сывает море на
берег, не возвращает лишь утрат...
     На  асфальтированной  набережной,  в  мертвом  свете  ртутных  фонарей,
кутался в  японскую куртку высокий тонколицый десятиклассник.  Один на  весь
берег,  как и она.  Спросить?  Успокоить хлопца? Утешить? А кто утешит ее? И
надо ли утешать?
     Женщины  не  выносят невнимания,  возмущаются равнодушием,  не  прощают
пренебрежения  собой.  Самое  страшное  для  них  -  даже  не  поражения,  а
неминуемость признания их.  Анастасия спохватилась слишком поздно. Несколько
часов блуждания по темному берегу,  бессмысленное желание бежать в помещение
дирекции -  расспросить какого-нибудь  дежурного об  академике Карнале,  еще
более  бессмысленное,   уж  совсем  дикое  желание:   встать  к   очередь  к
междугородному телефону-автомату и звонить в Киев.  Кому,  о чем,  зачем? Не
знала и сама.  Сначала оскорбилась в ней женщина, потом, пожалуй, от попытки
оправдать свое настроение,  пришло иное: раз Карналь здесь уже две недели, а
она только два дня, то, выходит, он здесь хозяин, а она гость. Хозяин должен
был встречать гостя,  но не встретил. Поэтому она и обеспокоена. А кто здесь
гость,  кто хозяин?  Что-то подсказывало ей,  что с Карналем могло случиться
непредвиденное,  теперь она уже была уверена в этом, оставалось лишь узнать,
утвердиться в своих предположениях,  унять свое беспокойство, свои опасения.
Но как? Где?
     Отнесла свои  вещи  в  комнату,  переоделась,  пошла искать друзей.  На
танцах или в ресторане?  Выбрала ресторан,  без надежды надеясь, что Карналь
тоже  там,  с  радостью и  облегчением убедилась в  своей ошибке,  нашла там
только свое дневное общество,  присоединилась к нему, попыталась прикинуться
беззаботной,  выпила немного вина,  танцевала с Джансугом,  с Жорой,  даже с
Костиком Бегемотиком,  потом, будто ей только что пришла в голову эта мысль,
предложила всем пойти к  междугородному автомату и  позвонить в Киев "одному
знакомому".
     - "Пусть неудачник пла-ачет!" -  снова загундосил Костик.  - Анастасия,
ты разбиваешь сердца не только вблизи, но и на расстоянии!
     - Тогда зачем же придуман телефон? - засмеялась Анастасия.
     - Мне жаль того человека, - сказала Вероника Глобус.
     - Зато  Князь  должен  отныне  полюбить телефон-автомат!  -  воскликнул
Костик.
     - Я не люблю телефонов, - смущенно улыбнулся Джансуг.
     Анастасия посмотрела на  него не  то удивленно,  не то с  невысказанной
признательностью.
     - Ты говорил это о море, - напомнила она.
     - Не люблю моря и телефонов.
     - А что же ты любишь? - допытывался Костик.
     - Слушай! - умоляюще прижал руки к груди Джансуг. - Почему ты все время
на меня нападаешь?  Сократа обвиняли:  ремесленник Анит,  оратор Ликон, поэт
Мелит.  Ты не ремесленник,  пусть им будет твой брат-режиссер, ты не оратор,
потому что слишком толст для этого,  не  поэт,  так как не знаешь даже чужих
стихов. Тогда почему ты на меня нападаешь?
     - Так ты же не Сократ! - захохотал Костик. - А еще: боишься моря.
     - Я не люблю моря.
     - Телефонов не любишь, моря - тоже. Что же ты любишь? Анастасию?
     - Все, кроме моря и телефонов.
     Хотя  время было  уже  довольно позднее,  возле будки телефона-автомата
понуро темнела почти бесконечная очередь. Жора свистнул тихо и безнадежно.
     - Один автомат на тридцать километров побережья,  -  сказал он. - Белый
человек может позвонить тут  только зимой,  когда море  начинает замерзать у
берегов.
     Костик метнулся туда-сюда,  мигом все разведал,  вернулся к  друзьям не
опечаленный, скорее развеселившийся.
     - Есть предложение!  -  закричал бодро.  -  Поставить в  кустах палатку
Князя и  в ней ждать очереди,  отмечаясь каждые три часа.  Не пройдет и трех
месяцев, как ты, Анастасия, разобьешь чье-то сердце по телефону.
     - А  сегодня  не  удастся  этого  сделать?  -  изо  всех  сил  стараясь
разыгрывать лукавство, спросила Анастасия.
     - Могу открыть маленькую тайну: телефон не работает!
     - Как это?
     - Очень просто.  Он набит монетами,  а  те,  кто должны были приехать и
выбрать из  него  деньги,  либо  загуляли,  либо просто перевыполнили план и
решили культурно отдохнуть. Техника-ка-ка!
     - Тогда почему же очередь стоит? - удивилась Анастасия.
     - На всякий случай. А вдруг телефон заработает? Разве не все равно, как
отдыхать - в очереди или без очереди? Вернется человек с моря, будет ему что
вспоминать. Скажет, вот уж настоялся, так настоялся!
     - Как это прекрасно! - не сдержалась Анастасия.
     - Что именно?  - не понял Джансуг, которому теперь уже до конца суждена
была одна только растерянность.
     - То, что телефон набит монетами! - Анастасия счастливо засмеялась.
     Голос Анны  Герман продолжал петь в  ней  сладостно и  щемяще.  "Светит
незнакомая звезда,  снова мы  оторваны от дома..."  Может,  и  в  самом деле
прекрасно быть иногда безнадежно оторванным от дома,  от родного города,  от
знакомых людей, от всего на свете и поддаться только этому теплому ветру над
теплым  морем,   и   пустить  за  ветром  свое  отчаянье  и   свое  странное
беспокойство?  Хотела позвонить безрассудно, наивно, по-глупому. Кому? Разве
что милому Алексею Кирилловичу, человеку, призванному делать людям добро, не
получая ничего взамен и  никогда не  надеясь на  это,  ибо  добро -  это его
предназначение на  земле,  форма проявления свободы,  его долг перед жизнью.
Алексей Кириллович,  дорогой,  вы  не  скажете ли  мне?  Не  знаете ли?  Что
случилось?  Почему так неожиданно и негаданно? Как оказался здесь академик и
куда  мог  исчезнуть  столь  неожиданно?   Так  много  вопросов  -   и   все
бессмысленные.
     В  шутках и нарочито курортной болтовне провожали Князя к его "имению",
потом  Джансуг  провожал  их  до  моря,   там  еще  долго  стояли,   шутили,
подсмеивались друг над другом, беззаботность, неомраченность, жизнь чудесна,
они  молоды,  все впереди,  вся жизнь впереди,  прошлого нет,  одно будущее,
когда же  наконец разошлись и  Анастасия оказалась в  своей комнатке,  среди
сотен сонных людей,  где спал смех,  спали слова,  спали надежды, и невольно
вспомнила все,  что  с  ней  сегодня  было,  ее  охватил ужас!  Все  будущее
перескочило в  прошлое в  умерло там,  уничтожилось навеки только этим одним
трагичным а своей непостижимости и загадочности днем,  который на самом деле
должен был стать для нее днем озарения, а стал днем отчаяния.
     Заснуть не могла, насилу дождалась рассвета, быстро уложила вещи, пошла
в лагерь "дикарей". В серых рассветных сумерках довольно легко нашла пеструю
палатку Джансуга,  отперла машину,  запустила двигатель.  Джансуг высунул из
палатки голову, хлопал сонными глазами, ничего не мог понять:
     - Анастасия? Что случилось?
     - Еду заправляться.
     - Рано. Все колонки закрыты.
     - По дороге в  Симферополь есть дежурная.  В Белогорске.  Круглосуточно
открыта.
     - В Симферополь?  - он выполз наполовину из палатки, застенчиво прикрыл
пижамой лохматую грудь,  как  будто не  показывал ее  днем на  пляже тысячам
людей, также и Анастасии. - Ты едешь в Симферополь?
     - Ну,  еще не знаю.  Надо.  Срочное задание редакции.  Репортаж о самой
большой в мире домне...
     Про  домну  она  выдумала  только  что  и  обрадовалась своей  выдумке.
Действительно,  почему бы  и  не поехать на самую большую в  мире домну?  От
самого большого в мире отчаянья к самой большой в мире домне...
     - Ты в  самом деле?  -  Джансуг уже стоял около машины,  Анастасия тоже
вышла из "Жигулей", улыбаясь, протянула ему руку:
     - Да. В самом деле.
     Он  растерялся.  Еще  не  отошел от  сна,  а  тут такое ее  неожиданное
решение.
     - Слушай,  -  растерянность не к лицу философам,  но он, наверное, даже
забыл о том, что философ. - Ты знаешь что? Скажи, не забудешь меня?
     - Ну?  Не забуду. Ты такой... - искала и не могла найти нужное слово. -
Ты ненавязчивый,  Джансуг,  хоть и пытаешься строить из себя навязчивого. Не
забуду... До свидания...
     Пожали друг  другу  руки,  она  села.  Маленькая машина почти  неслышно
покатилась по узенькой улочке палаточного городка.
     Бегство? Погоня? Позади осталось случайное и несущественное. Впереди за
утренней  холмистой  землей   лежала  бесплодная  равнина  времени,   пустая
плоскость, безмерная и безнадежная. "В небе незнакомая звезда светит, словно
памятник надежде..." Могла ли она знать, что Карналь почти не спал в ту ночь
в  средневековом отелике мадам Такэ,  полном таинственных шорохов,  шепотов,
скрипов,   вздохов  и   привидений,   от   которых  плакал  стокилограммовый
итальянский социолог? Ах, если бы можно было все знать, разгадывать!
     Зато  у  Анастасии была  теперь  цель,  она  безмерно  радовалась своей
выдумке о  поездке на главную домну страны.  Она поедет в тепло и солнце,  в
беспредельность степей,  среди которых внезапно,  непрослеженно,  как взрывы
человеческого титанизма,  от  которого  всегда  гордо  возносится твой  дух,
возникают  огромные  города,   чуть   не   в   самое  небо   бьют  сполохами
тысячеградусных  температур  доменные   и   мартеновские  печи,   конверторы
бессемеров;  состязаясь с  небесными громами,  гремят километровые прокатные
станы;   спокойное   море   черноземов   увенчивается   неистовым   буйством
сизо-красных   красок   Криворожского   кряжа,   химерическими  надстройками
рудников,    циклопическими   карьерами   горно-обогатительных   комбинатов,
напоминающих как бы картины новейших дантовских фантазий, если бы такие были
возможны на самом деле.
     Можно ли заменить величие,  которое сосредоточивается, аккумулируется в
одном лишь человеке,  величием общим, доступным безмерно щедрым? Первое лишь
коснулось тебя,  как солнечный луч,  и исчезло, полетело дальше, неуловимое,
приглашает,  обещает, излучая сияние если не на весь мир, то, безусловно, на
всю  твою страну.  Ты  приглашена в  Кривой Рог,  туда,  где  возник один из
символов твоего  времени,  главная домна  страны,  невиданное и  неслыханное
сооружение,  выросшее  на  краю  Криворожской степи,  среди  садов  рабочего
поселка в невиданно короткий срок,  в течение которого художники не успевают
написать картину и романисты -  романы,  родилось как в прекрасном, реальном
сне,  но материализованном мужественными, творческими, героическими деяниями
твоих современников.
     Кривой Рог лежит в  самих глубинах Приднепровских степей,  за  золотыми
пшеницами,  подсолнухами,  кукурузами,  поля обступают тебя со  всех сторон,
пшеницы стоят,  как вода,  усатые ячмени -  плотные, как щетка, подсолнухи и
кукурузы  напоминают  своим   зеленым  неистовством  нечто  тропическое,   -
наверное,  именно  здесь  увидишь начала тех  украинских хлебных миллиардов,
какими прославилась твоя земля.
     Даже  самое  большое поле  всегда чем-то  напоминает тебе  ненаписанную
страницу:  такая  же  чистота  и  нетронутость,  одинаково наглядно бессилие
человека перед  невообразимостью беспредельности труда и  такое же  конечное
торжество,   когда  после  длительных,   упорных  усилий,  после  наивысшего
творческого напряжения человек засевает зерном пшеницы землю или зерном слов
бумагу и получает всходы, урожаи, дарит людям плоды, красоту, вдохновение.
     А  что  напоминает самая крупная в  мире домна?  Ведь до  нее  не  было
подобных,  ее  не  с  чем сравнить,  она как бы отдельный мир,  загадочный и
самодовлеющий,  невероятно сложный и  по-своему прекрасный,  в ней обещание,
надежда,  могущество,  непостижимость,  восторг,  и в то же время все это, в
конце концов, умещается в категории сугубо человеческие: в умении, дерзости,
точности  расчета,   самоотверженности  и  героической  настойчивости.   Тут
поражает  все:   и  то,   в  какое  невиданно  короткое,   спрессованное  до
фантастической плотности время сооружена домна,  и  дерзость конструкторской
мысли,  в  размах  всего  созданного,  и  картины  смелого борения людей  со
временем,  с металлом,  с бетоном,  и самый образ домны,  могучий ее силуэт,
дымчато-серый  издали,   твердо-четкий  вблизи,   будто  даже   четче  самой
геометрии.   Невольно   тушуешься  перед   этим   титаническим  сооружением.
Невозможно вообразить,  что совсем недавно тут зеленели рощи, тихие садочки,
что  строители формовали бетонный "пень" домны  прямо посреди завалов желтой
глины,  что  первые кольца стального кожуха домны монтажники сваривали среди
таких завалов и в такой непролазной грязище, что самое неистовое воображение
не  могло бы тогда еще нарисовать то гармоническое диво,  которое поднимется
тут в скором времени.
     Анастасия металась со своим маленьким аппаратиком, щелкала, записывала,
обрадованно терялась среди  величия,  жаждала незаметности,  хотела забыть о
себе, отдаться созерцанию, восторгам и прославлениям.
     Эта  домна представлялась ей  уже и  не  металлургическим агрегатом,  а
чем-то  намного величественнее именно благодаря своей  неповторимости.  Пять
тысяч кубометров объема,  четыре миллиона тонн чугуна в год.  Высота - свыше
восьмидесяти метров, диаметр - свыше семнадцати метров, под землей проложены
бетонные туннели,  по  которым в  домну  текут целые реки  воды,  неохватной
толщины трубопроводы посылают из  воздухонагревателей целые океаны воздуха в
"легкие" печи,  воздушный эстакадный "мост", который километрово перекинулся
между  домной  и  горно-обогатительным  комбинатом,   подает  в  чрево  печи
ежесуточно свыше пятисот вагонов шихты,  специально построенная ТЭЦ свой ток
отдает сложным механизмам и агрегатам,  компьютерам, которые управляют всеми
технологическими процессами и установками кондиционирования воздуха,  потому
что это уж и  не обычная домна,  а  нечто словно бы вроде комфортабельного и
управляемого вулкана беспрерывного действия.
     Построить все  это,  и  построить невиданно быстро,  можно было  только
благодаря тому,  что на строительстве с первого дня,  с первого часа не было
никакой неуверенности и  неопределенности,  все было запрограммировано,  все
загодя обусловлено,  все высчитано с высочайшей точностью: диаметры, объемы,
размеры,  вес,  способы  крепления,  монтажа,  характер  работ,  очередность
сооружения  объектов,  высота  прожекторных  мачт  для  освещения,  мощность
энергоблоков и  компрессоров для  подачи  сжатого воздуха,  типы  кранов для
монтажа  (пятидесятитонные и  стотонные),  радиусы закруглений на  кольцевых
бетонных     автодорогах,      количество     номеров     на     коммутаторе
оперативно-диспетчерской  связи  и   количество  мест  в   огромной  рабочей
столовой, сверкающей нержавеющей сталью, эмалью, стеклом и пластиками.
     Ах,   если  бы  человеческую  жизнь  можно  было  планировать  с  такой
точностью,  с  такой гармоничностью,  с такой заданной наперед эталонностью,
чтобы она,  достигая наивысшей завершенности в каждом отдельном случае, в то
же  время служила своеобразным образцом для  всех  остальных,  кануном жизни
грядущей!
     Несколько дней,  добровольно,  за счет собственного отпуска,  уставая и
изнуряя  себя  до  предела,  металась Анастасия по  Кривому  Рогу,  готовила
материал,  от  какого бы пришел в  восторг даже ее невозмутимый скептический
редактор,  встречала и провожала почти все рабочие смены, питалась в рабочей
столовой, в гостинице соцгородка, кажется, даже не бывала, потому что забила
и про себя,  наконец вынуждена была признать:  от тоски и отчаяния не спасет
ничто.
     Вновь и вновь плыла она в гудящем море,  видела за вздыбленной яростной
водой  пустой  причал,  снова  переживала свою  боль,  не  принимала никаких
оправданий,  не  хотела знать никаких причин.  Ведь  дано  было  слово.  Без
принуждения,  без упрашиваний и мольбы.  Добровольно и легко. Такое слово не
нарушают.  Да еще так молча,  загадочно, без объяснений. Виноват тот, кто не
пришел.  Не прийти может женщина.  Мужчина -  никогда. Женщины всегда правы.
Как тираны и диктаторы. Она - диктатор? Смех и грех!
     Запершись  в  гостиничном номере,  Анастасия пыталась  упорядочить свои
журналистские  впечатления  от  нового  мира,   открывшегося  ей  здесь,  но
вынуждена была признаться самой себе, что предпочитает упорядочить разве что
собственное отчаяние,  как будто для этого есть какое-нибудь средство. Самое
удивительное: никак не могла понять, почему в ней остался такой ужасный след
от того,  казалось бы,  столь незначительного происшествия на море.  Что она
Карналю и  что ей  Карналь?  Случайно узнала о  его существовании.  Случайно
познакомилась.  Без  восторгов,  даже без элементарного удовольствия.  Такой
человек если и  не  отпугивает,  то вызывает чувство враждебности или просто
равнодушия.   Со   времени  знакомства  отношения  их  были,   так  сказать,
случайно-пунктирные.  Еле заметные.  Правда,  та дикая ночь,  когда пришлось
спасаться от  нахального Кучмиенко...  Наверное,  тогда  пролетело что-то  в
ночном телефоне между двумя одинокими людьми...  и...  Пролетело? Но это она
может сказать только о  себе.  А  о  Карнале?  Ухватилась за его обещание на
берегу,  как за свидетельство чего-то давнего и  более высокого.  А если это
была простая вежливость?
     Но  не убеждало Анастасию даже это.  Напротив -  возмущало.  Потому что
вежливость пусть для других -  не для нее.  Иногда хочется быть эгоисткой. И
если  это  самая  решающая минута  жизни,  то  кто  станет  упрекать тебя  в
самолюбии? Анастасии же почему-то казалось, что именно тот день должен стать
решающим для нее.  А что принес?  Отчаянье. В самоослеплении и наивности она
обрадованно ухватилась за  случайную,  спасительную мысль  поехать сюда,  на
самую большую домну в  мире.  Но в первый же день убедилась,  что люди несут
сюда не свое отчаянье,  а истинное величие и воодушевление.  Так же,  как на
Енисей и  Самотлор,  на БАМ и  в  космос.  Пристыженно укрылась в гостинице,
целый  день  писала  текст  к  своим  снимкам,  терзала бумагу,  готова была
растерзать себя.  Ну,  почему,  почему так?  Двое  людей ищут  друг  друга в
беспредельности времени, но в разных плоскостях общности. Вот идут навстречу
друг  другу  с  протянутыми  руками,  осталось  лишь  шевельнуть  пальцем  и
дотронуться,  но  не  находят один  другого,  не  дотрагиваются,  расходятся
неудержимо,  безнадежно,  может,  и  навеки,  чтобы стать как те легендарные
пирамиды ожидания,  вершины которых стесываются черканьем птичьего крыла раз
в тысячу лет.  Камень может терпеть и ждать?  Но человек - нет. Он создан не
для терпения.  Человек вообще -  это одно.  А  женщина?  Может,  создана для
унижения?  Познать счастливое унижение с любимым человеком - для этого стоит
жить. Ага, с любимым! Слово найдено, но не для нее и не для этого места.
     Анастасия быстро отыскала одно из своих вечерних платьев, принарядилась
перед зеркалом, решительно спустилась по лестнице в ресторан, который гремел
модными мелодиями еженощно,  но еще ни разу не привлек ее,  не заинтересовал
ни как молодую женщину,  ни даже как журналистку, которая должна знать жизнь
во всех ее самых неожиданных проявлениях.
     Конечно же  в  ресторане не  было ни одного свободного столика!  Но,  в
отличие от столичных ресторанов,  не торчал тут столбом за стеклянной дверью
толстый линялый швейцар и не совал тебе в глаза табличку:  "Мест нет". Здесь
двери  настежь,  здесь  свобода передвижений,  веселых сборищ,  беззаботного
выстаивания под  стенами  и  между  столиками в  ожидании  очередного танца,
первый такт которого словно бы включает что-то в этих молодых сильных телах,
запрограммированных на  сладкий  автоматизм  движений,  на  ритмический  ход
счастья и беспечности. В таком месте легче всего затеряться самой и потерять
свое одиночество.  Никому не помешаешь,  не надоешь,  никто не заметит тебя,
потому что тут все спарены, все связаны загодя договоренностью, склонностью,
симпатией. Однако Анастасия никогда не принадлежала к тем, кого не замечают.
Убедилась в  этом и тут,  потому что,  к