ягу за резвого жеребца да еще
и отблагодарить заставит.  Андрий опрокинул бочки вверх дном (все равно ведь
порожние!),  насыпал на донца по нескольку пригоршней пшеницы. Вышло, что те
пятидесятипудовые бочки были полнехоньки отборного зерна!  Если бы он этим и
удовольствовался,  может,  сватов с  того берега и  удалось бы провести,  но
Андрий не  мог  остановиться в  своей изобретательности и  заодно с  бочками
перевернул еще и  порожний кошель,  насыпал на его дно взятую в долг у тетки
Радчихи пшеничную муку.
     Сваты проглотили все:  и Антонову кобылу,  и Белоусовых коров, и полные
бочки пшеницы,  и  заверения,  что Андрий -  единственный сын,  но когда уже
выходили  из  амбара,  кто-то  из  них,  удивившись,  что  соломенный кошель
почему-то  стоит  вверх  дном,  хватил  наобум  пригоршню муки,  пальцы  его
царапнули  по  дну,  человек  многозначительно хмыкнул,  подошел  к  бочкам,
запустил руку и -  раз, другой, пальцы его заскребли о деревянное дно. Обман
был раскрыт в позоре и унижении,  сваты забрали горилку, с которой приехали,
а  с  горилкой,  ясное дело,  и  невесту.  От  Днепра сюда  Андрий привез их
нанятыми лошадьми, теперь получалось, что везти уже не к чему, бывшие сваты,
проклиная озерянских мошенников,  должны были  тащиться пешком через плавни,
через пески к своей лодке.
     Слава  про  неудачное  сватовство Карналя  разошлась по  обоим  берегам
Днепра, пришлось ему оставить надежды на богатую невесту. Услышал он, что из
Таврии из наймов у колонистов вернулась Варка Яремина, с которой он когда-то
ходил на вечерницы,  -  вот так они и поженились, и жили счастливо, но долго
не  было у  них  детей,  кажется,  целых десять лет.  В  селе без детей жить
невозможно.  Там,  где все растет, где ты своими руками ежегодно заставляешь
природу как  бы  заново воссоздавать самое  себя,  где  из  зимних умираний,
каждую весну  и  каждое лето,  снова  и  снова возрождается новая,  зеленая,
прекрасная жизнь,  человек не  может смириться с  мыслью,  что после него не
останется  семян,   плода,   потомков,   поколений.  Андрий  и  Варка  нашли
мальчика-сироту Грицька Стовбуна, усыновили его, он стал их помощником, стал
как бы их продолжением в будущем,  с этой утешительной мыслью свыклись и они
сами,  и  Грицько.  И  тут неожиданно появился на свет законный сын Карналей
Петько.
     Стовбун возненавидел его с самого рождения. Был он до этого любимчиком,
маленьким диктатором в дружной семье Карналей,  неограниченным, своевольным,
а  теперь должен был делить свою власть с этим соплячком,  который кряхтел в
темной, подвешенной к матице люльке, да еще, пожалуй, не только делить, а со
временем совсем отречься от власти и прав в пользу все того же сопляка!
     Ненависть,  когда  она  не  подкреплена  действиями,  как  будто  и  не
существует.  Стовбун был чужд чувствам абстрактным, он привык все претворять
в поступки.  В свои четырнадцать лет Стовбун уже знал,  что человека спасает
только неусыпная деятельность,  трудолюбие,  неутомимость,  в  чем бы она ни
проявлялась - в добре или зле. Он стал ловить минуты, когда в хате никого не
было, мигом влетал туда, бил ребенка, крутил ему кожу на животике, швырял из
люльки на глиняный пол,  выскакивал во двор,  принимался за работу, злорадно
прислушиваясь к тому, как заходится от крика малютка.
     Прибегала  мать,  всплескивала  руками,  рыдая,  обцеловывала  покрытое
синяками тельце своего сыночка,  укладывала его в люльку,  не могла прийти в
себя:
     - И что за ребенок - выпрыгивает из люльки, хоть ты его привязывай!
     Со  временем дитя  научилось узнавать своего  мучителя и  встречало его
ревом,  как только он  появлялся в  хате.  Но никто не знал истинной причины
этого крика,  а Гринько был осторожен и научился измываться над малюткой уже
так,  что тот и  не  замечал:  нападал на  Петька,  когда тот спал,  то есть
удваивал свое преступление - нападал на крошку да еще на спящего.
     Как он не убил Петька,  осталось тайной для них обоих: и для Карналя, и
для  Стовбуна.  Только мать  Петька точно  подсознательно почувствовала муки
своего  единственного сыночка,  не  выдержала  и  умерла  тихо,  без  жалоб,
незаметно,  может,  в надежде,  что заберет в могилу все страдания,  которые
суждены ее Петьку в жизни.
     Когда  Петько стал  ходить,  он  хоть  и  не  любил Стовбуна,  все-таки
обращался к  нему:  уж  очень  хотелось  покататься на  кобыле,  за  которой
присматривая Грицько.  А тот охотно удовлетворял просьбы маленького Карналя,
поднимал его,  бросал кобыле на  спину.  Но то ли он был слишком сильный,  а
Петько слишком легкий, то ли делал это умышленно, всякий раз получалось, что
мальчуган перелетал через кобылу и падал на землю,  больно ударялся, однажды
даже сломал руку,  но  все же не покалечился,  не убился,  как того хотелось
Стовбуну.  Стовбун бросил Петька через  кобылу и  после  того,  как  поджила
сломанная рука,  но  тут  Андрий  Карналь наконец застукал его  на  горячем,
подбежал, схватил за грудки:
     - Ты что же это, махамет, делаешь!
     В  тот  же  день  он  велел Стовбуну убираться вон.  Выделил ему  часть
имущества,  дал денег.  Грицько подал в суд, но суд присудил еще меньше, чем
давал ему Карналь,  так он и исчез навеки из жизни Петька и запомнился лишь,
как первая враждебная сила, слепая и непостижимая в своей ненависти.
     Весны  были  теплые,  уже  на  Первое мая  в  Озерах малышня купалась в
нагретых солнцем  ямах  и  колдобинах,  но  то  были  купания добровольные и
самовольные:  мальчуганы прятались от матерей, которые вечно боятся простуды
и  готовы до самого лета кутать своих детей в  кожушки и  парить им головы в
шапках.  Уже и  когда Петько пошел в  школу,  у  него каждую весну возникали
конфликты с мачехой,  требовавшей, чтобы он не снимал шапку, пока деревья не
покроются листвой,  а  мальчику не  терпелось появиться в  школе  в  картузе
первому,  он  выкрадывал свой белый летний картуз из  сундука,  прятал его в
солому за двором,  послушно выходил из хаты в шапке-ушанке, про-маршировывал
в  ней под окнами,  а  потом обегал хату за клуней и  сараем,  вытаскивал из
соломы картуз,  на его место клал шапку и  уже так продолжал свой поход,  не
весьма  смущаясь  несоответствием между  толстым  зимним  пальто  с  меховым
воротником и белым картузом.  Однажды мачеха,  дергая солому,  наткнулась на
картуз,  устроила утром возле стога засаду,  поймала Петька за руку, и то-то
крику тогда было!..
     Но  еще задолго до  этого события,  в  шестую свою весну Петько пережил
купание вынужденное и  чуть не ставшее для него последним.  В ту весну Днепр
разлился так,  как не помнили в  Озерах даже старожилы.  Лишь отдельные хаты
села,  находившиеся на  холмах,  стояли на  сухом,  и  к  ним  добирались на
самодельных плотах  и  лодках,  свозили  отовсюду скот  и  имущество,  спали
вповалку на полу,  на печах и даже в печах. Петько подкараулил, когда отец с
мачехой,  бредя по  колено в  воде,  выносили из  залитой по самые окна хаты
всякую  утварь,  мгновенно схватил широкое деревянное корыто  и  пустился на
этом  судне в  плавание от  крыльца к  погребу.  Корыто понесло по  течению,
Петько стал грести руками, перегнулся на одну сторону, корыто перевернулось,
он  бултыхнулся в  воду и...  почему-то  не достал дна.  Крикнуть он даже не
успел, все произошло слишком быстро, вода сразу окружила его со всех сторон,
уже  была над головой.  Он  еще увидел причудливо уменьшенное и  пожелтевшее
солнце,  которое изо  всех сил пыталось пробиться к  нему сквозь зеленоватую
воду,  но пробиться почему-то не могло,  успел подумать о том, что утонул, и
уже никогда не  вынырнет,  и  не  увидит ни солнца,  ни травы,  ни сварливой
мачехи,  ни  своего единственного на  свете отца,  и  как раз в  этот момент
отцова  рука,  ухватив Петька за  чуб,  вытащила его  на  поверхность.  Вода
струилась с мальчишки. Мачеха принялась за свои проклятия, но отец цыкнул на
нее, ничего не сказал сыну, посадил его в лодку, несколько раз сильно провел
ладонью по волосам, сгоняя с них воду. Потом спросил:
     - Испугался? Вот так мог и утонуть. Вода шуток не любит.
     После  наводнения в  Озерах  развелось видимо-невидимо лягушек,  мышей,
крыс и гадюк. Старая Колесничихина хата была близко от воды и держалась лишь
благодаря каменному фундаменту,  истлевшее крыльцо рухнуло,  и в хату теперь
приходилось пробираться через завалы старых досок.  Во  всех  образовавшихся
западинах,  щелях  плодились гадюки и  ужи.  Старые гадюки лениво грелись на
солнце  посреди  двора,  не  пугаясь людей.  Маленькие гадючки,  величиной с
карандашик,  сновали в  спорыше,  так что и не разберешь,  где трава,  а где
гадючата.
     Михайло после  стычки с  Карналем съехал со  своим  семейством,  теперь
Карнали жили в  этой развалюхе одни,  мачеха грызла Андрия,  что  он  думает
только о  колхозе,  а  о  жилье для семьи не  заботится,  и  их когда-нибудь
придавит во сне.  Петько же был уверен,  что если и  впрямь завалится старая
хата,  то не от старости и  не оттого,  что подмыта наводнением,  а от крика
мачехи.  Как-то в воскресенье он проснулся, когда взрослых уже не было дома,
в окно светило большое солнце.  Оно ежедневно выкатывалось из-за Стрижаковой
горы,  большое, чистое, слепящее, потом забиралось на такую небесную высоту,
что  казалось совсем маленьким шариком,  но  почему-то  припекало оттуда так
неистово, что даже само словно бы чернело от собственного жара, а выгорев за
день, угасало, расплескивалось малиновым кругом, медленно убиралось с неба и
таяло в изгибе Днепра, где-то за песчаными холмами Куцеволовки.
     Но  в  то  утро солнце только-только выкатилось из-за Стрижаковой горы,
светило весело, блистало щедро, высвечивало каждую морщинку на земле, каждый
уголок в хате.  Протирая заспанные глаза,  Петько глянул с печи на стол, где
под  чистым рушником угадывался оставленный для  него  завтрак,  на  темный,
резной,  еще материн сундук,  в котором был таинственный ящичек,  обклеенный
привезенной матерью  из  Таврии  красивой картинкой:  зеленое поле  сахарной
свеклы -  и посреди этого поля какая-то странная, неведомая в Озерах машина,
о  предназначении которой Петько так и  не  успел спросить.  Но не о  ящичке
подумалось полусонному мальчишке,  когда взгляд его скользнул по  полу вдоль
сундука.   Потому  что  оттуда  выползала,   точно  выстреливаемая  какой-то
безмолвной силой,  гигантская серая гадюка,  такая безмерно длинная,  что не
умещалась между сундуком и  лежанкой.  Уже  голова поднималась над лежанкой,
уже ее черные немигающие глазки уставились на перепуганного Петька,  а хвост
все еще скрывался под сундуком.  Петько отшатнулся за  выступ печи,  но ужас
вытолкнул его оттуда, мальчик снова посмотрел вниз, гадюка на половину своей
длины уже  стояла столбом над  лежанкой,  сейчас бросится туда,  а  потом на
печь, на него...
     - Тату-у-у!  - охваченный смертельным ужасом, закричал Петько, закричал
не в надежде,  что отец в самом деле услышит его крик, а просто от отчаяния,
так как ни отца,  ни мачехи не могло быть дома в это воскресное утро:  отец,
наверное,  как всегда,  в  колхозе,  где у  него не  бывает ни выходных,  ни
праздников,  а мачеха либо на базаре,  либо в церкви, куда она тайком ходит,
несмотря на запреты Карналя.
     Но,  видно,  такое отчаяние звучало в  голосе Петька,  что  не  мог  не
услышать этого Андрий Карналь,  он,  к счастью, был дома и рубил возле сарая
сухой тальник на растопку печи.  Как был с  топором в руках,  вбежал в хату,
увидел гадюку,  которая и  впрямь уже  целилась на  печь,  бросился на  нее,
рубанул топором,  рубил и змеюку, и лежанку, наверное, выгонял из себя страх
за ребенка,  а  может,  и ярость на эту старую никчемную хату и всю не очень
удавшуюся жизнь.
     Петько мелко дрожал на печи,  не хотел идти к отцу на руки, пока тот не
выбросил изрубленную гадюку во двор,  а  потом зашелся таким горьким плачем,
точно оплакивал не  только свою  вероятную гибель,  но  и  смерти всех таких
невинных, отданных в жертву стихиям и судьбе.
     В  то лето отец все же купил у  сельсовета большой кулацкий дом,  и они
наконец оставили глиняные развалины старой Колесничихи.
     В новом доме Петька чуть не убил Иван Мина.
     Братья Мины  должны быть непременно внесены в  список озерянских чудес,
так  же,  как  братья Кривокорды.  Но  если  Кривокорды скрывались где-то  в
плавнях и  жили рыболовством,  охотой и  кузнечным делом,  выковывая мужикам
такие невиданные ножи и  изготовляя к  ним такие колодочки из  черного дуба,
все в медных заклепках, что ни в каком самом большом городе таких не купить,
то Мины жили посреди села на Булыновке,  занимали довольно просторную хату с
большим огородом и  садом,  но не пахали и  не сеяли,  жили,  как говорится,
точно птицы небесные,  тем,  что пошлет случай,  и беззаботны были тоже, как
птицы,  хотя, наверное, даже птицы обиделись бы, узнав, что кто-то отважился
сравнивать их с  такими лодырями,  как Мины.  Было их трое:  Иван,  Василь и
Сашко,  а еще сестра Одарка. Никто не помнил их родителей, с малолетства все
Мины росли под  присмотром их  соседа Митрофана Курайдыма (настоящей фамилии
Митрофана никто не  знал,  а  прозвали Курайдымом за  то,  что  у  него были
слишком короткие ноги и он так причудливо выворачивал ступни при ходьбе, что
вслед за  ним  поднималась пыль,  как после целого стада коров.  Кроме того,
там,  где появлялся Митрофан, словно бы пахло смаленым, тянуло дымом, потому
и  прозван он был:  кура и дым -  Курайдым).  В коротконогой,  неестественно
удлиненной фигуре Курайдыма было что-то медвежье или бычье, силой он обладал
тоже   нечеловеческой  и   благодаря   силе,   а   также   благодаря  своему
попечительству  над  братьями  Минами  держал  их  в   руках,   принуждал  к
послушанию, а послушание у Курайдыма означало только одно: воровство. Сам он
не крал никогда и  ничего,  только переваливался на своих коротеньких ножках
да  высматривал,  где что плохо лежит,  а  потом посылал туда кого-нибудь из
братьев Минов,  забирал себе львиную долю,  оставляя братьям и сестре только
на пропитание,  чтобы они не зажирели и не избаловались слишком.  Все в селе
об этом знали,  но, во-первых, Мины никогда не попадались, а во-вторых, они,
мудро  и  предусмотрительно  руководимые  Курайдымом,   никогда  не  трогали
наивысших крестьянских ценностей,  к  которым относятся лошадь,  корова  или
какой-нибудь рабочий инвентарь,  - ограничивались только мелочью. Лишаться и
ее тоже никому не хочется,  но прожить можно: кусок сала, курица, поросенок,
дерюжка,  выброшенная сушиться,  кусок полотна,  разостланного на  траве для
отбеливания,  связка пряжи,  моток  шерсти,  крынка сметаны,  свежеснесенное
яйцо. Человек от этого не обеднеет, а бедным Минам все какой-то пожиток.
     Озеряне не очень-то и дивились образу жизни братьев Минов - в селе чего
не  увидишь!  Но  никто  не  мог  понять,  почему они  не  сговорятся против
Курайдыма и не покончат с его жестокой диктатурой,  тем более что все братья
были  здоровы,  как  львы,  ленивая  сила  так  и  переливалась в  каждом  -
невысокие,  широкоплечие, неторопливые, всегда настороженные, они, казалось,
могли справиться с целой толпой,  не то что с одним Курайдымом. Наверное, им
мешала неимоверная лень,  из-за которой они никак не могли прийти к согласию
между собой,  сплотиться,  и Курайдым,  зная это,  бил их поодиночке, бил за
малейшее непослушание и сопротивление, бил озверело, уже не до синяков, а до
черноты на теле.
     Василь,  Сашко  и  Одарка от  тех  побоев и  угроз стали затурканными и
запуганными, старшего же, Ивана, все это словно бы и не брало, он всегда был
какой-то развеселый и полный безудержной изобретательности. Правда, Курайдым
еще в детстве так избил Ивана, что у него нарушилась речь, он не выговаривал
некоторых звуков,  и  у него выходило:  Ваий -  вместо Василь,  Ояйка вместо
Одарка.
     Когда Ивану хотелось пить, он давал команду братьям:
     - Кьиницу!
     Все  хватали  лопаты,   бежали  на  луг,  где  подпочвенные  воды  были
неглубоко,  копали  криницу,  напивались свежей воды  и  зарывали только что
вырытое. Такова была причуда у Ивана.
     Однажды зимней ночью  Андрий Карналь задержался в  колхозе,  и  Петько,
воспользовавшись этим,  долго сидел у лампы, читал книгу. Он научился читать
очень рано,  но  сразу же столкнулся с  двумя почти непреодолимыми помехами.
Во-первых,  в селе было очень мало книг,  во-вторых,  мачеха, ревнуя мужа ко
всему на свете,  заодно ревновала и маленького Петька к чтению и книгам. Она
считала это зряшной тратой времени,  придумывала мальчику то одну, то другую
работу, гоняя его с утра до вечера, и ночью спешила погасить лампу, чтобы не
выгорал керосин.  Но когда отец задерживался в колхозе,  Петько заявлял, что
будет ждать его,  и садился возле лампы. Как мачеха ни подкручивала фитилек,
все же что-то там мигало, разбирать буквы как-то удавалось.
     В ту ночь Петько читал маленькую книжку,  взятую в школьной библиотеке,
- "Приключения Травки".  Он  взял книжку,  надеясь,  что  в  ней говорится о
приключениях известной и переизвестной ему травы, ласково названной травкой,
но  оказалось,  что  Травкой звали городского мальчика,  и  рассказывалось в
книжке о  трамвае и  еще о каких-то вещах,  Петьку неведомых,  чужих,  порой
удивительных, а раз так, значит, надо дочитать до конца. И он сидел, пока не
пришел отец, и, чтобы задобрить его, предложил:
     - Тату, хотите, я принесу вам холодного молочка?
     - Принеси, Петрик, - сказал отец.
     Петько бросился в сени,  толкнул дверь в холодную половину,  но слишком
торопился,  споткнулся о порог и растянулся на полу. Это и спасло ему жизнь.
Потому что когда он  падал,  что-то тяжелое просвистело у  него над головой,
кто-то перепрыгнул через него,  бросился в сени,  зашуршал возле дверей, но,
видно, не сумел справиться с хитрой задвижкой, снова прыгнул через мальчика,
назад, в хату, завозился, зашуршал и смолк, точно умер. Петько пятясь выполз
в сени,  вскочил на ноги,  рванул дверь в хату,  закричал:  "Тату-у!" Отец с
мокрыми руками кинулся к нему,  коротко крикнул мачехе через плечо: "Одарка,
лампу!"  Лампа  высветила  побледневшего,  как  мел,  Петька,  затем  черное
отверстие дверей на холодную половину хаты,  высокий порог,  а за порогом на
полу толстый стальной прут, ржавый, весь в зазубринах. Карналь поднял его, и
у него задрожали руки.  "Хлопчик мой, - прошептал он, - это ж тебя..." Молча
махнул  мачехе,  чтобы  осветила помещение,  прутом стал  раздвигать кожухи,
висевшие на жерди, дерюги, увидел чьи-то ноги в рваных сапогах, так же молча
врезал по  тем  ногам прутом,  ноги подломились,  из  дерюг выпал Иван Мина,
заслоняясь от света и от занесенного над ним прута, запричитал:
     - Ой-ей-ей, не убивайте, яйка Кайнай!
     Возле дверей,  брошенная Иваном, видимо, во время его беспомощной возни
с задвижкой, лежала торба с мукой, последней мукой, которая была у Карналей.
Как высмотрел ее Курайдым,  а может,  и не высмотрел,  а просто предположил,
что у председателя колхоза она должна быть, это уже Карналя не интересовало.
Он увидел муку,  подержал в руках прут,  которым Иван чуть не убил сына, мог
бы  и  убить ворюгу,  но  никогда никого не  убивал и,  хоть  весь дрожал от
пережитого за сына страха, спокойно прошел в сени, распахнул наружную дверь,
вернулся в  хату,  где мачеха все еще светила в глаза старшему Мине,  сказал
коротко:
     - Вон!
     - Яйка Кайнай,  я не буду! Я не буду, яйка Кайнай! - еще не веря в свое
цыганское счастье, забормотал Мина.
     Мачеха тоже не верила,  что муж так отпустит его, даже отступила, чтобы
не  мешать Карналю размахнуться и  ударить как  следует,  но  Карналь только
повторил: "Вон отсюда!" - и, обняв за плечи сынка, пошел на жилую половину.
     Уже  сказано было,  что Мины попадались на  воровстве весьма редко,  но
чтобы им так легко сходило с р