но что он шофер Карналя,  она узнает лишь теперь.
Может,  и  говорил он  ей  это прежде,  но  фамилия Карналь не  застревала в
памяти,  собственно, не могла там зацепиться, попадала в пустоту, так же как
тщетная влюбленность женатого шофера...
     Шофер умышленно трет  черную "Волгу" до  тех  пор,  пока  из  подъезда,
размахивая сумочкой на длинном ремешке,  не выбегает Анастасия. У Мастроянни
жена  и  маленькая  дочка,  жена  -  хорошенькая блондинка,  но  ему,  вишь,
вздумалось влюбиться в брюнетку. Тогда зачем было жениться на блондинке?
     - Вы каждый день опаздываете к своему академику?  - осчастливливает его
беседой Анастасия.
     - Так он же не ездит на машине!
     - Как это - не ездит?
     - Уже давно. Ходит пешком.
     - А вы зачем?
     Мастроянни беспомощно разводит руками:
     - Положено.
     - Так вы хотите, наверное, подвезти меня?
     - Вас? Но ведь...
     - Мои "Жигули"? Несолидно, когда едешь к академику Карналю.
     - К академику... - Мастроянни потерял дар речи.
     - Боитесь своего академика?
     - С чего бы я боялся?
     - Так везете?
     Она уже сидит рядом,  и Мастроянни готов поклясться:  эта чертова выдра
знает о его влюбленности. И ничего-то в ней нет. Длинноногая, стриженная под
мальчика,  правда,  глазастая.  Все мужчины почему-то в нее влюбляются. И он
тоже - и хочет отомстить и за себя, и за весь мужской род.
     - Не пустит вас к себе академик, - говорит Мастроянни.
     - Меня? - небрежно спрашивает она.
     - Не пустит. Он никого...
     - Ошибаетесь, меня всюду пускают. - Она делает паузу, затем говорит уже
нечто совсем хулиганское: - Даже в мужской туалет.
     "Вот окаянная баба!" - думает Мастроянни.
     - И  поэтому у  меня есть все  основания презирать людей...  мужчин,  -
говорит она холодно.
     "Вот бы отомстить, - сладостно думает Мастроянни, - остановить машину и
сказать: "Прочь! Не позволю!"
     А сам молчит и едет дальше.
     - Почему же вы не возмущаетесь? - издевается она, словно бы читая мысли
Мастроянни.
     - Да ведь шутите.
     - Есть вещи, которыми не шутят.
     И уже побежала к входу,  даже не спросив,  как найти кабинет академика.
Такой и спрашивать не нужно: все найдет сама.
     Мастроянни снова принимается за свое:  вытирает машину, в которой никто
не ездит,  но сегодня это занятие исполнено для него высочайшего смысла:  он
ждет,  когда появится эта дикая девушка с глазами,  как у дьяволицы.  Хорошо
зная своего академика, шофер убежден, что ждать долго не придется. Так оно и
произошло.  Анастасия выскочила из  помещения так  скоро,  как  будто дальше
вестибюля и не была нигде.
     - Я  же говорил,  -  вздохнул Мастроянни.  -  У него на полгода наперед
расписана каждая минута. Куда вас теперь подвезти?
     - Можете возить свой воздух! - бросила ему Анастасия.
     - Воздух? Какой воздух?
     - Академика не возите - возите воздух. Я люблю ходить пешком.
     И она уходит, даже не взглянув на Мастроянни. Идет, и глаза полны слез.
С нею даже не захотели разговаривать. Не записали фамилии. Никаких шансов на
встречу.  Никаких интервью,  никаких воспоминаний. Только деловые разговоры,
только разговоры по  существу,  только...  Секретарша позвала себе на помощь
лысоватого молодого человека,  и  тот тихоньким голоском развеял все надежды
Анастасии:  "Академик на такие темы ни с  кем не беседует.  По крайней мере,
мне неизвестно об  этом.  Узнать я  не  могу,  вы сами должны понять".  И  -
вежливый поклон.
     Кажется,  это  впервые в  ее  журналистской практике так безжалостно и,
можно   сказать,   безнадежно...   Анастасия  еще   не   верила.   Произошло
недоразумение.  Обидная ошибка.  Ее  вот-вот догонят,  попросят извинить их,
вернут...  Никто не догонял,  никто не просил прощения,  никто не возвращал.
Наверное,  уже и  забыли.  Не спросили фамилии,  не знают,  кто она и что...
Газету,  правда,  назвала,  но что это за газета? Молодежный орган, никакого
авторитета...  Анастасия долго  шла  пешком,  садилась в  какие-то  трамваи,
троллейбусы,  снова шла пешком,  сама не  заметила,  как очутилась на крутой
коротенькой  улице  Коцюбинского  перед  высоченным  новым  домом.  Глянула:
магазин  научной книги.  Зачем  он  ей?  И  почему  приплелась именно  сюда?
Бессознательно-сознательно?  Отродясь  здесь  не  бывала.  Даже  готовясь  к
встрече   с   академиком,   ограничилась  лишь   несколькими   статьями   из
энциклопедий.  Попыталась просмотреть двухтомную "Энциклопедию кибернетики",
но  отложила,  не  читая,  так  как нормальному человеку там читать нечего -
дикие формулы,  дикий текст:  "Марков доказал,  что не может быть алгоритма,
который по  двум законченным триангуляциям четырехмерных многочленов означал
бы томоморфизм этих многочленов".
     Теперь,  когда ее позорно выгнали, она - перед магазином научной книги.
Хочет приобрести книги академика Карналя? Смешно! Но в магазин все же вошла.
Должны же у этого Карналя быть какие-то книги,  коли он академик. Посмотрим,
что он пишет.
     Анастасия тряхнула волосами, остановилась у входа. В магазине были одни
женщины. Покупателей - ни одного, а продавцами - только женщины. Невыносимо.
Продавать книги -  мужское дело.  Седым,  мудрым,  спокойным,  углубленным в
нечто чуть  ли  не  потустороннее,  удивительно непрактичным,  наивным,  как
парижские букинисты.  Ну,  она никогда не  была в  Париже,  но о  букинистах
знает. Хорошо бы и здесь. В таком книжном магазине. У женщин она не хочет ни
покупать, ни спрашивать.
     Анастасия вышла,  так и не спросив никого о книгах Карналя. А может, их
и  нет?  Это когда-то академики были обязательно с  книгами,  с сочинениями,
теперь,   наверное,   иначе.   Она  однажды  слышала  выступление  какого-то
академика,  который не  умел  произнести слова "Финляндия",  упорно повторяя
"Финдляндия". Особенно смешно было потому, что ученый только что вернулся из
Финляндии и  рассказывал о  своей поездке.  Но  какое это  имеет отношение к
Карналю?
     Анастасия шла,  изо  всех  сил  размахивая своей  сумочкой,  мстительно
закусывая  губу,   составляла  мысленно  статью  о  Карнале.   Вы  верите  в
существование гениев?  Книга,  которую вы берете в руки,  свидетельствует...
Нет,  надо  начинать с  долгой и  яркой  жизни.  Увы,  долгая жизнь наряду с
успехами и радостями приносит и огорчения,  просчеты, ошибочные поступки. Мы
можем с огорчением отметить в жизни нашего автора и неумеренные восторги, и,
что  много  хуже,  несвойственные ученому высказывания по  адресу  ряда  его
старших (или младших) коллег,  которые по  тем  или иным причинам...  Но  мы
должны быть  снисходительными,  тем  более что  эта  снисходительность -  не
проявление милости,  она заработана ученым,  его талантом,  его трудолюбием,
всей его  прежней жизнью.  Конечно,  мы  можем сегодня отметить,  что в  его
научной практике бывало и такое,  когда мысль опережала слово или, напротив,
слово опережало мысль,  и  тогда мы  встречались либо с  невыразительностью,
либо с анахронизмом, либо же с откровенными неудачами вообще. Но разве это -
не признак настоящего?..  Он живет и работает среди нас,  вместе с нами,  не
уступая  в  активности  самым  молодым,   самым  энергичным,  хотя  в  науке
энергичность и  не  всегда свидетельство истинности намерений и  не  ведет к
полезным последствиям,  уже не говоря об открытиях...  Его время нормировано
по наивысшим стандартам,  недоступным пониманию простых смертных. Достаточно
сказать,   что  оно  на  целых  полгода  расписано  до  последней  минуты...
Представить себе это трудно,  да,  наверное, и не надо представлять, так как
тут кончаются обычные параметры человеческой жизни и мы переходим в сферу не
то  машинного функционирования,  не  то,  возможно (мы  бы  хотели надеяться
именно на это),  в  область будущего,  ибо академик Карналь считает себя (и,
вероятно же,  не  без  оснований) среди  нас,  людей,  углубленных в  заботы
повседневности,  полномочным представителем грядущего.  Он  как бы  сошел со
страниц научно-фантастических книг,  в  чем вы легко можете убедиться,  если
вам удастся каким-либо образом встретиться с  академиком,  хотя,  откровенно
говоря, вряд ли вам удастся это сделать...
     Анастасия прервала  поток  своих  злых  мыслей.  Чуть  не  застонала от
собственного бессилия.  Жалкая месть жалкими средствами. Кто ты такая, чтобы
судить?  И вообще - зачем ты? С одинаковой легкостью пишешь о самодеятельных
концертах,  о  превращении Киева  в  образцовый город,  о  новом спектакле в
оперном  театре,  о  сооружении нового  жилищного  массива  Виноградарь и  о
ветеранах войны.  А задумывалась ли ты, когда была война? Для тебя это нечто
совсем нереальное.  Невозможно даже вообразить. Расстояние чуть ли не такое,
как  до  Пелопоннесской или Пунических войн.  Когда,  была Третья Пуническая
война?  И  когда  Ганнибал впервые пустил на  римлян своих слонов?  А  когда
впервые "заиграла" наша "катюша"?  И  кто подбил первого "тигра"?  Не знаешь
или же  не  хочешь знать?  А  ведь вокруг еще полно людей,  которые пережили
войну и  помнят каждый день из  тех  полутора тысяч дней.  Отец твой начинал
войну лейтенантом,  закончил полковником,  ты  родилась уже  как полковничья
дочка,  детство твое прошло среди людей,  которые научились на  войне стоять
плечом к плечу, никогда не знать одиночества...
     Она  тоже  этому  училась,  а  потом забыла,  растеряла все  найденное,
осталась только память об отце, да и не память, а сплошная боль, которой она
боялась все больше, но избавиться от которой, чувствовала это отчетливо, уже
никогда не сможет.  Если бы она встретилась с  Карналем,  она бы,  наверное,
сумела рассказать о  своей причастности к  людям войны и,  следовательно,  о
своем праве на  их  воспоминания.  Ибо  журналист тоже обязан так  или иначе
завоевывать право.  То ли способностями своими, то ли общностью своей судьбы
с людьми,  о которых пишет, а то и просто настырностью, к которой приходится
порой прибегать.  Она не  могла быть настырной,  да  и  не хотела.  Академик
Карналь ее  не  интересует.  Теперь она  вспоминала свою неудачу в  приемной
Карналя безгневно,  почти весело.  Вела  себя  как  глупая девчонка.  Ехала,
переживала.  А  между тем следовало попросту позвонить по телефону и узнать,
сможет ли  Карналь принять ее.  Или  пусть  бы  позвонил сам  редактор.  Для
солидности и для соблюдения уровня. Потому что когда ты живешь в столице, то
на  каждом  шагу  приходится  заботиться  о  соблюдении странной  категории,
определяемой таким знакомым и в то же время непостижимым словом "уровень".
     Анастасия  на  мгновение  остановилась,  чтобы  решить,  куда  идти:  в
редакцию или есть мороженое. Мороженое показалось привлекательнее.


                                 2

     Алексей Кириллович относился к  той  категории людей,  которые изо всех
сил стараются подчеркнуть свою незаметность.  Вот он стоит перед тобой,  а в
то  же время его словно бы здесь и  нет.  Как в  песне поется:  "Ой був та й
нема,  тай по…хав до млина".  Одна нога тут,  другая там, одно ухо к тебе, а
другое -  еще куда-то,  глаза уставились на тебя,  а уже где-то высматривают
что-то свое -  вечная раздвоенность, расколотость, распятость на всех ветрах
и сквозняках.  Таков Алексей Кириллович. Голос у него тихий, такой, что и не
поймешь сразу,  хочет он  тебе что-то  сказать или  просто шепчет сам  себе,
какое-то  чревовещание,  на  лице  не  дрогнет ни  единый мускул,  в  глазах
никакого выражения,  в самом голосе навеки утрачены все интонации.  Машинная
речь?
     Алексей  Кириллович  принадлежал к  той  распространенной разновидности
людей, которые называются помощниками. Должность, видимо, нужная, но в то же
время иной раз и смешная.  К примеру,  что должен делать помощник академика?
Помогать  думать?   Помощники  у  Карналя  не  держались.  Чувствовали  свою
ненужность,  бесполезность,  не  выдерживали  двусмысленности  и  комичности
своего положения и уходили добровольно: расставания были мирными, часто даже
трогательными, но все-таки расставания.
     Алексея  Кирилловича подсунул Карналю  Кучмиенко.  Слово  "подсунул" не
относится к  литературным,  но другого Карналь в  данном случае подобрать не
мог.
     Алексей Кириллович был невысокий,  но и не низенький,  не блондин, и не
брюнет,  сложен будто бы и крепко, но и не слишком плотно, его возраст никто
бы  не  определил с  первого взгляда.  Почти все как у  Карналя.  Правда,  у
академика была довольно густая шевелюра,  а у Алексея Кирилловича уже что-то
предательски  поблескивало  на  макушке,  но  он  весьма  удачно  маскировал
преждевременную лысину.  С первых же дней своего пребывания на шаткой и,  да
позволено  будет  сказать,  довольно  неблагодарной  должности  он  старался
завоевать доверие Карналя своею честностью и  верностью.  Ничего не скрывал,
никого  не  подпускал  к  академику,  оберегал  его  от  непрошеных  гостей,
отбивался от попыток посягательства на время, мысли, личность своего ученого
бога, был жрецом в святилище Карналя и гордился этим.
     Утреннее вторжение дерзкой  корреспондентки в  святыню  не  оказало  на
Алексея Кирилловича ни малейшего впечатления.  Видел и не такое.  В иерархии
Алексея Кирилловича корреспонденты не возводились в высший ранг, особенно же
такие,  как эта девушка.  Поэтому он  даже не сказал Карналю о  той короткой
стычке, которая произошла в приемной. Дел было так много, что помощник мог и
забыть о каком-то там незначительном эпизоде,  забыть,  но не навсегда,  ибо
это  противоречило бы  принципу честности,  который исповедовался помощником
свято и безоговорочно.
     Неделя или  месяц прошли с  того утра,  когда смешная в  своей дерзости
девушка добивалась свидания с академиком,  сказать трудно,  но можно со всей
определенностью  утверждать,   что   прошло  именно  такое   время,   какого
заслуживало столь незначительное событие,  и  вот  тогда Алексей Кириллович,
выбрав соответствующую минуту,  когда,  по его мнению,  академику нужна была
умственная    разрядка,    своеобразная   интеллектуальная   кратковременная
передышка,  небрежно проронил,  что,  мол,  была  тут  одна корреспондентка,
которая добивалась, но это же несерьезно, поэтому он...
     Карналь то ли услышал,  то ли нет.  Передышка для ума продолжалась один
лишь миг,  его мозг уже жадно вгрызался в  какие-то  лишь ему одному ведомые
идеи.  Академик взглянул на  своего помощника как-то отсутствующе,  точно на
неживой предмет,  как бы  на столб воздуха,  посмотрел без выражения и  даже
оскорбительно,  но  Алексей Кириллович не смутился таким отношением к  своей
особе (ибо что такое личность там, где должен торжествовать долг?), он знал,
что  непременно должен пробиться к  Сознанию Карналя со  своей  информацией,
какой бы незначительной она ни была,  в этом, собственно, и состояла, по его
мнению,   первейшая  обязанность  всех  помощников  в  мире,   наивысшее  их
назначение и оправдание самой этой профессии.  Когда же у тебя есть цель, то
для  ее  достижения ты  должен применять все  известные тебе  способы,  а  у
Алексея Кирилловича,  как у человека, посвященного в тонкости тактического и
стратегического мышления,  число  способов  было  практически  неисчерпаемо.
Правда, он не принадлежал к специалистам, скорее к дилетантам, поэтому часто
сама  суть  того  или  иного  широко применяемого среди  сотрудников Карналя
метода умственных упражнений не  была ему понятна,  он схватывал лишь что-то
побочное, несущественное, одно лишь название, особенно же когда оно было так
или  иначе привлекательно,  интригующе.  Поэтому так  ему  понравился термин
"мозговая атака",  или, как говорят американцы, "brainstorming". Термин этот
Алексей Кириллович понимал буквально:  атаковать собеседника,  пробиваться к
его  сознанию любой ценой,  даже  когда тот  отмахивается от  тебя,  как  от
осенней мухи.
     На  этот раз  пригодился именно способ мозговой атаки,  так что Алексей
Кириллович снова вернулся к своему сообщению о настырной корреспондентке, но
теперь  это  уже  не  имело  вида  беспристрастной,  лишенной эмоционального
элемента информации,  а приобретало,  так сказать, некоторое очеловечивание,
поскольку помощник хотел оправдаться за  свое не  совсем учтивое поведение с
корреспонденткой, хотя в неучтивости его никто и не обвинял.
     - Вы  не  беспокойтесь,  Петр  Андреевич,  -  доверительно  говорил  он
академику, - это не из серьезного органа...
     - Не понял, - встряхнулся от своих мыслей Карналь. - Кто, что, откуда?
     - Эта  корреспондентка,  о  которой я  только что...  Не  из  партийной
газеты...  Если бы  центральный орган,  так  я  бы...  Вы  же  знаете,  Петр
Андреевич, с прессой мы всегда в контакте. Но это - нет...
     - Тогда откуда же? - Карналь наконец начинал, кажется, интересоваться.
     - Молодежная газета,  -  извинительно усмехнулся Алексей Кириллович,  -
знаете:  комсомольцы,  молодежные  сердца...  Кстати,  о  встрече  ученых  с
журналистами все газеты дали ваше фото, а эта газета единственная не дала.
     - Не дала? Так там, значит, интересные люди?
     Алексей  Кириллович  вздохнул.  Не  всегда  устами  академиков глаголет
истина, как и устами младенцев. К сожалению.
     - Я сказал ей, что вы никогда не вспоминаете. О войне в особенности.
     - Вы в этом убеждены? - с любопытством покосился на помощника академик.
     - По крайней мере,  я не слышал от вас... За время моего... Кроме того,
я сказал ей,  что ваше время принадлежит государству, народу, никто не имеет
права посягать на  него...  Если же  надо редакции,  то должен быть соблюден
уровень и  договариваться должен всякий раз только главный редактор,  а то и
еще выше...
     Но  этого Карналь уже снова не  слушал.  Кто там должен договариваться,
редактор или кто-то там еще выше,  и кто этот "еще выше", - ничто уже его не
интересовало.  Не  оскорбляло  и  то,  как  бесцеремонно  распоряжаются  его
временем,  чуть ли не указывая ему, как эффективнее всего тратить это время.
Зато  бесконечно удивило,  что  даже  этот приближенный к  нему и,  ясно же,
подставленный Кучмиенко  для  всестороннего наблюдения и  изучения  человек,
собственно,  до сих пор не заметил,  что он, академик Карналь, вот уже много
месяцев   почти   совершенно  пребывает  в   сфере   воспоминаний,   полонен
воспоминаниями,  к  тому же мучительными и нестерпимыми,  отчего коэффициент
его  полезного действия начинает приближаться к  нулю,  если уже  не  достиг
этого уровня.
     - Скажите, Алексей Кириллович, - предложил своему помощнику сесть, хотя
тот  в  своей вечной незаметности никогда не  хотел этого делать,  -  вот вы
распорядились за  меня...  Отказали мне в  праве на воспоминания о  войне...
Каковы ваши мотивы? Могли бы вы мне объяснить?
     Алексей Кириллович смутился.
     - В конце концов,  - развел он руками, - я не совсем точно выразился...
Отказывать  я  не  имею  права...   Но  посоветовать...  Я  посоветовал  той
девушке...
     - Что же вы посоветовали?
     - Простите,   Петр  Андреевич,   но   вы  относитесь  к   генералам  от
кибернетики. Я это пояснил ей достаточно популярно... Что же касается войны,
то посоветовал ей поискать генералов из тех времен. Воспоминания генералов о
войне -  это же прекрасно.  Еще лучше -  когда вспоминают маршалы...  Жуков,
Василевский... Полководцы...
     Карналь снова выпустил своего помощника из  поля зрения и,  кажется,  с
горизонта мысли. Говорил и не ему, и не себе - просто думал вслух:
     - Воспоминания полководцев...  Это и не воспоминания.  Философия войны.
Столкновение мыслей,  сплошная  абстракция.  Фронты,  армии,  огромные массы
людей, неизмеримые расстояния, театры военных действий, гигантская шахматная
доска...  Но  нет  приближения к  человеку,  отсутствует сугубо человеческий
элемент, исчезают судьбы, отрыв от корней, схоластика...
     Алексей Кириллович всей своей фигурой выказывал стремление к