Подожди... Я сама  люблю  мужчинами
руководить...
     -В тебя как в омут проваливаешься. С какого боку не  подступись... Мы с
тобой еще в Москву поедем,- решил он, откидываясь на спину.-  Я это  говорил
уже, а я от своих слов не отрекаюсь. На ветер их не бросаю.
     -И что мы там с тобой делать будем?
     -То  же, что  здесь. Только с московскими накрутками. В рестораны будем
ходить.
     -Вот счастье-то.
     -Ну тогда в театры и на выставки. Хотя я их недолюбливаю.
     Она поглядела с завистью.
     -Это уже получше. Пошла б с удовольствием... Но только не  выйдет у нас
ничего,- решила она затем.
     -А это почему?
     -Потому что ты здесь не можешь жить, а я там. Тебя вверх, а меня на дно
тянет. Давай лучше свет потушим.
     -Зачем?
     -Чтоб не запоминалось. С любовью, говорят, не шутят...


41

     Ящер - древний зверь и чудовище, прятавшееся сначала под чужими именами
в старинной ветеринаровой  книжке и  перебравшееся  потом в мелкий  текст на
последние страницы Алексеева учебника,  вылезло оттуда на  тарасовский шлях,
подняло безобразную  шишковатую  голову,  раскрыло  пасть, дохнуло  смрадом,
завыло и оскалило неровные острые зубы.
     Против него были предприняты драконовские меры. Собрался штаб по борьбе
с новой заразой -  во главе с вызванным из отпуска Михал Михалычем.  Подняли
инструкции - подивились их враждебной, человеконенавистнической сущности, но
сам святой ужас  этот лишь подстегнул и  подвигнул горячие умы к действию: у
нас любят крайности и вообще  все вызывающее головокружение. Составили  план
работы,  наметили  ответственных  лиц и вызвали на  помощь  из  Новосибирска
санитарный отряд особого назначения: сфера действия его распространялась  от
Урала до Камчатки, и дело свое там  знали - парни  были с крепкими  нервами,
испытанные  и  загорелые. (Ящур - инфекция, хотя  и  не смертельная,  но для
скота  особенно  опасная:  он быстро распространяется и может поразить целые
регионы.)
     Отряд  прибыл  самолетом,  быстро  перегрузился на поданный  автобус  и
направился  в  Петровское.  Здесь  начались  обычные  проволочки.  Областное
начальство, как водится, позаседало, но от непосредственного участия в делах
устранилось:  то  ли  не  захотело  лезть  на  рожон,  то  ли  поленилось  и
передоверило все  звену  районному.  Надо  было ехать в  Тарасовку. Воробьев
направил туда своим  ходом десяток  милиционеров, но глубже встревать в дело
не стал - да секретаря и не  особенно в него  посвящали: не то оберегали, не
то  оставляли в  неведении в силу строжайшей конспирации,  которая  с самого
начала окружила вспышку ящура; его даже по имени не называли, а в приходящих
сверху  циркулярах он значился как "Инфекция":  чтоб не  создавать панику  в
населении.  Медицина,  слава  богу, осталась  в стороне,  все шло  по  линии
ветеринарии, которая у нас в загоне и небрежении.  Бедного Запашного к этому
времени так замотали и затюкали, что хоть из самого чучело делай - он сбежал
из  Петровского, сославшись на болезнь и взяв больничный лист у сердобольной
Анны  Романовны. Обратились  все-таки в  больницу:  там  хоть  шофера  были.
Лукьянов наотрез отказался везти отряд в деревню, сказав по этому поводу: "Я
ума еще не лишился", и за дело взялся беспечный Вениамин. Этот повел сначала
машину на скорости сорок километров в час, потом, когда руль перенял другой,
так  показал дорогу,  что отряд заехал  даже не в  другой  район,  а в чужую
область - во  всяком случае,  полдня колесил по степи, срезая так называемые
углы  и "беря задами и огородами": благо погода стояла  сухая.  Где Вениамин
находил в  степи эти зады и огороды, только ему было известно; отрядники ему
поначалу верили:  как полагаются  на туземца в незнакомой местности  - потом
приняли за Сусанина: напрасно он оправдывался и говорил, что сам  только что
сюда приехал.
     (Потом,   когда  все  кончилось,  начальник   отряда,  посчитавший  его
вредителем  и  не  желавший оставлять дело без последствий,  настоял на том,
чтобы его вызвали в соответствующие органы.
     -Ну и  что?- обратился  он к Вениамину, сам ведя следствие,  потому что
ему дали  такую возможность.- Будешь и дальше  говорить, что не  мог  нас  в
Тарасовку свезти, потому что указателей в степи не было?
     Веник,  побитый перед этим в народе за пособничество  врагу, со свежими
ссадинами и  синяками  на лице и в  других местах  тоже,  поглядел на него с
понятной в таком случае обидой и претензией:
     -А как еще? Так и было.
     -Кто это тебя разрисовал так?
     -Мужики - кто ж еще?
     -Есть и еще желающие... Значит, ты только по-писаному машину водишь?
     -А вы разве не по инструкции работаете? Зачем тогда грамоте учились?..-
и  начотряда  уставился  на него,  не  зная,  что сказать и  чему  дивиться:
неслыханной ли  его  дерзости  или  столь же  непроходимой тупости.  Местные
коллеги  взяли допрос в свои руки, поспрошали Вениамина еще  самую малость и
отпустили, не желая связываться с ним и разгадывать его ребусы.)
     Председатель  Тарасовского сельсовета,  рослый и тучный мужик, из числа
бывших  старшин  или  прапорщиков,  живший  в селе как  бы  налегке, на всем
готовом и сам корову  не державший: человек по  необходимости двусмысленный,
вынужденный, как  всякая другая российская промежуточная инстанция,  служить
"и  нашим и  вашим" и быть  слугой двух господ (себя при  этом не забывая) -
собрал,  как  ему  было  приказано,  односельчан  на  сходку. Здесь  заезжие
специалисты  должны  были  рассказать  про  ящур,  про  его  опасность,  про
необходимость изъятия коров и про обещанную государством компенсацию; он же,
по окончании внушения, должен был представить дело как  независящее от него,
неотвратимое и неминуемое,  почесать  в затылке,  развести  руками  и  пойти
выпить  с мужиками - с расстройства и  с устатку. Просветителей, однако, все
не было, сам он взваливать на себя ответственность не стал: тоже самоубийцей
не был -  подержал  мужиков  и баб на пустыре перед сельсоветом и, когда они
вдоволь натолклись и насмотрелись  здесь друг на друга, распустил  по домам.
Если  быть точным, то  они сами разошлись, а он  только оформил их  действия
актом своей воли: они  и пришли сюда не по его зову, а из-за беспокойства за
скотину  -  иначе  бы  черта  с  два он  их  дождался:  на  селе  не  любили
организованности. Так или иначе, но  народ рассеялся,  уверенный в  том, что
имеет дело с  очередной начальственной  блажью,  с ветром, пронесшимся не  в
умах даже, а по шуршащим на столах бумагам.
     Первая  тревога прозвучала  далеко  после обеда,  когда  запыленный  до
неузнаваемости  автобус  подъехал   к  деревне  со  стороны  противоположной
ожидаемой,  остановился и  съехал на обочину. Здесь из  него  вылезли  бойцы
спецотряда, вытащили из багажника необходимый материал и инструмент и начали
сооружать нечто из ряда вон выходящее: большой, метра три на четыре, ящик  и
вкапывать его в землю,  лишая дерна  и  взрыхляя середину  огороженного  ими
пространства.    Другая   часть    прибывших,   снабженная    противогазами,
осведомилась, где находится сельсовет, и туда  и направилась; редкие зрители
и  свидетели  происходящего, занятые  трудом первых,  не обратили на  вторых
надлежащего внимания - отметили лишь у них наличие противогазов, но те, вися
сбоку, а не на носу у бойцов, не произвели на мужиков впечатления.
     -И  что  ты  копаешь?- спросил  один  из  них, наблюдая  за  действиями
особенно старательного, не покладавшего рук труженика.
     -Отстойник,- отвечал тот, не делая секрета из своих занятий.
     -Какой такой отстойник?
     -Будешь в него вступать, когда из села выходишь.
     -Что это я  в него вступать  буду?- возразил строптивый  зритель.- Мимо
обойду!..- но боец решил, что он не спорит, а интересуется сутью дела.
     -Почему,  говоришь?.. Потому  что тут  креозот:  он  дезинфицирует... И
машина,  какая  выедет,  тоже  через  него  проедет...  На  дороге  шлагбаум
поставим...- (Паузы  в  его речи  были  обязаны  физическим  усилиям,  а  не
колебаниям и сомнению в правоте своего дела.)
     -Ну шины в креозоте будут? Если останется он через час - дальше что?
     -Профилактика... По инструкции...
     Мужик остался неудовлетворен его объяснениями:
     -А трактор если?
     -Трактор?..- Тут и боец-особист разогнулся: он не знал ответа и спросил
у старшего:- Слышь, правда: что, если трактор?  Эта  штука не выдержит. Бока
слабые.
     Старший на  то и был старший,  чтоб знать ответ  на  всякий вопрос  или
находить по ходу дела его решение.
     -Для тракторов дорогу польем...  Может, их  вообще оттуда выпускать  не
будут... Пошли загон ставить. Двое здесь останутся доканчивать, а мы туда.
     -Рядом?
     -Конечно.  Один человек  оба  поста  сторожить  будет.  -  Они  пошли к
автобусу,  вынули   из  него  яркие  желтые  пластиковые   доски  и  заранее
заостренные  столбики,  начали  монтировать   перегородки.  Это  понравилось
зрителям куда меньше прежнего,  но  тут из деревни послышался рев  коров: то
же,  что для других плач ребенка - и  все бросились туда:  с этим  уж  точно
никто не шутит.
     Мычание коров и людской мат стояли над Тарасовкой.
     Остальная, большая,  часть  отряда  направилась, как  было  сказано,  к
сельсовету,  где  соединилась  с   милиционерами,  до  того  прятавшимися  в
помещении, и  обзавелась  списком  коров,  пораженных  ящуром  и  подлежащих
изъятию:  его составили два  ветеринара,  областной и  районный,  посетившие
перед  этим деревенское  стадо. Пастух на следующий день после их  инспекции
сбежал, и животные остались дома: впрочем, хозяева, почувствовав неладное, в
стадо их все равно бы не отдали.  Бойцы надели противогазы и вышли на поимку
больных животных; им  по опыту было известно, что лучше делать это наскоком:
чем больше  мусолишь такое мероприятие, тем дольше оно тянется. Председатель
сельсовета  служил  проводником,  но делал это  так, что  со  стороны  могло
показаться, будто это они ведут его, а не он их и что  он  у них заложником:
он умудрялся наводить их на цель не только что вполголоса, неслышно, но даже
не  меняя положения губ, ни самой  физиономии. Те в противогазах, сея вокруг
себя страх и панику, врывались  во дворы, арканили коров удавками  и волокли
их  за  рога  наружу.  Дело дошло  бы  до драк  и столкновений, но  тут  уже
милиционеры  начали оттопыривать  ляжки и выставлять напоказ кобуру, а когда
послышались угрозы  и в их адрес  тоже, один из них, по  уговору со многими,
выстрелил в воздух, и на этом все угомонилось...
     -Ребята! Вы  же такие  же  люди, как  и  мы?! Что  вы делаете?!- кричал
Шашурин, забыв  обыкновенную свою  степенность.  Он только  что  купил новую
телку, и его имя в  списке значилось по  недосмотру или по старой памяти.- Я
же вчера купил ее у шурина!
     -У тебя своя работа, у меня своя,- примирительно отвечал ему, дыша мимо
дыхательной  трубки,  двухметровый  противогаз,  тащивший  в   сопровождении
милиционера упирающееся животное.- Упрямый он у тебя, как я погляжу!
     -Она это! Химик сучий!.. Да что же это такое?!.- не унимался безутешный
Шашурин и заорал вдруг  на Семена  Петровича, который из ложного  сочувствия
сунулся  к нему с предложением подтвердить его невиновность  перед бойцами и
милицией:- Уйди, медицина! Зашибу! Ноги переломаю!..- Фельдшер перепугался и
пустился  наутек.- Ну ты видел?!  Как можно?!.- злобствовал и кипел Шашурин,
обращаясь к Торцову, стоявшему рядом и смотревшему на происходящее как бы со
стороны, не принимая в нем участия.
     -Брось!- снисходительно посоветовал  тот: прежде, принимая  Шашурина  в
целом,  он относился  к нему с  оговоркой  -  не то завидовал ему,  не то не
одобрял некоторые его поступки.- Не видишь разве, с кем разговариваешь?
     -Врываться  в дом,  во двор, ломать  засов! Без санкции  прокурора, без
ничего!
     -Откуда знаешь: может, она и  есть,- возразил Торцов с тихой ненавистью
в голосе.- Санкция!
     -Видать, так!- сдался уже окончательно Шашурин.- А твоя где?
     Торцов помедлил, прежде чем ответить, оглянулся:
     -Свою я вчера в лес увел. В партизаны.
     -  Вот! А  я, дурак,  на запоры понадеялся! Вчера  новый замок повесил!
Фомкой отодрали!.. Зачем они хоть хоботы эти натянули? Морды резиновые?!
     -Чтоб не узнали,- объяснил  Торцов.-  В  масках...  Пошли  пить  лучше,
Шашурин...-   и  Шашурин,  вообще  не  пивший,  надрался  в  этот  вечер  до
бесчувствия...
     Два дня спустя хоронили Ивана Герасимыча.
     Он умер накануне, с понедельника на вторник, ночью, во сне, без мучений
и  без  ненужных мыслей. Вскрытия не было: диагноз и так был  ясен - к среде
труп был готов  для захоронения. Новость о его смерти пришла  одновременно с
известием  о  тарасовских  событиях.  Народ забродил и  заволновался  вдвое:
больше из-за коров, но и  смерть старика,  всю  жизнь здесь  проработавшего,
прибавила  страстей, дала повод для личного  участия и выступления: движимые
древним  общественным  инстинктом,  несмотря  ни  на  что  постоянно  в  нас
дремлющим, люди, стар и млад, потянулись из ближних и дальних сел в районную
столицу. Все  началось с рынка. Он, как всегда, собрался около  шести  часов
утра,  но затем, к семи уже, необычным  образом  закрылся.  Остались  только
караульные: стеречь узлы и припасы, которые нельзя было возить взад-вперед -
прочие  потолкались под  навесами, посовещались и  разъехались, разошлись по
деревням и весям. К полудню: похороны были назначены на послеобеденное время
-  в  Петровское  стали  прибывать отовсюду большие  и  малые группы  людей,
вызванные рыночными гонцами. Приезжали на самом разном попутном  и случайном
транспорте: на мотоциклах, грузовиках, тракторах и самоходных косилках - все
это ржало, ревело и окуривало  Петровское  ядовитой  гарью  и копотью. Когда
гроб  с  телом  усопшего вынесли из дома  и  поместили  в убранный  черным и
красным автобус,  на  улице  возле  дома  хирурга  и по ходу предполагаемого
движения к больнице, где должна была состояться гражданская панихида - всюду
стояли  люди,  готовые  присоединиться  к  траурному  шествию.  Автобус  вел
Лукьянов. Соразмеряя машинную скорость  с людской, он медленно вез покойного
по главной  улице, обрастая  по  дороге длинным хвостом  из десятков  людей,
обещавших вырасти в сотни. Получалась немая демонстрация и манифестация.
     Воробьев, не  желавший осложнений  и помнивший  о выстреле в Тарасовке,
подъехал к Ивану и остановил его.
     -Езжай быстрее,- приказал он.- Нечего резину тянуть.
     -Так нельзя же?- попытался вразумить его Иван.- Люди. Похороны.
     -Да ... с ними, с похоронами!- негромко припечатал тот, и Иван вышел из
себя: погнал  машину, объезжая кругами зазевавшихся и бешено сигналя - будто
не покойника вез, а умирающего в реанимацию...
     -Ты  что,  Иван?-  спросила  оторопевшая Ирина  Сергеевна,  вылезая  из
траурного кузова и помогая выйти из него Марье Федоровне.- Что случилось?
     -Да   вот...-   и   Иван   неопределенно  показал  на  Воробьева,   уже
приближающегося  к нему с шофером; они, как ни  старались, не  могли нагнать
его в пути: приказать, чтоб ехал не  быстро  не тихо, со средней скоростью.-
Не растряс я вас?
     -Да  ничего  страшного.  Гроб  только  немного  съехал...-  и  невольно
перевела взгляд на Егора Ивановича: тот кипел  бешенством. Ему было нанесено
публичное оскорбление: все  же видели,  как он подъехал  к  Ивану  и как тот
понесся потом сломя голову.
     -Ты что делаешь?!- вполголоса зашипел он.- Гонки решил устроить?!
     Иван уже вполне овладел собой.
     -Да  вы  разберитесь  сначала,  как  вам ехать. Быстро, медленно...  Не
угадаешь...
     Воробьев  сдержался, сжал  зубы: кругом были готовые к похоронам  люди,
жена покойника.
     -Потом поговорим,-  пообещал  он  и  резко повернулся,  но  Иван  успел
сказать:
     -А о  чем  нам  говорить?.. Я считаю,  не о чем...-  На  этом их дружба
кончилась  и  обернулась взаимной ненавистью. Но  Ивану  нечего было терять:
прошения  о  пересмотре  дела  у него не  приняли,  Пирогова  восстановили в
должности, да  и самому ему надоело, что жена его  допоздна засиживается  на
работе:  вместо того  чтобы варить ему  кашу. К тому же он  терпеть  не  мог
самодурства: хотя сам грешил тем же (а может быть, и именно поэтому)...
     Начались речи. Пирогов, снова ставший у кормила  власти, произнес нечто
безликое и бесцветное. Потом говорили сотрудники: то, что обычно говорится в
таких  случаях  -  остальные  ждали  последнего  прощания  и  погребения. Из
начальства  был  один  Сорокин. Он  не брал слова,  счел это после  Пирогова
ненужным, но  взял  свое обращением: был  искренне  грустен и  сочувственен:
вообще умел когда надо делаться  человеком - подошел к гробу,  негромко, как
со старой знакомой, поздоровался со стоявшей здесь Ириной  Сергеевной, Марье
Федоровне   сказал  то,   что  следовало   сказать,  и  сопроводил  все  это
выразительным взглядом и изящным,  почти артистическим поклоном, который был
всего красноречивее, - после этого, явно расстроенный, отошел в сторону.
     Началось  общее прощание. Иван Герасимыч  лежал в гробу все  с  теми же
заостренными чертами серого лица, но со смертью оно, странным образом, стало
больше  похоже на  прижизненное  и будто спало  с закрытыми глазами, унося с
собой тайну расколотого мироздания. Кругом  было много венков и букетов: все
больше траурные гладиолусы и  георгины  -  цветы сочные,  красочные,  но без
запаха.  Ирина Сергеевна,  глядя на  них,  нашла,  кажется, цветы с  садовой
дорожки,  но как  различишь их  в таких  скопищах:  их  так  много и они все
одинаковые. Каждый, кто считал себя вправе, подходил к покойному  и прощался
с ним лично. Марья Федоровна всплакнула в последний раз над усопшим,  крышку
гроба закрыли и заколотили, тело опустили в яму. Начали сыпать сверху землю,
и в  этом уже все приняли  участие:  обряд  затянулся допоздна,  и холм  над
могилой вырос препорядочный, с верхом, выходящим далеко за ее пределы...
     Народ все подходил и отходил: безгласный,  безмолвствующий, исполненный
значительности  момента.  О  Тарасовке  уже  не  думали:  российский  житель
отходчив  -  надо  только поманить его  чем-нибудь  героическим. Один мужик,
невысокий,  приземистый и щербатый, которого  Ирина Сергеевна никогда прежде
не  видела, остановился возле тех, кто стоял в карауле  возле могилы,  обвел
отрешенным  взглядом и понурого Кузьму Андреича, и поблекшего, потерявшегося
в похоронной суете Алексея Григорьевича и обратился не то к Марье Федоровне,
не то к Ирине Сергеевне:
     -Мы считаем, у  нас два врача  было хороших: Иван  Герасимыч и она вот,
Ирина  Сергевна... Его нет...  Так  что  вы уж...- сказал он, обращаясь  уже
непосредственно к детской докторше,- нас теперь не оставляйте...
     И эти  почти случайно  пророненные  слова никому не известного мужика и
решили судьбу Ирины Сергеевны:  она была порой  простодушна и  доверчива как
ребенок...


42

     А  с Алексеем  Григорьевичем  вышла загвоздка и,  надо сказать,  темная
история.
     Еще  на  похоронах Пирогов  подошел  к  Ирине  Сергеевне  и  сказал  со
значительным видом,  что ему надо серьезно поговорить  о москвиче, прибавив,
что здесь  этому не место. Она,  занятая совсем иным,  не  придала веса  его
словам - почти  не  обратила на  них внимания, но он сразу  после  окончания
похорон настоял на короткой встрече.
     -Что, Иван Александрыч? Не  вовремя вы. Надо к  Ивану  Герасимычу идти.
Поминки: надо помочь готовить. Не успеваем. Видите, народу сколько?..
     Он  почему-то  воспринял это  как  личный упрек или даже  унижение,  но
упрямо повел головой и настоял на своем:
     -Что Алексей Григорьич делает?
     -Не знаю.- Она замкнулась в себе и заранее рассерчала, подозревая,  что
он будет расспрашивать ее об их отношениях.- А что такое?
     -Его убить хотят - вот что...- и глянул выразительно