ень близкие люди или чужие - в  случае  пожара  или  иного
несчастья. Он  подошел  к  стеклу,  всмотрелся  в  темноту и  скорей  угадал
стоящего там человека, чем его увидел.
     -Пирогов!..- Он обернулся к женщинам, изобразил на лице крайнюю степень
иронии  и недоумения и пошел открывать  неурочному гостю: если  он  и ждал к
себе кого,  то Ивана Александровича в  последнюю  очередь. Ирина  Сергеевна,
ожидавшая его еще меньше,  обомлела и приросла к стулу,  не зная, радоваться
ли ей или заранее бить тревогу...
     Иван  Александрович  разделся  в  прихожей,  вошел в гостиную,  потирая
замерзшие  руки,  и  ловко   разыграл  удивление,  увидев  за  столом  Ирину
Сергеевну:
     -Ирина Сергевна  здесь? Вот не  ожидал...- и  отвечая на  немой  вопрос
Ивана Герасимыча, объяснился:- Шел мимо - дай зайду, думаю.  Жена приболела,
отпустила меня встретить Новый год у Тимофея Фроловича с Раисой Петровной, а
там  тоже не  слава  богу:  хозяину нездоровится  - эпидемия гриппа, видимо,
начинается. Посидели и разошлись - домой возвращаться  рано, жена спит,  а я
недогулял  малость...- и выставил на стол  из бокового кармана рыжую бутылку
английского виски.
     Иван Александрович выглядел  оживленным. Черты лица его пришли в обычно
не   свойственное   ему   движение.  Общее  выражение   его  было   любезно,
предупредительно   и   деликатно.   Он   шутливо   улыбался    и   обращался
предпочтительно  к  Марье  Федоровне:  обегая  взглядом взъерошенного  Ивана
Герасимыча  и скользя им  поверх притихшей  Ирины Сергеевны.  Иван Герасимыч
недоверчиво  уставился  на принесенный  заморский  напиток. Марья Федоровна,
блюдя святые для нее законы гостеприимства, пригласила Пирогова к столу:
     -Садитесь, конечно - гостем будете... Вы у нас не были никогда?..
     Иван Герасимыч оторвал взгляд от четырехгранной емкости и посмотрел  на
Ивана  Александровича,  который  усаживался  возле  Ирины   Сергеевны,   уже
предчувствующей худшее.
     -Вроде   не  был.-  Иван   Александрович  церемонно  и  благожелательно
огляделся по сторонам.- А вы, смотрю, тверезые?
     -Да  если  и  были  выпивши,  то  теперь  вытрезвели,-  признался  Иван
Герасимыч, который никак не мог взять в толк, чего ради тот к нему явился. В
то, что в новогодней  компании двое заболели, он поверил: как  многие другие
проницательные,  но одновременно и простые умом люди,  он верил, когда врали
по пустякам (хотя всякое большое надувательство строится именно на мелочах),
но никак не мог принять  главного  -  того, что Иван  Александрович зашел  к
нему, потому что его  так повело и осенило: это уж никак  не умещалось в его
сознании. Пирогов уклонился от иных объяснений своего незаурядного поступка.
     -Давайте виски попробуем. Вискаря,  как мы в институте  говорили. У вас
тут что?- и кивнул на пузатый графин.
     -Водка  с лимоном,-  соврал  теперь и хирург:  почувствовал вдруг в его
подношении нечто вроде подкупа.- Я, пожалуй, ее пить и буду. Тебе что, Марья
Федоровна?
     -Виски. Не пила никогда.
     -Разве? Забыла просто. А ты, Ирина?
     -Водку. Не буду мешать.
     -И правильно сделаешь,- и стал разливать белый спирт, оставив рыжий без
внимания.
     -Разделились,- подытожил  Пирогов и, сам не зная отчего, встрепенулся.-
На белых и  на красных.- Он налил себе и Марье Федоровне, оборотился к Ирине
Сергеевне:-  Как Ирина Сергевна себя чувствует? Какая она в обществе? Я ведь
ее на работе только и вижу...
     Тут до Ивана Герасимыча начало доходить, что Пирогов пришел сюда не для
него,  а из-за Ирины Сергеевны, и он решил,  что тот захотел воспользоваться
случаем, чтоб  познакомиться  с ней поближе, приволокнуться  в праздничной и
интимной обстановке.
     -С Ириной  Сергевной  все  в порядке,-  произнес  он  вслух.-  Притихла
только, когда пришли вы. А до того у нас весело очень было.
     -Начальство  -  поэтому.  Не знаешь иной  раз, куда  от начальствования
своего деться.
     -А вы его на вешалке  оставляйте,- посоветовал ему Иван Герасимыч.- Как
вам дом наш?
     -Хороший  дом. -  Иван  Александрович огляделся  из  приличия.-  Я себе
сейчас такой же строю.
     -Помимо   квартиры?-   невинно   спросил   Иван   Герасимыч,   и   Иван
Александрович, который, в отличие от него, был нацелен именно на мелочи и на
всякого рода подробности, сразу же распознал подвох и опасность, таившиеся в
этих словах.
     -Ну да...- Он  покосился на хозяина.- Квартиру детям оставим, сами туда
съедем...
     Это  был  ответный  выпад, им до  конца  не осознанный, сказанный почти
непроизвольно и внешне вполне благопристойно, но потому особенно ядовитый  и
неуместный: о детях нельзя говорить в  бездетной семье, а  в потерявшей их -
втрое и вчетверо...
     -Так они сюда не приедут.- Иван Герасимыч тоже нашел чем его уязвить, и
Иван Александрович разуверил его теперь уже почти что сознательно:
     -Кто-нибудь  да  явится.  Тому и  квартира достанется... У  меня  ж  их
двое...
     -Это  я знаю,- согласился  Иван Герасимыч, окончательно восстановленный
против него: он как бы высох на  глазах,  осунулся  и еще больше выпрямился.
Иван Александрович совершил  еще  один непростительный  просчет  - не  нашел
ничего лучшего, как спросить:
     -Это  вы  из-за квартиры на меня сердитесь?..  Мы ведь планировали дать
вам ее. Сорокин за вас хлопотал.
     -Правда?-  поинтересовался  Иван   Герасимыч,  но   как-то  слишком  уж
несерьезно и бесшабашно.- И куда ж она делась?
     -Зайцев  в  последний  момент взял.  Первому  секретарю  не откажешь...
Сейчас, может, освободится. Он в область метит. Или еще выше.
     -Но теперь-то мы  туда  не поедем?- в том же легкомысленном тоне не  то
спросил,  не то сообщил ему Иван Герасимыч  и налил себе одному  водки. Иван
Александрович не придал значения этому.
     -Теперь, может, Ирине Сергевне ее  дадим. Надо удерживать у себя ценные
кадры,- и снова оборотился к детской докторше, которая не столько слушала их
разговор,  сколько  ждала  в  тревоге  его  завершения.-  Нарядная  сегодня.
Красивая женщина - верно, Иван Герасимыч? Вы в этом толк понимаете...
     Иван  Герасимыч  ничего  в ответ  не  сказал,  а  в лице  его мелькнула
скрытая,  но  сухая и едкая насмешка. Марья Федоровна решила  вмешаться - во
избежание открытой ссоры:
     -Конечно  красивая. И  умная. Давайте  выпьем. Что это ты,  Иван,  один
рюмками  машешь?  Никогда  за  тобой  этого   не  водилось:  всегда  пил  за
компанию...  Что вам  делить?  В  одном  пекле варитесь,  всем вам  одним  и
воздастся.
     -Кому что воздастся, это после нас ясно станет,- сказал  муж, обращаясь
к ней одной: он уже и на Ирину Сергеевну был зол:  за то, что навела на  его
дом гостя.- Я когда умру, ко мне тыща мужиков на похороны придет.
     -А ко мне?- поневоле заинтересовался Иван Александрович.
     -А к вам с десяток начальников!..
     Марья  Федоровна покачала головой,  а  Иван Александрович раздумался и,
вопреки ожиданиям, согласился:
     -Так, наверно, и  будет...-  Запоминая обиду, он наново  присмотрелся к
хозяину и не удержался:-  И вы из-за этого  стараетесь?  Все  равно  ведь не
узнаете?
     -Иван  Александрович!- властно  прикрикнула на него Ирина Сергеевна,  и
Иван Герасимыч посмотрел наконец и на нее тоже: окрик этот прояснил многое в
их отношениях...
     -Вы  зато   увидите,-  с  нарочитым  хладнокровием  поворотился  он   к
Пирогову.- И мне потом расскажете. А я сверху на вас погляжу и тоже поделюсь
потом  известиями...  Если   захочется  там  разговаривать...  Спать  пойду.
Нездоровится мне что-то... Сегодня, гляжу, все вокруг вас болеют. Разносите,
наверно,  инфекцию...- и  ушел  в спальню.  Марья  Федоровна только  развела
руками в знак своего бессилия, но  жест этот был неубедителен: она тоже была
сердита на Пирогова, испортившего им так хорошо начавшееся празднество...
     Ирина  Сергеевна и  Иван  Александрович  вышли на пустую, неосвещенную,
окропляемую  летящим  снегом улицу. Она не могла опомниться от случившегося,
он же в открытую бранил Ивана Герасимыча:
     -Хорош  гусь!  Хлебосол!  Никогда  я  его  не  любил  -  и,  видно,  не
напрасно!..
     Ирина Сергеевна стала от возмущения среди улицы.
     -А ты себя виноватым не чувствуешь?!
     -В чем я виноват? Что в гости к нему пришел?
     Она  уставилась  на  него,  но  не  обнаружила  на его  лице  и  следов
раскаяния.
     -Во-первых, ты не к нему, а ко мне пришел, хотя  это не мой дом, а его,
и туда без спросу  и приглашения нельзя идти было...  Идешь на  Новый год  к
человеку, которого терпеть не  можешь, и  ведешь  себя, как тебе вздумается!
Оттого, что ты главный врач? Так это в Новый год никому не интересно!..
     Он не хотел выслушивать  ее упреки,  но  не желал и ссориться  с  ней -
поэтому решил обратить все в шутку, в любовное недоразумение.
     -Да  будет  тебе.  Хотел просто  тебя  увидеть  -  убивать  меня  из-за
этого?..- и начал брататься с  ней на улице: целовать,  обнимать и хватать в
охапку, но ей было не до того:
     -Да  перестань ты!..  Что  ты  себя  ведешь, как мальчишка?..  Люди  же
кругом!
     -Нет никого. Снег валит, фонари никогда в Петровском не горят - и слава
богу!
     -Это тебе так кажется! Из окон  смотрят... Я уже в двух  зевак увидела:
ты ж кричишь на всю улицу!..
     Он только тогда от нее отстранился.
     -Ладно, не буду... А что ты меня про квартиру не спросишь?- спросил  он
чуть погодя, пройдя несколько метров: открыл свою козырную карту.
     -Какую?- не поняла она.
     -Я же сказал... Зайцевскую. Я ведь хлопотать уже начал.
     Она помолчала.
     -Это важно очень?
     -Квартира?
     -Нет. Говорить об этом сейчас, когда в разум никак не войдешь - до того
все нехорошо вышло... Как мне теперь с Иваном Герасимычем разговаривать? Мне
ж через два дня с ним снова в одной комнате сидеть.
     Пирогов отступил по всей линии фронта:
     -Не знаю, Ирина. Я с ним давно дружбу не вожу.
     -А мне каково?.. Ты  и впрямь о себе только думаешь... Оставь,- сказала
она, когда  он,  за  неимением  других  доводов,  вновь  прибегнул к  пылким
объятиям.- И без того тошно... Что на тебя находит?.. Или ты всегда такой?..
     Это была первая серьезная их размолвка...

22

     Все, однако,  и на сей раз  оказалось не  столь трагично, как  поначалу
рисовалось ее воображению. Иван Герасимыч в первый день  работы в новом году
повел себя так, будто ничего особенного не произошло, а когда Анна Романовна
спросила у него, при Ирине Сергеевне, как они провели вечер, ответил как  ни
в чем не бывало:
     -Хорошо посидели. Каждый год бы так...
     Анна Романовна чуть  не похвасталась, в свою очередь,  в какой компании
побывала она, но смолчала: была умней этого. Иван Герасимыч был, конечно, по
отношению к Ирине Сергеевне не тот,  что прежде: замкнулся в себе, прятал от
нее  глаза  и помалкивал, но пристойность была соблюдена, и внешне мало  что
изменилось.  Он только  стал  курить при ней не спрашиваясь да читал  всякую
минуту подвертывавшиеся под руку бульварные книжицы: бранил их по прочтении,
называл  бредом, но  брался затем за следующую, будто решительно предпочитал
их теперь живому разговору и общению с коллегами.
     С  Иваном  Александровичем  тоже все  обошлось малой кровью:  она ждала
продолжения  ссоры  и  мысленно к  ней  готовилась, но  все  вышло  проще  и
будничней.  На первой в году пятиминутке она  наново  присмотрелась к  нему,
пытаясь разобраться в  противоречиях его  характера. За праздники накопилось
много   дел  -   он  раскидал  их  с  ловкостью   акробата  и  прирожденного
администратора: все  молча  приняли  его слова  к  исполнению.  На работе он
вообще производил иное  впечатление, чем вне больницы. Здесь у него все было
взвешено,  выверено опытом  и  соотнесено  с  реальностью  -  поэтому ему  и
подчинялись столь беспрекословно, признавая его обычную житейскую  правоту и
практическую сметку. Почему  он, при такой ловкости и  осмотрительности, мог
так беспардонно  вести себя с теми  же подчиненными в  иных обстоятельствах,
было для  нее загадкой.  С ней самой тоже было много неясного. Она  не могла
простить ему испорченной дружбы с Иваном Герасимычем, но, странное дело, это
мало что  меняло  в их  собственных  отношениях. Она догадывалась, что вред,
наносимый  стороннему  лицу, редко бывает причиной  любовного  разрыва, а во
внебрачных связях, которые  с самого начала  строятся  на ущербе,  наносимом
отсутствующему третьему,- в  особенности. Любовь, как говорят, зла, но еще и
эгоистична  и  пренебрегает  благом  ближнего,  хоть  это  и  не красит  род
человеческий,- ей пришлось признать, что она грешит общими  для  большинства
людей  пороками и  недостатками. Это не  принесло ей радости, и если бы Иван
Александрович ушел сейчас от нее, она  бы примирилась с этим:  слишком много
было здесь двусмысленного, чего она не любила и как  могла избегала,- но  он
сам пошел на мировую и даже принес ей форменные извинения.
     На пятиминутке он не глядел в ее сторону, но, когда сходка закончилась,
отвел ее под каким-то благовидным, как он говорил, предлогом в сторону и, не
меняя конспиративно-деловитого выражения лица и даже  напускной монотонности
голоса, сказал:
     -Ты прости меня за  давешнее. Сам не знаю, как вышло. Пришел, распустил
хвост, раскудахтался. Как гусь или индюк какой-то...
     -Ты  мне  расскажи все-таки  про свой птичник,- попросила  она.- Хоть и
говорят, что гусей дразнить не надо...
     Они договорились о встрече во флигеле: там он продолжил свои излияния:
     -Я думал над всем этим. И пришел к неутешительным для себя выводам...
     Он  лежал на боку,  подпирая кулаком круглое лицо, которое  в полумраке
флигеля (свет падал на них через узкую  дверную щель  из  соседней  комнаты)
смотрелось  иначе,  чем днем:  было  пасмурно  и озабоченно. Перед  этим они
столкнулись в приемной Таисии, неловко разоблачились и  наскоро  перебрались
на диван  в соседней комнате, но на этот  раз она помнила все  промежуточные
шажки и  отступления:  у  нее не  осталось  ощущения полета и  неожиданности
приземления.
     -К каким еще выводам?- усомнилась она: в ней в таких случаях просыпался
дух противоречия.
     -К тем, что мне костыль нужен, чтобы с людьми общаться.
     -Какой костыль?..-  Чувствительная сама по себе,  она не любила,  когда
другие  изливали  ей  душу. Заветные  мысли в  словесном переложении  звучат
неловко  и фальшиво, и  она трезвела,  слушая  их: была  из тех,  кто  легче
прощает  немых грешников, чем кающихся. Но ему нужно было выговориться:  она
сама  просила его об этом. Его поиски и копания в собственной душе открыли в
нем больше смысла, чем она от него ожидала:
     -Я  про  начальствование,   которое  он  посоветовал  мне  оставить  на
вешалке...
     Она  тут же его поняла, ей не нужно было  разжевывать мельче, но решила
все-таки его дослушать: наверно, из врачебного любопытства.
     -Беда тех, кого он  называет начальниками, в том, что мы не можем иметь
дела с людьми просто так,  на общих началах: когда  они не подчинены нам или
мы им. В общей бане нам делать нечего - если только не пришли туда мыться со
своими ровнями: с обычными голыми людьми нам разговаривать не о чем...
     Мало радости было слушать  все это, но она ему прежде всего не поверила
-  не тому, что  он  говорил,  а  его  кающемуся голосу:  в нем  было  почти
невольное в его устах лицемерие.
     -Говоришь ты  гладко  слишком,  Иван...  И  на себя  наговариваешь.  Ты
прекрасный главный врач, у тебя все в руках горит, тебя все слушаются...
     Получалось,  однако,  не  опровержение,  а  подтверждение  его  горьких
самонаблюдений,  и она решила взяться за дело с другого конца, обратилась  к
себе самой и нашла у себя те же слабости сильного.
     -Я  тоже  иной  раз  командую, такой  порядок наведу,  что  потом самой
противно - как фельдмаршал какой. Или фельдфебель...
     Он не удивился - думал уже об этом и занимался теми же сравнениями.
     -С тобой вообще  не ясно,  Ирина Сергевна. Темная  история. У тебя  все
задатки руководителя, но  ты сюда и  носа совать не хочешь...  Может,  ты  и
такая,  но  тогда  только,  когда  делом  занята,  а  потом-то  себя обычным
человеком чувствуешь, так ведь?  А я не могу  без погон. Вечный фельдмаршал.
Или фельдфебель, как ты говоришь... Слова какие находишь...
     -Я про себя, а не про тебя.
     -А я к себе примеряю... С тобой у нас вообще особый счет.
     -Что за счет?.. Объясни - я сегодня тупая.
     Он утратил интерес к своей персоне, свернул в ее сторону:
     -Тебе наши отношения не нужны - вот какой.
     -Откуда ты взял?
     -По жизни  так выходит.  Чем  это все кончиться  может?..  Мне  от жены
уходить?
     -Я этого не хочу.
     -А чего ты хочешь?
     -Не знаю... Но замужество тут ни при чем - это точно.
     -Оно всегда при чем...- Он прислушался.- Опять дверь не закрыли. У тебя
ж ключ есть?
     -Не успела вытащить из сумки.
     -Надо закрыть пойти.
     -Тревожиться начал? - и встала: потому что он не сделал этого.
     -За тебя если только.
     -Меня в покое оставь. У меня свои тайны, которыми я с тобой делиться не
намерена...- и  пошла  закрывать  дверь:  надо было  еще  найти  ключ  в том
беспорядке, который они снова учинили в приемной санэпидотдела.
     -Так  я и  не поняла ничего,- сказала она вернувшись.- Зачем было Ивана
Герасимыча злить? Зачем ворошить его улей? Встретились бы  на следующий день
- я б о тебе только сильней соскучилась.
     -Да он сам виноват,- сказал он вдруг.- Он  же несправедлив ко  мне - не
видишь разве?
     -Ну вот! С тобой, Иван, не соскучишься. Хотя это уже понятнее...
     -И я хорош, конечно,- признал он: не из чувства справедливости, а снова
- из неутолимой потребности  в  двуличии и ложной  объективности.-  Не  могу
уступить, промолчать, когда нужно...- и распространил далее опыт свой на все
отечество:-  Деремся,  как петухи. Такая уж страна наша  бойцовская. Никогда
здесь порядку не будет...
     Разговор этот, пустой  и бессодержательный,  успокоил, однако, ее душу:
слова  часто вносят мир в нашу жизнь не смыслом своим и даже не звучанием, а
одним  лишь  фактом  произнесения:  извинились,  и ладно.  Она  снова  стала
работать с  усердием: а  то  начала  уже теряться  и  спотыкаться на  ровном
месте...  Все  бы  ничего  -  не  вздумай она  однажды  посетить  петровскую
школу-десятилетку...
     Она давно  уже хотела  побывать там, рассчитывая  осмотреть  детей,  не
являющихся к ней  на прием: намерение благое  и похвальное, но именно такими
выстлана, как  известно, дорога в одно грозное заведение. Школьные медпункты
ей  не  подчинялись,  а  были вверены  Таисии  -  она  обратилась  к  ней  с
предложением устроить совместную инспекцию: чтоб выявить ускользающих от нее
бегунов и уклонистов.
     Таисия встретила это в штыки.
     -Зачем вам?-  грубовато спросила она  и  поглядела на Ирину Сергеевну с
явным осуждением: будто та замахнулась на нечто из ряда вон выходящее.
     Ирина Сергеевна изложила свои доводы.  Таисия выслушала их недоверчиво,
но  спорить  не  стала: не в  ее привычках  было встревать  в чужие дела,  и
история с ключом стала для нее лишним уроком.
     -Идите смотрите - я вам зачем?
     -Боюсь, не примут.
     -Примут - куда  они денутся?..  У  них там порядок  хороший...- и ушла,
явно  не поверив ее объяснениям и не одобрив ее затеи, а Ирина Сергеевна, не
придав всему этому значения, в тот же  день направилась в школу, которой  не
видела с той поры, как гуляла возле нее с Кузьмой Андреичем...
     Учителя  она  встречала  на  улицах Петровского, но нечасто: их рабочие
часы, видимо, не совпадали, и так  как оба, за неимением общественной жизни,
шли после работы сразу домой: она читать  медицинские книги, а он писать про
разночинцев - то и виделись они редко и мало что успели сообщить друг другу.
Он, помнится,  звал ее в школу, давая этим  понять, что настояща