х держали взаперти в эту пору,
показалось ей подозрительным. Она не выдержала, пригрозила: -В следующий раз
с милицией приду. -Это зачем же?!- Шашурин ожесточился, но не  в такой мере,
как если бы был кругом прав.  -Потому что речь идет об  инфекции. -Нет у нас
никаких инфекций! Это вам фельдшер раззвонил?! Семен Петрович?!.- и по тому,
как  было произнесено это  имя,  можно  было  составить себе представление о
судьбе тарасовского  фельдшера. Его здесь не  любили: за то, что он вечерами
пил  наравне  со  всеми,  а  днем  становился возле шкафа с  медикаментами и
изображал  из  себя  профессора.  На  селе  не  любят  двойственности  и  от
представителя гуманных профессий требуют  полного, безусловного и  главное -
бескорыстного  служения  и  самопожертвования.  Она  вернулась  к  Торцовым.
Ребенок лежал  в горнице завернутый в одеяла и готовый к отправке в  дальние
странствия. Алексея  в избе не  было,  хозяин  тоже  исчез.  В ответ  на  ее
расспросы хозяйка пренебрежительно бросила:  -Во дворе ваш доктор. Спит, как
боров на лужайке. Храпит  - кур перепугал: завтра нестись  не  будут... Она,
видно, относилась без почтения  к лечебному сословию, и новое знакомство  ей
его не  прибавило. Со двора  слышался  храп,  оправдывающий любые сравнения.
Алексей Григорьевич  валялся на земле, раскидав руки  и  ноги  - лишь голова
покоилась  на  плашке,  заботливо подложенной хозяином.  Вокруг  расхаживали
куры:  они, вопреки  опасениям хозяйки,  нисколько  не  боялись  спящего,  а
норовили клюнуть его в белые  зубы, обнажавшиеся при каждом дыхании, но храп
отпугивал их, и  они  в  последнюю  минуту отклоняли  клювы в сторону. Ирина
Сергеевна насилу растолкала своего спутника. Он сел на землю, растер глаза и
огляделся.  -Где это  я приземлился?..- Не в силах восстановить в памяти все
происшедшее разом, он вспоминал его  урывками и кусками: начиная с посадки в
областном аэропорту. От него  разило "сучком", слова же лились рекой, как из
рога  изобилия:-  Не  узнаю  ничего!   На  какой  я  широте?   Или,  верней,
меридиане?.. -Не  надо было пить столько,- укорила она  его: это был для нее
вечер  бесцельных упреков и несбыточных  пожеланий. -Тут не сколько, а что -
главное! Ну и напитки у вас! С ног валят!  И вы их каждый день употребляете?
Где  хозяин? Мы  с ним охотиться  собрались!..- Он поднялся, что  далось ему
непросто.-  Все  визиты  сделали?..   По   пути  к  медпункт   он  продолжал
витийствовать: шатаясь из  стороны в сторону и перекидывая с плеча на  плечо
узелок  с  вещами  больного, которого несла на руках Ирина  Сергеевна.  Мать
отказалась  сопровождать их: сказала, что ей  хватает позора  с  собственным
мужем и, если она пойдет рядом с таким же доктором, ее засмеют окончательно.
Алексей  Григорьевич,  не  теряя  времени  даром  и  вытанцовывая  цветистые
кренделя,  объяснялся  в  любви к Ирине Сергеевне. -Ирен!-  Почему-то именно
здесь, на  тарасовском проселке,  он полюбил это  имя.- Вы  здесь как свет в
окошке! На вас молиться скоро начнут! Вы ось здешнего вращения!  -Кто вокруг
меня  вращаться  должен?-  Она  невольно  следила  за кружевами,  которые он
вышивал  и расписывал рядом с  нею. -Все!-  воскликнул он.- Больше не вокруг
кого! Не выговоришь! Я, например, не гожусь для этого. Жидковат, против вас,
буду. Мне хозяин это  сказал - ввек ему  не забуду! Оно,  может, и  так,  но
зачем глаза колоть? Ирен! Вы двигатель, а я простая шестеренка! Мне передача
нужна и вал карданный. А где их взять?  Когда запасных частей нету?..-Редкие
встречные,  завидев его,  останавливались  или сворачивали в  сторону  -  не
столько  от него самого: Тарасовку  трудно  было удивить пьяным  прохожим  -
сколько   от  его   речей,   непонятных  и  произносимых   всенародно   и  с
воодушевлением: к  этому здесь совсем уже не привыкли. -У вас учиться можно!
Вы  хоть  это знаете? У  вас свой рисунок! Это мало кому дается! Вы только в
избу входите, а они на вас равняются!  Подпадают под ваше очарование! Выпить
с  вами хотят! -Если  бы,- возразила  она, памятуя недавнее  столкновение  с
Шашуриным.  Он в пьяном прозрении  словно угадал  это. -Ну и что  же! Осечки
могут  быть у каждого. Но у других только они и есть, промах на промахе, а у
вас они как на солнце пятна!.. Профессора входят и выходят, а внимания к ним
не больше, чем к вокзальным носильщикам. Все ж обесценилось... Ирен!  Отчего
вы такая магнетическая? И почему  такая меланхолическая? Потому, наверно,  и
магнетическая,   что  меланхолическая?!.   Опять   я  в  иностранных  словах
запутался! -Смотрите  под ноги лучше. Сейчас колдобины  пойдут.  -Все-то  вы
знаете.  Но почему  только о колдобинах думаете?  Почему  не  о скамейке под
тополем? Под березкой,  на худой конец? -Втроем будем сидеть? -А почему нет?
Раз у  вас  такое  приданое?  Ирен,  я  в  вас влюбился!  Делаю  официальное
предупреждение! И предложение тоже! Могу справку дать соответствующую!.. Они
свернули  с  проселка  и  пошли  целиной по  взрытому  тракторами  пустырю к
стоящему в стороне  медпункту.  -Когда ж  это вы влюбиться успели? -Думаете,
для этого много времени надо?.. Я же говорил. Когда вы ребенка смотрели. Как
мадонна  у Рубенса.  -Вы говорили, у Рембрандта,-  уточнила  она. -Правда?..
Точно!  Вечно  я  их путаю...  Но  все  равно! Тишина,  сумрак,  лампочка  в
пятнадцать свечей и женщина с ребенком. В землянке вверх ногами! Я, Ирен, не
такой дурак, каким  кажусь  поначалу. Я вступительные  экзамены  на  пятерки
сдал. А сегодня сам вывих вправил!.. Или это вчера было?..  -Про вывих я уже
слышала...  Пришли.  Осторожней на  ступеньках...-  но он,  отдав  по дороге
слишком много  сил  словам и  мыслям, в них  заключенным, споткнулся-таки на
пороге, и она вошла в дом, оставив его внизу: штурмовать крылечные высоты...
Семен Петрович  дожидался ее: как  они и условились. Он  хотел выведать, чем
закончилось ее посещение Шашуриных, но  боялся задать  этот вопрос:  чтоб не
услышать подтверждения  худших опасений и еще потому, что после этого ему бы
пришлось уйти восвояси, а  он,  по известным причинам, тосковал  и маялся  и
уберечь его  от  окончательного  падения  могло  в  подобных  случаях только
приличное общество... -А его куда?- спросил  он, имея в виду Алексея. Вопрос
его прозвучал двусмысленно, и Ирина Сергеевна,  с некоторых пор относившаяся
чувствительно ко всем явным и тайным интонациям речи,  отплатила  ему его же
монетой: -С собой возьмите. -Ночевать с ним?.. Нет, Ирина Сергевна, увольте.
-Что  так?  -Грустные  мысли  наводит...-  Семен  Петрович  потупился:  тоже
отличался мнительностью -  только иного свойства.- И храпеть  будет. -Это уж
точно,- необдуманно согласилась она -  фельдшер глянул подозрительно: откуда
знает,  и  она сказала  с досадой:- Но и здесь ему  делать  нечего.  Ребенка
напугает. Фельдшер задумался, мысленно развел всех по углам, нашел выход: -В
свой дом  поведу. Авось, жена не  выгонит. Своих только  гоняет.  -А вы  где
ляжете?  -Во дворе. Дело  привычное. -Этого еще  не хватало. Здесь ложитесь.
-Не помешаю? -Чем?.. Все равно спать не буду. И с ним проще будет. В окно не
будет стучать. -Не  нравится? -Пьяный? Не  очень.  Фельдшер  поперхнулся, но
проглотил случайную обиду. -Ладно. Я только туда и обратно... Не сказали обо
мне Шашурину?..-  рискнул  все же спросить он и  поспешил оправдаться:- А то
убьют ведь! Народ,  Ирина Сергевна, бесчувственный. Живут не в реальности, а
в жестоком воображении.  -Не  сказала, конечно...  Но догадаться  можно.  Он
испугался, но и воспрянул  духом:  -Но не  сказали?! -Нет. -А  от остального
отбрехаться можно!  Мало ли  кто о чем догадывается? Не пойман - не вор, как
говорится...  Я вам тут приготовил кой-чего... Пока она  возилась с малышом,
он поставил на стол мед, чай, хлеб - обычные здешние подношения, сам же пить
и есть не стал: ушел,  несмотря на ее приглашение, на  двор, чтоб  никого, и
себя в особенности,  не тревожить, -  и она подумала тут, что в их  судьбах,
вопреки всем  различиям,  много  общего... Алексей Григорьевич явился  к ней
спозаранок:  пьяный,  он спал крепко, но недолго. Фельдшер, тоже и по тем же
причинам рано проснувшийся, грел в  сенях чайник. Москвич,  приметив его, не
захотел сталкиваться со свидетелем своего вечернего  недомогания, обошел дом
с тыла и  влез в открытое окошко.  Оказавшись над кроватью, где, несмотря на
предсказанную ею бессонницу,  спала  с ребенком  Ирина Сергеевна, он  сел на
подоконник и стал с любопытством разглядывать  ту, кому еще недавно с  таким
пылом объяснялся в любви: жар этот не следовало принимать близко к сердцу, а
его изъявления понимать чересчур буквально. Ирина Сергеевна лежала в халате,
который  из врачебного стал таким образом домашним, и,  спящая и грузная, не
вызывала  у него того  восторга, о котором он говорил накануне, но  любовные
объяснения все же витали над  ним: слова, вылетевшие из  наших уст, невольно
обретают самостоятельную жизнь и силу. Почувствовав на себе чужой взгляд или
услыхав не  свое дыхание, Ирина Сергеевна открыла глаза, увидела сидящего на
окне гостя, не  очень ему удивилась, но спросила: -Который час?- совсем  как
солдат  на службе,  которого  интересует сначала  время, а потом  уже  - все
прочее. -Восьмой. Привет, мадонна...-  и  примолк,  глядя с  интересом на ее
пришедшее в движение тело: к  тому, как она садилась и поправляла волосы. Ей
стало неловко. -На  ведьму, наверно,  похожа,  а не  на  мадонну.  -Это  две
стороны одной  медали,- безапелляционно  объявил он.-  Собирайтесь. Я машину
достал.  Со мной  не пропадете, Ирина  Сергевна. Я  лучший  в мире агент  по
снабжению... Оказалось, он успел разыскать председателя колхоза и выцыганить
у него правленческий газик, который сам же  вызвался прогнать до Петровского
и при  необходимости - обратно:  небольшая машина  красовалась на  проселке,
похожая на выпряженную  коляску.  Алексей боялся подогнать  ее ближе:  из-за
кочек,  показавшихся ему  с  вечера  непроходимыми. -Как  это  вам  удалось?
-Надоел, видно... Как с женщинами  удается? Все отдадут  -  лишь бы  от  них
отстали...  Газик не  "Волга", конечно,  но  тоже  ничего.  Не  укачаю,  как
Лукьянов говорит... Они наскоро  напились чаю, сделали инъекцию малышу, сели
в машину,  приемистую  и  норовистую,  как скаковая лошадь. В дороге Алексей
Григорьевич помалкивал и, когда  Ирина  Сергеевна  спросила его  о  причинах
безмолвия, ответил: -Вчера наговорился. Нельзя каждый день, без передышки...
И машину вести надо... Я во второй раз в жизни это делаю. -И взялись женщину
с ребенком везти? -А на кого тут наедешь? Степь:  катишь себе в единственном
числе - одно  удовольствие. -Приезжайте,- посоветовала она ему.- Раз вам так
одиночество нравится.  -Как раз об  этом и думаю...- и  оборотился к ней.- У
меня недостатков  много, а здесь они будут  не так  заметны:  разбавятся  на
больших  пространствах...  Они  подъехали  к  приемному покою.  Алексей, уже
вполне  освоившись с  автомобилем,  лихо развернулся и с  шиком, с  разгону,
стал. Пирогов стоял у  главного корпуса: словно поджидал  их после  дальнего
путешествия. -Откуда?- почти добродушно спросил он  Ирину Сергеевну, которая
вышла с больным  ребенком:  он  нарочно  не смотрел на  москвича,  раньше ее
вылезшего из газика,-  лишь скользнул  по  нему  безразличным  взглядом. -Из
Тарасовки. Ночевали у Семена Петровича...- и он досадливо кивнул, принял это
к сведению и посмотрел, на обоих  уже, вдумчиво и прохладно. 35 Прохладца  и
даже легкая неприязнь, которыми Иван Александрович встретил их после ночевки
в  Тарасовке, были  вызваны не  столько запоздалой и  неуместной  ревностью,
сколько  иными чувствами  и  событиями,  имеющими  к молодым  докторам самое
косвенное отношение. Накануне провожали Зайцева. Кафе Матвея Исаича за  одну
ночь сказочно преобразилось, превратилось не  то в  американский  загородный
клуб, не  то во дворец из "Тысячи и одной ночи", мановением  руки восставший
из пепла и вызволенный  из небытия: кому что  нравится.  Отовсюду: с миру по
нитке,  с  бору по  сосенке - были доставлены сюда мебель, шторы, посуда: из
школьного кабинета  ботаники привезли  высокие,  в рост  человека,  фикусы в
кадках и меньшего размера кактусы. Расставляли все по известному уже плану и
распорядку: подобные мероприятия проводились здесь не впервые, и каждая вещь
знала свое место и назначение - все  вышло в результате очень изящно. В кафе
кроме известной нам залы было помещеньице,  где обычно  хранился  под замком
всякий  хлам, которого так много во всяком учреждении. Теперь его,  вместе с
металлическими столами и стульями, затолкали в подвал  и  в треугольный двор
между  заборами,  гости же  получили  в распоряжение  две  смежные  комнаты:
банкетную  залу  и  гостиную,  баню  и  предбанник.  Вся  улица  перед  этим
образцовым предприятием общепита была заставлена машинами, многие из них - с
областными  номерами.  Автомобилей было столько, что  они запрудили  главную
аорту  города, и вышел  бы затор, если бы Воробьев, помышлявший не столько о
прошлом  района,  сколько о его будущем, не распорядился  освободить проезд,
достаточный для возобновления движения. Гости сидели и  стояли,  говорили  и
помалкивали: разогревались  в ожидании  еды и выпивки. Матвей  Исаич  сновал
между  ними  проворным  колобком,  сиял  праздничной  улыбкой,  извинялся за
скромность угощения, ссылался на свое убожество и невежество и умудрялся при
этом подсчитывать причиняемые ему убытки - если б он этого не делал, их было
бы вдвое  больше.  Зайцев тоже  улыбался, но снисходительно  и  лукаво,  все
хвалил и  сожалел только  об отсутствии прекрасных дам  - даже осведомился о
Наталье Ефремовне,  два месяца назад покинувшей Петровское. Ему сказали, что
поезд  ушел,  и  он  незаметно   пожал  плечами,   будто  только  оплошность
устроителей  праздника  помешала  ему   тряхнуть  под  занавес  сорокалетней
стариной, удивить всех  напоследок  новой гранью  своего душевного алмаза. В
кафе  были едва ли не одни мужчины:  редко кто был приглашен с женами, а те,
что  были, хоть  и разодетые в  пух и прах, не  производили (на Зайцева,  во
всяком  случае) необходимого  впечатления, да и  не мыслили себя иначе как в
роли  бесплатных  приложений к своим супругам: в руководстве района  женщины
как самостоятельные единицы представлены не были. Что до обеда, то он удался
на славу: Лукьянов не дважды и не трижды гонял для этого в область, и Матвей
Исаич  не  упал  лицом  в  грязь,  а нанял  каких-то особенных,  одному  ему
известных  поварих и умелиц.  Воробьев  чувствовал себя хозяином  положения.
Пока Зайцев досиживал за столом в  обществе двух-трех человек, с которыми он
не знал уже  о  чем разговаривать, Егор Иванович расположился в предбаннике,
сел под  фикусом и  начал приглашать к  себе тех,  кого наметил  заранее или
назначил к  тому  в ходе  праздника. Шла вторая  половина вечера,  и Зайцев,
после  всех произнесенных в его адрес  славословий, приветствий и пожеланий,
на глазах тускнел и  улетал в прошлое: как душа покойника, перехваленного на
поминках -  Воробьев же соответственно, как на  качельной  доске, поднимался
высоко  кверху. Он  послал  за  Пироговым.  Тот  беседовал  в  это  время  с
предрайисполкома  Синициным:  просил о  штакетнике, которым  хотел огородить
свой участок - вместо кое-как натыканных кольев, плохо связанных между собой
и не представлявших собой преграды для злоумышленников. -Садись,-  пригласил
его  Воробьев  и показал  на кресло,  только  что  освобожденное  директором
районной  библиотеки,  который  впервые и неизвестно как попал  на  подобное
сборище - теперь только выяснилось, что по личному указанию Егора Ивановича.
Библиотекарь   отошел   озабоченный,  в   тревоге.   Воробьев  заказал   ему
какие-нибудь,  на  его  вкус, книги  для  домашнего чтения:  не  то  вправду
приспичило, не то сважничал на новом  месте - директор  не знал что думать и
где раздобыть  эти  невесть  какие книжки.  О том,  чтоб дать  библиотечные,
нельзя было и помечтать: настолько они были все потрепаны - даже те, которые
не сходили с полок, но еще больше пугало его руководство чтением начальства:
высмеет  еще  тебя, вместе  с  твоим  одиозным выбором... Пирогов занял  его
место. -Как медицина поживает?- спросил  Воробьев:  для запуска и для смазки
разговора. -Ничего,  Егор  Иваныч.  Лечим  население -не жалуется,- и уселся
поудобнее  -  вместе того,  чтобы вытянуться в  выжидательной  струнке,  как
делали это  другие. Воробьев был  настроен в этот вечер благодушно: это была
если не свадьба,  то  помолвка  с  его  новой  должностью  -  но способности
отмечать  чужие вольности  не утратил.-  Хирургии нет,  в область приходится
больных возить, но это давняя наша беда, а так - все как обычно...- и глянул
исподлобья: что,  мол,  дальше,  но  официальная  часть встречи на  этом  не
кончилась. -Не оперируете - и хорошо,- сказал неторопливый Воробьев и словно
предвосхитил  перемены  в  нашем многострадальном  отечестве,  тогда  только
кем-то намечавшиеся:- Ты же  за  них не  платишь? -Могут в  дороге умереть,-
возразил Пирогов.- Не было  еще такого,  но каждый раз боишься.- (Ничего он,
конечно  же, не  боялся, но так  уж говорится в подобных  случаях.) -Это как
выйдет. Зато не зарежете кого не надо. Слушай,- он  перешел наконец к делу.-
У меня к тебе две вещи...
     (На самом  деле,  не  две,  а  двадцать  две  и  последняя  должна была
закончиться  предложением немедленно  сдать дела  и оставить  должность,  но
Воробьев умел ждать и не любил поднимать шум и пылить раньше времени.)
     -Надо  Ивану  срок  скостить.  За  примерное  поведение...  Напиши  ему
положительную характеристику. Больница пусть  ходатайство возбудит,  а я  за
этим послежу,  все  улажу. Может, мы вообще эту судимость похерим. Ни за что
ведь  к мужику  придрались...- и глянул многозначительно,  будто Пирогов был
причастен  к  этой  несправедливости.  Тот  не  знал,  как  отвертеться   от
щекотливого   поручения.  -Это   разве   не   местком   делает?-   в   самом
предположительном тоне  спросил он:  будто консультировался у юриста.  -Анна
Романовна?- Воробьев глянул непонятливо.- Эта подпишет - тут ты не опасайся.
Но  твоя подпись сверху  должна быть,- и посмотрел на Пирогова  еще раз: уже
откровенней и  определеннее. Тому стало ясно, чего  ждать от  него  в скором
будущем. -А второе что?- спросил он.  "Ты вроде о первом ничего не сказал?"-
прочел он на лице собеседника,  но Воробьев не стал говорить  этого: приказы
не  обсуждаются  - это  роняет  начальника  в глазах  подчиненного.  -Второе
поважнее будет... Что это у тебя  там - инфекции, эпидемии? Москвич какой-то
от  тебя приезжал? Машину требовал. На  кой тут москвич вообще? -Прислали. Я
здесь ни  при  чем.  -Ты за  все в ответе.  Мог  бы  и не  брать,  если б не
захотел...- Пирогов  вздохнул  про  себя, но спорить  не стал: трудней всего
защищать себя там, где ты невиновен.- Кончай с этим.  Мне это сейчас лишнее.
Мне надо полгода спокойно просидеть. С инфекцией, я имею в виду. -Так болеют
если?- Пирогов развел руками, свидетельствуя о  своей беспомощности.- Куда я
их дену?..-  Возражая  ему, он не  столько  упрямился и  артачился,  сколько
отстаивал  свою независимость, но это, кажется, одно и то же... -Не  сообщай
просто. Не мне тебя учить. Знаешь, как  в милиции? Сколько  надо, столько  и
гонят.  Заранее спрашивают... Понял?..  - Пирогов  пожал плечами, поднялся.-
Думай давай.  Как бухгалтерию наладить... Синицина позови: до каких часов он
тут загорать думает... О чем с ним разговаривал? -О штакетнике. Стройку надо
заканчивать.  Пока  возможность  есть. -Это  ты  правильно  рассуждаешь. Про
забор, я имею в виду... А с другой стороны: городись не городись, все равно,
кому  надо,  залезет  и  дачу  твою  под  орех  очистит  -  я  на  эти  дела
насмотрелся... Воробьев вышел из  милиции,  и это тяготело и  висело над ним
как  проклятие.  Он  был  когда-то  капитаном  в  областн