда
пришли?
     -А куда ж еще?.. Я из  тех, кому и  с людьми невмоготу и без них тяжко.
Поболтать хочется.
     -Болтайте тогда.
     -Не получается. Знаешь  же, как у мужчин: когда больше всего надо,  так
как нарочно отказывает.
     -Вы болтовню имеете в виду?
     -Конечно. Что еще?
     Она пропустила это мимо ушей, присмотрелась к нему.
     -Трезвый совсем... Вы ж пьяным были?
     Он повеселел.
     -Навар  так  подействовал.  Никогда  бы   не  поверил.  Правда,  голову
прочищает.  Он  в  него кореньев,  что ли, подкладывает...-  Он был настроен
предприимчиво и  все поглядывал на  ее  руки, и  в аэропорту не дававшие ему
покоя.
     -Водкой запивали?
     -Нет.  Говорю ж,  бросили.  К тебе  собрался...-  и потянулся-таки к ее
ладоням, лежавшим у нее на коленях. Она отстранилась и отсела.
     -Вы,  Иван Александрович, как деревенский парень прямо. Те  тоже - чуть
что, за коленки хватаются.
     -До них еще не дошел.
     -Не успели.
     -Руками можно ограничиться: они у тебя красивые... На самом деле у тебя
глаза всего лучше, да их не потрогаешь.
     -В аэропорту решили?
     -Конечно. Я их с кафе еще запомнил. Глядят с простодушием...
     -Простые?
     -Кто сказал?.. Спокойные. А спокойствие всегда  просто выглядит. Только
простота эта обманчива. Она у тебя притягивает и распоряжается.
     -Сказали, чтоб не  связывался со мной?- Она не заметила,  как перешла с
ним "на ты", но не это ведь главное в таких отношениях.
     -Да что-то в  этом роде,- усмехнулся он.-  А  потом и  сам  так  решил.
Подумал, что себе дороже выйдет.
     -А сейчас?
     -А сейчас снова подчинился. Сама потому что позвала.
     -Когда в избе были?
     -А  когда  же?  Без этого я  б  к тебе  не  сунулся...- Теперь он сидел
смирно:  это противоречило цели  его прихода, но он,  после ее выговора,  не
хотел вести себя иначе.
     -А у Софрона опять передумал? Не обращал на меня внимания?
     Он  усмехнулся  и все-таки взял  ее  за руку,  задумчиво провел по  ней
своей, мягкой и бережной.
     -Не передумал, а засомневался.
     -На людях потому что?
     -Потому  что на людях,-  повторил  он  за ней, получая  удовольствие от
точности ее суждений.
     -Не понимаю я вас, Иван Александрыч,- призналась она, снова переходя на
более   уважительное   обращение,   и,   поскольку   он  внимательно   ждал,
объяснилась:- То  вы как настоящий доктор  себя ведете,  то  как прохвост  и
жулик...- Он  не обиделся - напротив, повеселел, но опешил все-таки: не ждал
от нее такой дерзости; да она и сама от себя  ее  не ожидала.- Местных тузов
ублажаете, унижаетесь из-за каких-то досок...
     -Вот ты о чем?.. Так это  жизнь,  Ирина Сергевна...  Туда, сюда попасть
надо - соблюсти приличия. Играешь в человеческий спектакль. Чтоб попасть  из
третьего действия в четвертое. Или какое там?.. Все этим заняты. Это не игра
даже, а уговор общий: забудем о нем, все развалится.
     -Не переигрываете?
     -Может, и так... Ты у меня  теперь за цензора будешь. Я за тобой смотрю
иногда на пятиминутке...
     -Вот не видела никогда, чтоб вы на меня смотрели.
     -И не  увидишь. У хорошего врача глаза и сбоку и на затылке. Так  вот я
теперь по тебе сверяться буду: когда заиграюсь, ты меня поправишь.
     -Выдумываете все?
     -Не  совсем. На  будущее проецирую...  Смотреть  надо вперед. На  бога,
говорят, надейся...
     Он  сидел  особняком: не хватался  за ее руки и коленки, но  все в  нем
излучало  сдержанное желание и готовность к сближению. Она почувствовала это
теперь  особенно явно  и  решила  уступить ему, но прежде -  расспросить его
получше: чтоб не оставлять ничего недовыясненным.
     -Вы и в бога верите?
     -А ты?
     -Обо мне особый разговор. Сейчас я спрашиваю.
     У него, оказывается, был свой и простой взгляд на эти вещи.
     -С  богом у меня легкие отношения,- шутливо  сказал  он.- Если он есть,
конечно... Если есть, то приду  к  нему - скажу,  так, мол, и  так: прибыл к
вам,  Сам Самыч, жду  ваших указаний. Спросит  он  меня, чем  ты  всю  жизнь
занимался, а я ему:  все последние тридцать или сорок лет - сколько выйдет -
возглавлял районную медицину. Раз так,  скажет он, то у меня вопросов к тебе
нет - в святые тебя произвести не могу, поскольку ты  иного вероисповедания,
но вот тебе - моя поликлиника, обеспечь мне  обслуживание архангелов: они  в
последнее время барахлить стали. Буду трубить у него дальше...
     -Это вам ваша главная врачиха рассказала?
     Он несказанно удивился:
     -А ты как угадала?.. Сам бы не выдумал?
     -Нет, просто вы не из того теста... Но это вы совсем как Иван Герасимыч
сказали. Это его слова: работал всю жизнь - что им еще от меня надо?
     Иван Александрович досадливо хмыкнул: ему не понравилось сравнение.
     -С ним  мы  расходимся. У  него  все на себе  кончается: он работает  и
ничего больше не знает, а я о других думаю.
     -Такой альтруист?
     -Напротив. Радетель об общественном  благе... Давай не будем об этом. А
то всякое настроение убудет...
     Она пригляделась к нему внимательней.
     -Как вы бога назвали?
     -Сам Самыч? А как его еще назвать? По-русски чтобы?
     -Это уж, верно, ваши слова...- Он не подтвердил и не опроверг этого: не
захотел вдаваться в подробности.- Самый главный, что  ли? Но он, говорят, не
только вверху, но и внизу и вообще кругом и везде?
     -Может  быть, и так,- безразлично  согласился он.- Я не силен  в  этом.
Человек  я  нерелигиозный,   Ирина  Сергевна.  Знаю   только,  что  нужно  с
общественной  жизнью  считаться. Какой  бы  плохой  и двуличной она ни была.
Иначе тебя никто всерьез принимать не станет. Будь ты хоть семи пядей во лбу
-   изволь   подчиняться   правилам...-   и  вновь,  кажется,  засомневался:
связываться с ней или  оставить  ее  в  покое.  Она же  привыкла  уже к  его
физическому соседству.  Оно многое решает  в  таких обстоятельствах и сводит
людей, которые, не  подвернись случай, вряд  ли подумали бы о сближении. Она
потупилась и спросила:
     -Что приуныли?
     Он  почувствовал перемену и  снова зажегся -  на этот раз не тлеющим, а
ярким пламенем:  -Не знаю.  Из-за  тебя, наверно. Допекла  расспросами.  Это
почему-то польстило  ей, но она  умышленно ему  не  поверила. -Из-за  досок,
наверно? Достать тебе  эти доски, что ли?..- придумала  она,  а он  понял ее
превратно  и  потянулся к ней с вполне определенными  намерениями.- Погоди,-
решилась  она.-  Придется укол на  полчаса  раньше сделать...-  но  спросила
все-таки:  -  Валентин Парфеныч ушел, потому что  попросил  об  этом?..-  Он
красноречиво отмолчался.- Удружил  приятелю? Не в первый раз, наверно?..- и,
не дожидаясь ответа, ушла делать инъекцию...
     Когда она вернулась, он успел положить на пол два матраса, соединить их
и накрыть общей простынею.
     -Чтоб не  скрипело,-  виновато  пояснил он,  и она,  покачав  от  стыда
головою, присоединилась к нему на этом временном, походном ложе.
     -За что  такие  радости?- спросил он, потому  что не ждал  от нее столь
быстрого и  безусловного  согласия.  Он вообще не очень понимал ее  - только
чувствовал из отдаления, и это тоже влекло к  нему: мы любим умных людей, но
с известными ограничениями  -  чтоб не заглядывали  в  дно нашего колодца, а
только ходили бы вокруг да около.
     -За то, что чесотке меня выучил,- не то  солгала,  не то сказала правду
она: она и сама толком этого не знала...
     Утром, проснувшись и вспомнив ночные объятия и судороги, она устыдилась
и озадачилась. Кроме нее, в палате никого не было. Из  окон бил яркий зимний
утренний свет, состоявший из  отражений солнца и снега, олицетворявший собой
чистоту и непорочность и  словно ослеплявший ее укорами совести. Сначала она
сообразила,  что  лежит  нагишом,  и  поспешно  и  воровато  оделась,  потом
вспомнила,  что  впервые  в  своей  лечебной  практике  пропустила  утреннюю
инъекцию,-  ей стало от этого  еще  более  неловко. Стараясь  не производить
шума, она проскользнула  в соседнюю палату - там, слава богу, все  шло своим
чередом:  мать  и  дитя спали  мирным  сном;  она не стала беспокоить  их  и
вернулась, не сделав укола: ребенок и без того выздоравливал, и не надо было
мешать ему - вернулась  к себе,  присела на кровать, спохватилась, подняла с
по