устроить?..  Хотелось  бы что-нибудь поприличнее. Хороший специалист  очень.
Хотя и молодая...
     "Потому и  хорошая,  что  молодая",- пронеслось в  голове у Зайцева. Он
слышал  об  увлечении Ивана  Александровича и не одобрил его  сейчас:  Ирина
Сергеевна не произвела на него особенного впечатления.
     -Я в жилье мало что смыслю,- сказал неправду он  (мысли о жилье одни из
первых в жизни всякого руководителя).- Надо бы Егора Иваныча  спросить. Он у
нас этим ведает.
     -Воробьева?- Это был тот второй секретарь райкома, с которым у Пирогова
были натянутые отношения.- Я уже спрашивал,- соврал он.- У него ничего нет.
     -Ну раз он не может...- и Зайцев,  вместо того чтоб  договорить  фразу,
развел  руками.- С жильем у нас всегда было  худо,- сочувственно  сказал  он
Ирине Сергеевне: чтоб  не думала, что  он хочет  от нее отделаться.- Строим,
конечно, но мало. Этот дом вот Иван Александрович, надо поблагодарить его за
это, осилил, а когда новый будет, и сказать трудно.
     -Наталью Ефремовну  рассчитать?-  подумал вслух  Пирогов, которому  это
сейчас  только  пришло  в  голову.-  Все  равно  работать  не  хочет,  домой
просится... А в ее квартиру Ирину Сергевну вселим...
     -Наталья  Ефремовна уезжает?-  удивился и  озадачился  Тимур  Петрович,
отдававший должное  привлекательной  молодой  докторше.- Жаль... Я, впрочем,
тоже скоро  уеду,- и многозначительно поглядел на Ивана Александровича.  Тот
решил сыграть ва-банк:
     -И квартира ваша освободится?
     -Эта?..-  Зайцев  и не  заподозрил,  что  этот  вопрос как-то связан  с
предыдущими.- Эту я  за собой оставлю. Я в области  достаточно  крупный пост
займу, мне  там хорошее жилье  предлагают, а эта останется вроде  дачи.  Я ж
говорю,  мне  эти  места  нравятся...  Расстается, значит,  с  нами  Наталья
Ефремовна? Жалко. Она у вас заметная женщина...
     Сам  он  был холодноват в отношении женского пола, за ним  не  тянулось
хвостов и сплетен на этот счет, это было его козырем в карьерной гонке, но в
каком-то  смысле ущемляло  его и обкрадывало. Чувствуя  это, он,  для  себя,
выделял женщин, которые могли бы,  при  удобных обстоятельствах,  стать  его
планетами-спутницами,  и  среди  таких возможных избранниц первой  значилась
бойкая  и  привлекательная   Наталья  Ефремовна,  которой  он  оказывал  (на
расстоянии, конечно) известные знаки внимания. Ирина Сергеевна  не произвела
на него сходного впечатления, и замена, предложенная Пироговым, была, по его
мнению, неравноценна.  Но  он  всегда  предоставлял  подчиненным  решать  их
собственные вопросы и этим выгодно отличался от других местных деятелей  - в
частности от грубоватого, назойливого,  входящего в мелочи и любящего  лесть
Егора Ивановича.
     -Думайте, Иван  Александрович. Даю вам  все полномочия. Карт-бланш, как
говорят французы...
     Иван Александрович вынужден был довольствоваться французским опытом.
     -Кто после вас останется?-  спросил он, боясь, что другой возможности у
него не представится.
     Зайцев  замялся. В иное время он бы не ответил на  этот лобовой вопрос,
но он уже отказал Ивану Александровичу, а отказывать  подчиненному два  раза
подряд  неловко: так  же как в течение  дня обращаться с разными просьбами к
одному начальнику.
     -Не  знаю  в  точности...-  уклончиво  сказал он, но  потом  открылся:-
Воробьев, видимо.
     -Вы нас  на него  оставляете?-  грустно удивился Пирогов, но Зайцев был
уже непроницаем и застегнут на все пуговицы.
     -А почему  нет?  Второй  секретарь  райкома... Подумайте,  как ей жилье
найти,-  теперь  и  посоветовал  он:  почти что  дал  такое задание -  ловко
вывернувшись и став истцом вместо  ответчика.- Вы же знаете:  мы все делаем,
чтобы оставить в районе всякого действительно ценного работника...
     В этой сентенции Иван Александрович уловил едва ли не скрытую  насмешку
в  свой адрес, но, может быть,  она ему только послышалась.  Бесспорным было
то, что  аудиенция закончилась, - он поднялся, бережно взяв за  локоть Ирину
Сергеевну...
     -Зачем ты привел меня сюда?- спросила она, когда  они вышли от Зайцева.
Уже  стемнело,  и  они  оставили  подъезд незамеченными  -  если  не считать
вахтерши,  специально  для  этого  посаженной. Иван  Александрович  выглядел
озадаченным:  он не ожидал от Зайцева откровенного безразличия и неучастия в
столь ясном и простом деле.
     -А шут его знает зачем! Сам теперь  не знаю... Наверно, чтоб квартиру у
него отобрать и тебе отдать... Хорошо прямо этого не  сказал... Ладно,  буду
менять тебя на  Наталью. Завтра пойду к ее  хозяйке: она  в прошлый раз  мне
что-то о ней говорила.
     -А сейчас домой иди. Нечего меня по  Петровскому выгуливать...- и Ирина
Сергеевна   пошла  вперед,  оставляя   его  позади:  впервые  в  жизни   она
почувствовала себя всеми оставленной и почти бездомной...
     С   хозяйкой   Натальи  Ефремовны   ничего   не  вышло.   После   своей
квартиросъемщицы она и  слышать  ничего не хотела о  новой сдаче  жилья,  не
желала видеть у себя молодых докториц и согласна  была  только на пожилого и
одинокого  рентгенолога  - почему именно  его,  Иван Александрович так и  не
понял: наверно, кто-то из этого всевидящего племени сильно помог  ей в былое
время.
     -Рентгенолог и мне бы не помешал, но, к сожалению, нет его в больнице и
не известно, когда будет.
     -А вот когда будет,  тогда и придете,- отрезала хозяйка.- Когда от меня
эта длинноногая съедет? Я от нее на стенку скоро полезу...
     Поиски  жилья среди мамаш с больными детьми тоже ничего  не дали. Любая
просьба ставит нас  в невыгодное положение, а просьбы о жилье - вдвойне: они
настораживают людей  и внушают  им неясные подозрения. Русские люди не любят
ни от кого  зависеть и ни у кого одолжаться: это до такой степени верно, что
сама   общественная   жизнь,   вся   строящаяся   на   взаимозависимости   и
вспомоществовании, ставится в России под  сомнение  - Ирина Сергеевна быстро
перестала поэтому наводить эти справки среди своих подопечных...
     Обращение в местную газету тоже оказалось безрезультатным.
     -Что делать  будем?- спросила она у Пирогова.- Татьяна меня утром снова
спрашивала.
     -Поселим  тебя в  больнице,- сказал Иван Александрович.-  Раз ты домой,
как на  работу,  ходишь... Тут  когда-то квартира главного врача была - надо
будет снова все, как раньше, разгородить и распланировать. Не хотела с одним
ночью  сидеть,  будешь теперь со всей больницей.  Но  ты  не  робей: это все
временное, я от этого не отстану, тут моя честь затронута.
     -Я бы предпочла любовь,- сказала она.
     -И то есть, и другое, и третье.  Жилья только нету. Всю жизнь его строю
и никак не выстрою...
     Она, между прочим,  встретилась после  всего  этого на  улице с Кузьмой
Андреичем. Тот, завидев ее, чуть  не развернулся и не дал обратного ходу, но
вовремя  сообразил,  что  это  подорвало  бы   авторитет  всего  петровского
учительства,-  остановился и стал поджидать ее, лихорадочно обдумывая  линию
поведения.
     -Что не заходите?-  простодушно спросила  она: ей это далось без труда,
потому что она была незлобива.
     -Работы  много.-  Кузьма Андреич огляделся по сторонам и напыжился пуще
прежнего.- Один свой предмет веду.
     -Литературу?- осведомилась она, словно успела забыть это.
     -Словесность,- педантически поправил  он.- Мать культуры российской...-
и перешел затем в атаку:- Знаете, какой из нее вывод главный?
     -Нет,- искренне призналась  она.- Я  же  вам  говорила - я  не сильна в
беллетристике.
     Он воспользовался этим и сказал назидательно:
     -Что счастье одного не может строиться на несчастье другого.
     -Правда?..- Она  по достоинству  оценила свежесть  этой  преамбулы.-  А
почему у вас в мужском роде все, Кузьма Андреич? Одного, другого?
     Он почуял подвох, но не понял, в чем он заключается, и преподал ей урок
грамматики:
     -Русский язык пользуется мужским родом для определения понятий.
     -Такое правило есть? А я думала, вы кого-то отдельно в виду имеете...
     Он снова мало что  понял,  но  почувствовал,  что его  побили на его же
поле, и счел за лучшее раскланяться -  тем более что приличия были соблюдены
и на  случайных  зрителей их встреча  должна  была  произвести благоприятное
впечатление и  опровергнуть слухи о  раздорах,  будто бы начавшихся  в стане
петровской интеллигенции. Он сказал еще что-то - неуместное и высокопарное -
и пошел прочь той самой походкой враскорячку, которая так не нравилась Ивану
Герасимычу: загребая ногами и вышагивая как на параде...
     А  она  вздохнула и тоже пошла к себе: не радуясь маленькой  мести, но,
скорее,  грустя по ее поводу.  Она догадывалась  уже, что в  жизни нет места
победителям:  есть  только  побежденные  -  каждый  в  свое время  и  каждый
по-своему...  27 Больше всего  Ирину  Сергеевну  беспокоила  не  возможность
лишиться  обжитого угла и крова над головою (это, в конце концов, была не ее
забота, а больничной  администрации,  и  она умела  различать свои  и  чужие
обязанности), а то, что к ней в последнее время  изменилось общее отношение.
Она видела проявления этого повсеместно: среди  сотрудников больницы, мамаш,
ждущих ее в амбулатории, соседей по улице. Состояние это сродни болезненному
и потому  так  сильно на  нас  воздействует:  она  готова  была  вывернуться
наизнанку, видя, как все встречают ее с  одинаковым любопытством и провожают
со  столь  же  общим чувством  причастности  к чужой тайне - это кого угодно
выведет из равновесия. Она и рада была ошибиться, но ловила на себе подобные
взгляды всякий раз, когда ненароком оглядывалась и  заставала врасплох своих
соглядатаев:  обычно женского пола,  потому  что  мужчины  в  таких  случаях
все-таки  больше заняты собой  и меньше - своими ближними. О ней судачили, и
предметом  сплетен  была  ее  близость  с  главным.  Самые  образованные   и
воспитанные  люди именно  так и смотрят  на любовниц  (или любовников) своих
руководителей, ни на минуту не  забывая об их служебном соподчинении - столь
незначительном  в других  случаях  и  столь  важном  в  этом. Это  особенное
положение незаметно  перенесло  ее в искусственно  разреженную  атмосферу, в
своего  рода  человеческий   вакуум,   грозивший  обернуться   одиночеством.
Медсестры,  никогда ее не стеснявшиеся, говорили  с  ней  теперь без прежней
свободы   и  естественности,   а   как-то   чересчур  обтекаемо,  уходя   от
подробностей,  с  оглядкой:  боялись, что передаст  их слова  по назначению.
Наталья -  и та  подчинилась  общему поветрию  и стала глядеть на нее  иными
глазами: в  них читалось признание, смешанное с иронией. Она сменила гнев на
милость и пришла  к ней извиниться  за недавнее и похлопотать о внеочередном
отпуске: хотела съездить на неделю к родителям.
     -Я здесь при чем?!- неприятно удивилась Ирина Сергеевна.- Иди к Анфисе,
если он отказывает.
     -Уже была,- с необычным для нее терпением  и даже послушанием  отвечала
та.- У  нее не вышло - посоветовала  к тебе пойти: авось поможешь... Замолви
словечко: мне  на неделю слинять надо...- и выказала-таки необъезженный нрав
свой:-  Твой  индюк совсем  забурел.  Раньше  хоть любезничал... Чем  ты его
охмуряешь?
     Она насилу от нее отделалась и,  конечно, ничего не обещала - наоборот,
дала  понять,  что делать ничего не будет. Наталья  осталась  недовольна, но
шуметь на этот раз не стала, ограничилась тем, что сказала:
     -Будь я  на твоем месте, помогла бы. Вообще всю  больницу  в отпуск  бы
отправила.
     -Занимай его, место мое!- вышла из себя Ирина  Сергеевна.- Я за него не
держусь.
     -А мне  оно  и  даром  не нужно,- возразила  та.- Не тот принц  и не те
туфельки...
     Иван  Герасимыч  ни с какими  просьбами к ней не обращался, но от этого
легче  не  было.  И  в нем тоже произошли перемены  -  только раньше,  чем у
других: после того  злополучного новогоднего застолья (кажется, все  беды ее
были  связаны  с  праздниками:  будто,  до  того  тлеющие,  в  эти  дни  они
раздувались  приносимым  извне ветром  и ярко  вспыхивали).  Его  охлаждение
задевало ее всего сильнее. Ирина Сергеевна была все-таки  еще очень молода и
верила  людям  на  слово - особенно тем,  кто ей  нравился.  Иван  Герасимыч
встретил ее  в  свое  время  самым  радушным  образом,  раскинул  перед  ней
стариковские сети, пригласил домой, познакомил  со  своей половиной,  обещал
всяческое участие и содействие, и она развесила уши, простодушно решила, что
эта приязнь  проистекает  из  сродства душ, их  взаимного  притяжения  и  не
зависит от привходящих обстоятельств  и случайностей: если  душенька хороша,
то  такая она во всех ее нарядах и облачениях. Но тут, что называется, нашла
коса на камень. Не  подружись она с  Иваном  Александровичем, будь у нее  не
один, а десять любовников, Иван Герасимыч только бы посмеивался в кулак и не
стал бы порывать с ней,  но  с Пироговым у него были давние  и темные счеты,
которые ни с чем не считаются, задевают самые тонкие струны и колеблют самые
прочные устои нашего существования. Как Ирина Сергеевна ни подлаживалась, ни
подсаживалась  к нему,  старик  только  лукавил, шел  на  хитрости,  обходил
стороной силки, ею расставляемые, держался на расстоянии и ни на  пядь к ней
не   приближался.   Анна   Романовна,   прекрасно   понимавшая   этот   язык
недоговоренностей и умолчаний и знавшая их причину, развлекалась на их счет,
потешалась над обоими:
     -Что это вы, Иван  Герасимыч,  в гости  к  себе не зовете? Я,  положим,
человек заурядный, конченый: двое детей и муж-водитель, с нами неинтересно -
но  Ирину Сергевну-то почему не  приглашаете? Ей,  небось, скушно одной дома
сидеть?..
     Иван Герасимыч,  хоть и ждал подобных нападок,  но всякий раз терял  на
время самообладание, поперхивался чаем (разговоры эти происходили в  комнате
для  чаепитий, и Анна Романовна, кажется,  нарочно подгадывала момент, когда
он наклонял ко рту чашку), затем вынужденно лгал, изворачивался:
     -Нездоровится что-то.  Кости  подламывает...-  или:  - Марья  Федоровна
приболела...- в его лжи была своя логика.
     Ирина Сергеевна,  сохранявшая  теплые чувства к  супругам,  всякий  раз
тревожилась:
     -Серьезное что-нибудь?..-  после  чего Иван Герасимыч мягко  брал ее за
локоть,   молча  призывал  к  благоразумию,  а  вслух  изрекал  какие-нибудь
врачебные банальности:
     -Ничего   особенного.   Вчера   гипертонический   криз   был,   сегодня
отлеживается...
     Странное  дело:  он не терял к ней  того, что  можно назвать физической
симпатией  - касался  время  от  времени ее руки,  с  удовольствием,  хотя и
украдкой,  оглядывал  очертания  ее  рослого  тела, подмечал  новинки  в  ее
туалетах  и прическе (на что Иван Александрович, например, способен не был),
но  это  не  мешало   ему  сохранять  непреклонность  и   избегать   всякого
соприкосновения с ней вне больницы и амбулатории: она дружила с Пироговым, а
так уж повелось у них, что  друзья одного неизбежно переставали быть гостями
другого. (К  чести их  надо сказать, что это правило не имело обратной силы:
то есть враги одного не становились друзьями другого - оба были выше этого.)
     Иван  Александрович чувствовал,  что вокруг его  избранницы  сгущается,
если так можно выразиться,  пустота, и сделал попытку помириться и  наладить
отношения хотя бы с Иваном Герасимычем. Это  было нужно не  для него: старик
был ему неинтересен -  Иван Александрович  привык уже парить в иерархических
высотах и редко когда  спускался на грешную землю и снисходил до  ее рядовых
обитателей - а  ради  Ирины  Сергеевны, для которой  он делал  исключения из
житейских  правил  (и  то,  как мы  видели, не  без корысти, а  с намерением
обеспечить  себе  смену  на  время отпуска). С  этой целью он зашел как-то в
комнату для чайных церемоний, когда там все были в сборе, положил на стол, в
качестве отступного, большую копченую рыбу и, как водится, соврал при этом:
     -Лещ. Своими  руками выловил. А закоптили мне его в Анютине...- и Ирина
Сергеевна невольно  дрогнула от упоминания этой деревни,  которая неизвестно
почему сорвалась с языка Ивана Александровича: тот редко  когда оговаривался
не подумавши, без тайного на то умысла...
     -Самсонов, что ль? Он же  коптить  не умеет? И вообще больше треплется,
чем  ловит...- Самсонов был его давний  соперник  по рыбачьей части,  и Иван
Герасимыч, как многие рыболовы, не жаловал и не щадил конкурентов. Между тем
огромная  рыбина  издавала   восхитительный,  притягательный   дух   свежего
копчения, и старик клюнул на наживку -  хотя оглядел ее  с недоверием и даже
приподнял за хвост,  будучи  похож  в эту минуту на профессора-ихтиолога.- И
верно, лещ... Откуда? Сроду их тут не было.
     -А я  вот поймал.- Пирогов ни разу в жизни не держал в руке удочки: для
ужения  ему решительно не хватало ни времени,  ни терпения - но  прибегнул к
уловке:  на  что  не  пойдешь  ради  любимой  женщины.- Сети  возле  плотины
расставили...
     Это был уже кивок на  старые проказы самого Ивана Герасимыча, которые в
свое  время чуть  не  привели  к  печальным  последствиям:  больнице, в лице
Пирогова, пришлось брать  его на поруки после  того, как рыбнадзор  задержал
его  расставляющим сети возле  той  самой плотины.  Совпадение не могло быть
случайным -  старик понял намек, а с ним  заодно и то,  что Пирогов пришел к
нему если не каяться, то мириться - и не с пустыми руками, а с  подношением:
как грешник к грешнику, в расчете на  снисхождение. Он поглядел поверх очков
на добродушно улыбающегося Ивана Александровича  и нашел,  что, несмотря  на
излучаемое им радушие, он столь же чужд и неприемлем для него, как прежде.
     -К рыбалке приохотились?- подозрительно спросил он.
     -Надо на склоне  лет  и  это попробовать,-  бодро  отвечал  тот.- Люблю
занятия менять и профессии. Умней становишься, и жизнь длинней кажется.
     -Вот именно - кажется,- возразил старик, который именно за это его и не
любил:  за  наигранный  оптимизм  и  желание  всех  охмурить  и  одурачить.-
Профессию-то  зачем  менять?-  Сам  он  отличался  завидным  постоянством  в
следовании делу жизни.
     -Мало ли. Не хлебом единым, как говорится.
     -А многими?
     -Можно  и  так сказать,-  согласился Пирогов и  поглядел  на старика  с
легкой  насмешкой: тот тоже подвысох, подвялился  и подкоптился, как лещ, за
долгие годы своего существования.- У вас никогда зигзагов не было?..
     Хирург принял вызов и помог ему назвать вещи своими именами:
     -С  профессией  проблем не было,  а вот с  женщинами  был  грех: каюсь,
ошибался. Марья Федоровна  натерпелась с моим безобразием - до  сих пор  мне
выговаривает...- и выразительно поглядел - не на него, а на Ирину Сергеевну:
будто не Иван Александрович, а она изменяла его супруге.- Старости не хватит
- отчитаться. Такой уж мы народ - любвеобильный,- признал он, хотя это вовсе
не означало готовности к примирению.- Тут уж с нами ничего не сделаешь.
     -В нас корень зла, считаете?
     -Конечно. Корень -  он всегда  один.  Многих любим слишком.  Жену - как
жену,  всех прочих - за  компанию.  Вот и весь сказ,- и пожал  стариковскими
плечами.
     -А если и жену не любишь?-  рискнул спросить  Пирогов: для  ушей  Ирины
Сергеевны и  еще потому, что Галина Михайловна утром в очередной раз допекла
его  предложениями о  разъезде и разделе  имущества  и он,  будучи безгрешен
перед ней в течение недели, со зла всерьез над этим раздумался.
     Старик посмотрел недружелюбно.
     -А  ее  не любишь  - значит,  вообще никого не  любишь... На кой  тогда
жениться  было?..  Это  у  вас тоже  вроде профессии  -  меняете?..- и снова
ненароком, но назидательно поглядел на Ирину Сергеевну, которая слушала их с
натугой, хотя и притворялась рассеянной.
     Наступила  тягостная  пауза. Анну  Романовну  взволновали  слова  Ивана
Герасимыча о женах и любовницах - она давно об этом догадывалась.
     -Так всегда было  и  будет. Жены