цей, до  которой был большой охотник:
его трудно было выбить из седла и вывести из равновесия.
     -Почему? Это не всегда действует. Конституция такая...- и принялся есть
цыпленка: без всякого уже этикета разламывая его на части.
     Все  притихли. Хозяин  посмотрел, как он  ест, вслушался в  отзвучавшее
суждение.
     -Это как понять?- Он и про  государственную конституцию мало что знал -
разве то, что  она  лежит  где-то, скрытая, как у Кащея,  за семью замками и
печатями, но питал к ней почтительное уважение, которое невольным  рикошетом
передалось  и  той,  о которой  сказал доктор.-  Конституция  -  это, я  так
понимаю, писаная грамота какая?
     -Предписание от господа-бога, кому чем болеть на этом свете...
     Это требовало разъяснений, и Пирогов дал их:
     -Вот, к примеру, супруга ваша: полная, крепенькая, румяная...- Он думал
угодить  ей,  но  не  на  такую  напал:  ей  и  комплименты  его  показались
подозрительными, с вывертом.
     -Опять не слава богу!- и мотнула головой: из упрямства и своеволия.
     -Ей от гипертонии  лечиться  надо,- уперся  Иван Александрович.- Ничего
страшного, все может пройти, потому как у нее  пока что первая стадия, а вот
у  других...- Он поискал за столом более  покладистую и безответную фигуру и
нашел  ее в лице  долговязого  дерганого  двоюродного или  троюродного брата
хозяина, который сидел в дальнем конце стола, почти не ел и только зря тыкал
вилкой в холодец, подчиняясь пронесшемуся над столом поветрию хорошего тона;
родня  мужа  вообще  пользовалась  за столом меньшим весом и влиянием и была
реже представлена, чем сторона Аграфены Кузьминичны.- У тех, кто вот так худ
и   нервен,   язву   надо  ждать.  Или   искать   уже.  Желудка  или   кишки
двенадцатиперстной...-   Все    снова   обмерли:   от    упоминания    этого
церковнославянского органа, а приговоренный к язве троюродный брат ( если он
и был  двоюродным,  то стал  в эту  минуту троюродным ),  на котором сошлись
общие взоры, осекся, притих, поник головой и едва не достал холодца  носом.-
Это и есть конституция...
     Произнесенное  во  второй  раз  незнакомое  слово не  вызвало  прежнего
недоумения, но закрепилось в умах слушателей: повторение, как известно, мать
учения. Один хозяин понял все по-своему, но на то он и был начальником:
     -Это надо в точности знать. Если он язвенник, то его  и на крышу нельзя
пускать. Какой он после этого стропальщик?
     -Разберемся,-  прервала  его жена:  чтоб  не  очень  доверял на слово.-
Что-то вы все,  смотрю, едите плохо? А еще другие  пироги  есть, кроме этих.
Большие во всю  печь: в старом  доме  пекли - с грибами  и опять с курами...
Соседка ваша не ест совсем?- обратилась она к Ивану  Александровичу,  хотя и
метила в Ирину  Сергеевну: в ней она  чувствовала если  не соперничество, то
немое   сопротивление.-  Линию  бережет?..   Или  вы   ей  тоже  про   диету
нашептываете?
     -Ирина  Сергевна и без меня все знает.- Пирогов прочистил  зубы куриной
косточкой.- Она у нас грамотная.
     -И вообще  серьезная,- поддержал хозяин, широко при этом осклабившись.-
Откуда только таких берете?
     -Ты, гляжу, серьезных любишь?- спросила его супруга.
     -Любить не люблю, а в деле использую,- состорожничал тот.
     -Скажи лучше,  проще вам с ними,-  уличила его жена.- Потому как своего
не требуют...
     Тут возникла заминка: хозяйка слишком уж разоткровенничалась. Муж замял
опасный разговор, обратился к Пирогову:
     -И  когда  ж вы  окончательно на  земле осядете? Столько времени  здесь
живете. У нас тут  переселенцы все больше,  перекати-поле. Хоть бы приличные
люди задерживались.
     -Да вот дом дострою. С материалом трудности.
     -Это  мы  вам  поможем.  Стройтесь  и живите  -  лучшего  все равно  не
придумаете. Земля потому что.
     -Это  тоже - по-всякому бывает,- осадила его жена.- Иному тут и  делать
нечего.
     -А   иному   и  нигде  жизни  нет!-   засмеялся   тот.-  Такая  у  него
конституция!..- Слово  это,  таким  образом, привилось  и  обогатило словарь
сельского жителя. Пирогов хотел было напомнить про тес, но раздумал: чтоб не
терять лица и не выглядеть назойливым.
     Аграфена Кузьминична прочла сомнения на его лице.
     -Что задумались, Иван Александрыч?
     -Не знаю, куда кости бросить.
     -Кидайте на скатерть - потом разберемся.
     Тут Пирогов слегка отомстил им (за доски):
     -В городских домах  для этого посудину  на стол ставят - вроде супницы.
Не во всех,- подсластил горькую пилюлю он,- а в самых шикарных... Вообще, не
так это важно все. Было б что есть, а как - разберемся...
     -Вот  это  вы  правильно сказали!- вдруг грохнул  и  взвился  за столом
многоюродный  брат хозяина,  ненароком обзаведшийся  язвенной  болезнью,- он
завертелся юлой на  стуле,  но  не нашел  в  себе  ни  дальнейших  слов,  ни
храбрости  для их произнесения. Все его ошикали, и жена в первую очередь: за
то, что влез  в разговор не по  чину и не  по вызову,-  и он, во второй  раз
униженный и посрамленный, пригорюнился окончательно и, боюсь, никогда уже не
был более зван на подобные пиршества. Одна  Аграфена Кузьминична не обратила
на  его  бунтовскую  выходку  внимания   и  этим  как  бы  подчеркнула  свое
пренебрежительное отношение к родне мужа (давно, впрочем, ему известное и не
особенно им оспариваемое).
     -Про супницу он правильно сказал,- вслух произнесла она.- Надо будет из
сервиза  взять.  Все равно  не  используем...  А  то привыкли  собакам кости
бросать.
     -Теперь  в  твою  бадейку  метать будем?-  Хозяин  был  не  вовсе лишен
строптивости и чувства семейственности.- Не ровен час, в глаз кому угодишь.
     -А  ты  аккуратней  клади  - не  в  мусорное  ведро,  а -  как  вы  это
называете?.. А, Иван Александрыч?
     -Судно для косточек,- не сморгнув глазом, соврал тот.
     -Что назвали так?.. Ну да ничего, будешь судном пользоваться.  А то вон
сколько их накидали. Как на курином кладбище...


15

     Ждали баню.  Пока  ее  разжигали  и  растапливали,  мужчины  уединились
покурить и  поболтать,  а  женщины, то  есть  Аграфена и Раиса  Кузьминичны,
зазвали Ирину Сергеевну в спальню - посоветоваться о модах. Детская докторша
-  не то чтобы ничего  в  них  не  понимала:  напротив,  обладала, по мнению
некоторых, самостоятельным вкусом и могла  в свободную минуту даже поторчать
у зеркала -  но  чего  она и вправду  не умела,  так это  гладко,  связно  и
доходчиво поговорить о подпушках, рюшечках и регланах. Именно этого, однако,
они от нее и ждали, потому что у них были такие же трудности, и они не прочь
были  у нее подучиться.  Беседы не вышло, они остались недовольны, но тут, к
счастью, подоспела баня и неприятный осадок от несостоявшегося  разговора на
какое-то время сгладился, хотя не исчез вовсе.
     Первыми  пошли  мыться  женщины: втроем, потому что остальные  к  этому
времени успели  разбрестись кто  куда  и  даже  разъехаться. Баня тоже  была
новая, просторная,  пахнущая  деревом,  со  стенами из соснового  теса  и со
скамьями  из  плотной  липы;   в   углу   мокли  в  ведре  березовые  ветки,
заготовленные  с  лета  или  с осени.  Было жарко,  пот стекал ручьями.  Обе
напарницы Ирины Сергеевны, обладавшие схожими розовыми, пышными, складчатыми
телами, тяжело  ступали по предбаннику, мылись сами по  себе  и  терли  друг
другу спину, дрались вениками  и, обессиленные, томились и маялись на лавке.
Ирина Сергеевна пребывала среди них в одиночестве, но парилась, хлесталась и
опахивалась с не меньшим, а большим, чем они, усердием: то, что для них было
еженедельным  удовольствием,  для  нее -  свалившейся  с  неба  радостью:  в
Петровском она,  как  и  другие,  пользовалась душем  для  сотрудников.  Они
заметили ее рвение.
     -Вы, наверно, не первый раз в бане паритесь?- спросила Аграфена.
     -Я деревенская,- отвечала она попросту.- У нас своя баня была.
     Это было для них откровением.
     -Да ну?!- удивилась  свояченица, менее воздержанная  на язык и не столь
скованная приличиями.- И доктором стали?
     -А почему нет?
     -Учиться надо!- засмеялась та.- А где здесь учиться? Это в городе легко
- ничто не отвлекает, а тут?..
     Засмеялась и ее сестра, зная,  какие  развлечения она имеет в виду,  но
тайн своих они раскрывать перед ней  не стали. Обе после ее саморазоблачения
начали держаться по  отношению  к  ней проще и, одновременно,  безразличнее:
отнесли ее к уже известному им и не слишком интересному для них типу...
     -Я думала, вы городская,- сказала только Аграфена.
     -Почему?
     -У вас кожа белая. А у нас  розовая, поросячья... Ну что, подруга?- уже
запросто  обратилась она к  Ирине  Сергеевне.-  Пойдешь? Хорошо  от давления
помогает. Когда  кровь горит!..- и выскочила нагишом,  вслед  за сестрой,  в
декабрьский кусачий  холод,  где  обе, как  снежные  русалки,  визжа, охая и
покрикивая, умяли красными боками большой сугроб, примкнувший к бане с тыла.
Ирина Сергеевна поколебалась, но не последовала их примеру: не  использовала
последнюю возможность наладить с ними дипломатические отношения...
     В их деревне так не мылись. Там тоже не  стеснялись наготы, но парились
степенно и сдержанно, разговаривая  негромко  и понемногу... Тоска по родине
вдруг сжала ей сердце  и потекла  из  него тонкой болезненной струйкой:  как
живой сок из надрезанной березы...

16

     После  бани она решила  прогуляться  по Александровке.  Хозяйки  ее  не
удерживали.
     -Сходите,- любезно согласилась Аграфена.- Прохладитесь. Вы  же с нами в
снегу  не  купались... А потом чаю попьем, с шанежками. Там  еще  всякого  -
начать и кончить осталось...
     Было студено и с каждым часом морозило все сильнее. Она вышла из ворот.
Избы  двумя  черными  рядами  выстроились   вдоль  уличного  пробела.  Сзади
послышался  стук  и  перезвон  посуды:  хозяйки  присоединились  к  кухонным
помощницам, и мытье  пошло вдвое быстрее  прежнего.  Во  дворе стоял  теперь
только газик хозяина. Дом, который днем высился и красовался у всех на виду,
теперь  скрадывался  в  сумерках  -  сама  яичная  желтизна  его  темнела  и
постепенно сливалась с черной синевой неба. Настроение ее пошло на поправку:
баня  ведь, как писали старые авторы,  не только  здоровит тело  и прочищает
кожные  поры, но и сообщает  духу крепость  и успокоение. Она  вознамерилась
пройтись по  Александровке, чтоб  познакомиться  с  ней  поближе,  и  только
двинулась в  сторону противоположную  той, откуда  приехала,  как  от забора
напротив отделилась старая  женщина, закутанная в шаль до колен и похожая на
великовозрастную сироту. До этого она стояла неподвижно, не обращая внимания
ни на брызжущий светом и гремящий посудой  дом, ни  на саму Ирину Сергеевну:
та  решила, что она ждет здесь кого-то. Так оно  и вышло, но  оказалось, что
она  имела  к этому самое непосредственное отношение. Женщина пошла  к ней и
обратилась шепотом, странно звучащим среди  пустынной улицы; лицо ее было со
всех   сторон  закутано   шалью,   оставлявшей   посреди  узкий  морщинистый
треугольник.
     -Вы детская докторша будете?
     -Да. А что так неслышно говорите?
     -Внук  заболел,-   не  отвечая  на  лишние  вопросы,  сказала  та.-  Не
подойдете?..-  и глянула  просительно и  настоятельно  разом.-  Дочка хотела
очень... Может, найдете время? Мы благодарны будем, не сомневайтесь..
     Теперь  Ирина  Сергеевна  пропустила  мимо  ушей ненужные  заверения  в
благодарности.
     -Где дом ваш?
     Та неожиданно сробела:
     -Прямо сейчас?.. Потом, может?
     -Почему?
     -Вы ж в гостях?
     Ирина Сергеевна начала  испытывать нетерпение: была сыта по горло своею
гостьбою.
     -Не очень болен?
     -Хуже не бывает.
     -А чего ждать тогда?..
     Бабка помялась, признала ее правоту, уступила и ей, и зову собственного
сердца, повела к себе, соблюдая при этом непонятные для Ирины Сергеевны меры
предосторожности: шла впереди, в нескольких шагах от нее, не оборачивалась и
как бы указывала дорогу закутанным в шерстяную шаль туловищем...
     Изба, куда она ее привела, была нищая, как  многие другие  здесь: Ирина
Сергеевна уже к этому привыкла - но  опрятная и чистая. Их  встретил старик,
молча  вышедший  из полутьмы  жилища  и  столь  же  безгласно  потом  в  ней
растворившийся. Молодая мать, с виду потерянная,  беспомощная  и тоже словно
немая, провела их к ребенку. Тот лежал  в глубине избы, в  духоте и сумраке,
считавшихся  здесь  полезными для здоровья: из завешанной  тряпками кроватки
слышалось частое и прерывистое дыхание.
     -Живем так,- извинилась  бабка, представляя  таким образом и избу, и ее
обитателей; она успела  смотать с  себя платок,  и  лицо  ее из треугольного
стало  обычным,  овальным.- У  нее муж сидит,-  сообщила она,  во  избежание
прочих  объяснений.- Год  дали за  хулиганство. Перебиваемся, как можем. Ему
еще посылки надо посылать. Не кормят их там, что ли?
     -Сын ваш?
     -Зять, милая, зять - какая разница?  Все - одна семья, другой не будет.
Вылечи его, а то эта руки на себя наложит...
     Молодая,   занятая  в  эту  минуту  распеленыванием  ребенка,   заметно
дрогнула.
     -Дайте!-  потребовала  Ирина  Сергеевна:  в ней  вдруг начало  закипать
глухое раздражение, обычно ей не свойственное,- видно, она напрасно  пила за
обедом водку.- Разверните его!..
     У нее не было с собой трубки, она слушала ухом, но и без нее было ясно,
что у ребенка тяжелая пневмония.
     -Надо в  больницу везти,- не допускающим возражений голосом (хотя никто
с ней  не спорил) сказала она,  и бабка,  которая  принимала решения  в этой
семье, вначале  усомнилась в правильности выбора, но, заглянув в ее каменное
лицо, пошла на попятную:
     -Надо так надо.
     -Надо бы  сбегать к Софрону вашему,  машину сюда  пригнать, но,  боюсь,
быстрей  будет на  руках отнести - здесь рядом. Оттуда уже поедем... Оденьте
его...
     Мать  стала покорно облачать ребенка в теплое, бабка - кутаться в шаль,
а  Ирина  Сергеевна  воспользовалась  мгновением, чтоб еще  раз  оглядеться.
Странная мысль пришла ей тут в голову: отчего ей так трудно давался тот дом,
блестящий и преуспевающий, и так легко было в этом, затерянном  среди других
и терпящем бедствие... Но  в следующую же минуту она, занятая  делом, забыла
праздные  сомнения,  и  вопрос  этот  (роковой для российской интеллигенции,
которую,  как известно, сердце тянет в одну сторону,  а ноги несут в другую)
так и остался не отвеченным, повис в спертом, душном воздухе...
     Они подошли вчетвером: с бабкой,  матерью и ребенком - к дому  Софрона,
вызвали Ивана  Александровича. Тот успел домыться,  после этого снова выпить
и, распаренный, с красным  лицом, в приподнятом, с  дурашинкой,  настроении,
предстал перед ней на нетвердых ногах, в распахнутом тулупе,  с болтающимися
в разные стороны наушниками меховой шапки.
     -Куда ты делась? Тебя здесь все хватились...
     Это была  заведомая  ложь,  и  она  посмотрела  на него  иными,  новыми
глазами.
     -Надо в больницу везти,- и  показала на мать,  державшую ребенка: ее он
не заметил, сосредоточившись на одной Ирине Сергеевне.- Пневмония тяжелая.
     -А завтра нельзя?  Выпил сильно,- повинился  и раскаялся  он, ведя себя
как  напроказивший  школьник,  и  она  в  эту  минуту  представила  себе его
отношения с женою.
     -Я б подождала - он не может.
     Он, по-прежнему не глядя в сторону больного:  не то верил ей на  слово,
не то не интересовался им,- склонился, однако, перед ее логикой:
     -Сегодня так сегодня... В Анютино поедем. До Петровского не доберусь, а
там врачебный пункт есть с койками...- и встретив непонимание  с ее стороны,
добавил:-  Не  слыхала про  него? Его мало  кто  знает...  Используют  не по
назначению...
     Но сначала он сходил в сени и вынес оттуда две картонные коробки.
     -Тут  тебе  прислали  всякого.  Сало, пироги...-  и  полез в багажник -
укладывать поклажу.Это переполнило чашу ее терпения.
     -Которая из них моя?- спросила она.
     -Какая разница?
     -Дайте.
     -Зачем?
     -Отдам  по  назначению.-  Он не понял, помешкал,  отдал  ей, на  всякий
случай, меньшую  из  картонок. Она  передала  ее  бабке.-  Все  равно не  ем
жирного.
     -Что это?- не поняла та и насторожилась: их  предыдущий разговор она не
слушала, заранее зная, что он не имеет к ней отношения.
     -Посылка от председателя. Или  кто он тут у вас? Зятю пошлете: скажете,
Софрон  прислал,- и,  торопя события, устроила  мать  с ребенком  на  заднем
сидении, сама села и сказала Пирогову, чтоб трогался.
     -Чтоб мне Софрон  посылку послал?- не поверила  бабка, захотела вернуть
чужое, но машина уже взяла разгон и выехала со двора, а бабка так и осталась
стоять  у ворот - поплелась потом домой с коробкой, странно оттопыривающейся
у нее сбоку...
     -Ну  и ну!-  сказал  только  протрезвевший от  неожиданности Пирогов  и
поглядел сбоку и с почтительной насмешкой на нахохлившуюся Ирину Сергеевну.-
Характерец у тебя... Тебе это попомнят... Что с тобой делать вообще?...-  Но
она  не  думала  отвечать  ему  -  взглядывала  только  время  от времени на
закутанное личико больного, боясь не довезти его до сомнительного Анютина, в
котором, видно, жила когда-то памятно веселая женщина...
     Дорога петляла,  Иван Александрович вилял вдвое, съезжал  со  скользкой
колеи  проселка  и  вновь  на нее забирался, две  женщины и с  ними  больной
ребенок, сидевшие  сзади, повторяли его виражи, подскакивали на колдобинах и
мотались из стороны в сторону...

17

     Врачебный  пункт в  Анютине располагался  на  окраине  леса.  Это  был,
собственно, не врачебный  пункт,  а фельдшерский, и  повысился он  в  звании
благодаря доктору Самсонову, который был страстный рыболов  и охотник и ни о
каком другом месте работы не хотел и думать. Ветхий флигель  с пятью койками
работал при нем не как медицинское учреждение, а больше как заезжий двор или
охотничий  домик, навещаемый, с одной стороны, постреливающими начальниками,
с другой  - сомнительными бродягами: тоже с ружьями и тоже  называвшими себя
охотниками.  Начальников  Самсонов терпел  по необходимости,  к бродягам  же
питал неизъяснимое родство душ и симпатию. Пирогов в его дела не вмешивался:
во-первых, далеко, во-вторых, без толку, в-третьих... Впрочем, и первых двух
пунктов было ему достаточно...
     -Привезли  тебе больного,- сказал он, выбираясь из газика и  расправляя
затекшие в  дороге  члены.-  Хлопец  из  Александровки.  Говорят, пневмония.
Примешь?
     -А почему нет?- Самсонов  взглянул на него, обвел наметанным охотничьим
глазом новую докторшу, помогавшую матери с ребенком выйти из машины. Это был
на первый взгляд самый обыкновенный  бородатый  мужик лет  сорока в лохматом
черном полушубке  с  вывороченным  наружу мехом - может быть, волчьим.-  Для
того здесь  и  находимся.- Ведя охотничью  жизнь, он  не  любил,  когда  его
лечебная деятельность ставилась другими  под  сомнение.-  Только сами  с ним
сидите. Я в детских болезнях не смыслю ни шиша...
     Он и во взрослых мало что понимал,  новых лекарств не знал и откровенно
предпочитал им  разного рода мази, натирки  и настои, заимствованные  не  из
врачебных пособий, а из народного быта и охотничьих поверий.
     -У тебя есть кто?
     -Никого. Ночью был один - ушел утром.
     -Беспаспортный какой-нибудь?
     -Да  так...-  Самсонов  не  любил  делить  людей  по  столь  низменному
принципу.- Лес как профессор знает. На  медведя ходил...- и глянул  свысока,
будто и на него  распространялась слава  ночного  гостя:  он  не вполне  еще
отошел от ночного гудения.
     -Они тебе  расскажут... Погоди, тебя еще  милиция  за  жабры возьмет. И
меня, с тобой вместе.
     -А я их не боюсь. У меня районный начальник в кармане. Ездит по два, по
три раза в месяц. Надоел до одури...
     Это была третья и, наверно, решающая причина, по которой Пирогов не лез
в его дела и давал ему вольную.
     -Где он спал, профессор