нически боялся смертей и  похорон.  Даже когда
погибла Полина,  прикинулся столь отчаявшимся я убитым горем,  что не поехал
на кладбище,  окружив себя врачами и  сестрами.  Кучмиенко принадлежал к тем
ограниченным и  примитивным душам,  которые считают,  что им  на  этой земле
даровано бессмертие,  и  поэтому смерти чьи-то  для них -  вещь,  не стоящая
внимания,  зато  сама  мысль  о  возможности собственной смерти возмущает их
безмерно,  из-за  чего  они  избегают любых  разговоров о  делах неизбежных,
бездумно подчиняясь автоматизму повседневности, так, словно бы уже и не люди
это, а нечто растительное или даже заброшенное слепым случаем в человеческую
среду из мертвого царства минералов.
     - Что ему нужно? - спросил Карналь.
     - Он же никогда никому... Я насилу удержал. Сказал, срочные телеграммы.
Напугал Пронченко. Тогда он отступил.
     - Пригрозив, конечно?
     - Петр Андреевич,  это  такие пустяки.  Простите,  если что не  так.  Я
пойду. А как быть с Кучмиенко?
     - Все равно ведь не удержать его даже объединенными усилиями.
     - Я бы мог. Честное слово, мог бы...
     - Давайте  отложим  это,  Алексей  Кириллович.  Нам  с  вами  силы  еще
понадобятся.
     Замена  Алексея  Кирилловича  Кучмиенком  произошла  почти   мгновенно.
Кучмиенко влетел в  кабинет растрепанный и  расстроенный.  Со  стороны могло
показаться,  будто горе постигло именно его,  а не Карналя. Взмахнул руками,
словно для объятий,  хотя и знал,  что Карналь в объятия не бросится. Еще от
порога пронзительно-плаксивым тоном,  почти обиженно поспешил высказать свои
соболезнования. И не простые, как все, а глубокие.
     Только теперь дано было Карналю понять до конца, каким неуместным порой
могут стать слова произнесенные.  "...Когда я  говорю,  я говорю словами..."
Это относилось только к  Кучмиенко.  Всегда,  надоедливо и упорно.  Человек,
который умудряется говорить больше, чем мог бы сказать в действительности.
     - Мог бы не только посочувствовать, - напомнил он Кучмиенко, намекая на
то, что связывают их не одни только служебные отношения.
     - Понимаю!  -  воскликнул тот,  ударив себя в грудь толстым кулаком.  -
Казнюсь  и  проклинаю  свою  никчемность!  Но,  поверь,  Петр  Андреевич,  я
буквально убит был известием! Шевельнуться не мог. Должен бы тебе и Людмилке
помочь,  а сила вся - как в песок! В песок - и конец! Неприлично, но что тут
поделать...
     - Не надо,  -  прервал его самобичевание Карналь,  -  я ведь не упрекаю
тебя. Сказал просто так... Юрий был со мной...
     - Юрий - балбес. Что он понимает?
     - Что надо, понял. Бесследно такое не проходит ни для кого.
     - Снова намекаешь на меня?
     - Сказал же: никаких намеков. Не до этого мне.
     - Удивляюсь и  восхищаюсь твоей твердостью,  Петр  Андреевич!  Вот  это
несокрушимость!  Как когда-то говорили?  Большевистская. После такого - и ты
уже здесь,  на работе,  проводишь директорскую летучку. Я слушал, смотрел и,
знаешь, аплодировал мысленно.
     - Заехал сегодня на  работу,  чтобы ты  имел возможность высказать свои
соболезнования.
     - Петр Андреевич,  стыдись!  Да я бы к тебе и домой,  и куда угодно! Не
нашел бы -  телеграммой!  Телеграмму,  кстати,  я тоже послал.  Телеграмма -
документ.  А  живое слово -  это душа.  Мы  же  с  тобой так давно и  крепко
связаны,  что тут без души никак... Работа съедает все, так и человека может
сожрать,  а  разве ж  мы с тобой когда-то не дружили по-настоящему,  вспомни
университет,  вашу комнату с видом на Париж и Стамбул,  наши бессонные ночи,
наши  просиживания в  студенческой читалке...  А  теперь  -  голый  официоз.
Как-никак мы родственники, ужа в дети наши... а мы...
     - Что мы?  -  спросил Карналь. - При чем тут наши дети? Они не могут ни
объединить  несоединимое,  ни  разъединить крепко  спаянное.  Наши  с  тобой
отношения абсолютно нормальные.  Правда,  откровенно говоря, я чувствую себя
не  совсем хорошо,  имея одним из  своих заместителей близкого родственника.
Если бы это еще оправдывалось незаменимостью одного из нас...
     - А чем же это оправдывается?  - даже подпрыгнул Кучмиенко, по привычке
уже удобно рассевшийся и готовящийся закурить американскую сигарету.
     - Сугубо ситуационное порождение,  - спокойно пояснил Карналь. - И я, и
ты -  на этих постах потому,  что так сложилась ситуация.  Но вечно ведь так
продолжаться не может.
     - Хочешь  устранить  меня?  Договаривай до  конца,  Петр  Андреевич!  Я
толстокожий,  перенесу.  Когда же и  не высказаться,  как не в минуты особых
потрясений души! Люди в таком состоянии откровенны подчас до жестокости.
     - Психологом ты никогда не был.  Я имею в виду как раз не тебя, а себя.
Возглавить объединение может другой человек.
     - Кто же? Не твой ли любимчик Гальцев?
     - Хотя бы...
     - А  не думал ли ты...  -  Кучмиенко глубоко затянулся,  с наслаждением
выпустил ароматный дым,  -  не  думал  ли  ты,  что  могут  найтись  люди  и
поприличнее?  Люди заслуженные,  солидные,  трудолюбивые,  тоже ученые, если
хочешь, настоящие коммунисты.
     - А Гальцев, по-твоему, ненастоящий коммунист?
     - Да он беспартийный! - воскликнул Кучмиенко. - Ты хоть знаешь об этом?
     - А разве мы с тобой родились уже членами партии? Шли к высокому порогу
жизни порой долго и  трудно,  старались заслужить эту честь.  У каждого были
свои измерения. Видно, у Гальцева тоже есть такая мера своего вклада.
     - Ты  знаешь,  Петр  Андреевич,  что  моей мерой была жизнь перед лицом
смерти, - торжественно произнес Кучмиенко.
     - Этого у  тебя никто не отнимает.  Но что ты скажешь тем,  кто родился
после войны?  Таким, как Гальцев. Сегодня ценность людей не может измеряться
только их прошлым. Это было бы несправедливо. Не все могли иметь героическое
прошлое просто потому, что поздно родились. Искусственно притормаживать рост
таких людей означает сдерживать движение жизни.  А героическую современность
может иметь каждый.  Вспомни слова Брежнева о  том,  что настоящий коммунист
это  тот,  кто  по-настоящему умеет  трудиться.  Мне  всегда нравились люди,
умеющие работать творчески и самоотверженно. Так я воспитан своим отцом.
     - Прекрасно воспитан! - воскликнул Кучмиенко. - Мы с тобой спорим, Петр
Андреевич,  а из-за чего?  Да еще в такой день!  Моя вина. Обидно мне стало,
что  не  ценишь  моего  трудолюбия,  не  замечаешь уже  столько лет,  вот  и
взорвался...
     Карналь мысленно согласился с Кучмиенко, что тщеславие воистину сделало
того  трудолюбивым,  даже  слишком.  Но  ведь  пользы обществу от  этого  не
прибавилось,  ибо тупость всегда остается тупостью,  а ограниченность всегда
будет ограниченностью,  так  же,  как  фальшивый самоцвет никогда не  станет
настоящим, даже если поместить его в драгоценную оправу.
     - Сегодня это не совсем к месту,  -  как бы даже пристыженно заерзал на
стуле Кучмиенко, - но...
     - Слушаю тебя.
     - У тебя горе, Петр Андреевич, и я разделяю...
     - Уже говорил.
     - Да.  Мы должны быть мужественными.  Тебе этого не занимать стать. Вот
поэтому, думаю, именно ты, как никто, сможешь понять мою радость.
     - Радость?
     Это  было самое неуместное из  всех произнесенных здесь сегодня слов...
"Когда я говорю, я говорю словами..."
     - Представь  себе,   Петр  Андреевич,  у  меня  действительно  радость.
Заканчиваю диссертацию.
     - Диссертацию? Какую?
     - Да докторскую! Какую же еще?
     - Зачем? - наивно спросил Карналь.
     - Да ты что,  Петр Андреевич?  Забыл,  что мы с  тобой вместе начинали?
Если уж на то пошло, то я ведь первый пошел в науку...
     - В аспирантуру.
     - А это что?  И кандидатом стал,  когда ты еще в рядовых...  Кстати, ты
никогда даже не спросил,  о  чем была моя диссертация,  а мой бывший научный
руководитель -  теперь большой человек.  Ректор университета. Депутат, как и
ты. Членкор. Не лауреат еще, потому что чистый теоретик, но ведь светило!
     - Действительно,  с  моей  стороны  неучтиво,  что  я  никогда о  твоей
диссертации...  Знаю и не отношу это к моим достоинствам. Часто корю себя за
невнимательность к  близким,  но натуру свою изменить трудно.  Как раз перед
твоим приходом я думал о запоздалых раскаяниях...  По другому поводу, но все
равно... Наверное, нет ничего нелепее...
     - Кто  без  греха?  И  кто  бы  не  понял тебя,  Петр Андреевич!  Да  и
диссертация моя  никак не  ложилась рядом с  кибернетикой.  Несмелая попытка
математического  описания  неправильных  отверстий.   Так   сформулировалась
задача.  Ну,  не совсем точно.  Потому что отверстие правильно, только когда
имеет точную геометрическую форму.  Неправильность -  это уже простая дырка,
пробоина,   нарушение  целостности,  которое  не  поддается  никаким  точным
измерениям,  доступным  человеку  в  его  повседневном употреблении.  Однако
математике ведь доступно все! Вот я и взялся за столь безнадежное дело. И не
без успеха. Диссертация получилась с блеском.
     - И с пользой? - Карналь невольно усмехнулся. - Квадратные треугольники
и многоугольные квадраты?..
     - Не смейся,  не смейся,  Петр Андреевич.  Никто не знает,  когда и где
может найти применение та  или  иная теория.  Двадцать лет назад я  пробовал
математизировать обычные дырки, а теперь мы математизируем весь мир.
     - Но ты стал практиком за это время.
     - И не жалею.  Но ведь практик где?  В науке, среди ученых, на переднем
крае.  Сколько  же  сил  затратил -  страшно  подумать!  И  согласись,  Петр
Андреевич,  не корысти ради,  а только ради идеи.  Но как оно в жизни?  Одни
ради  идеи,  другие  возле  них  -  растут,  остепеняются,  омедаливаются  и
озолачиваются.  Разве это справедливо - я столько энергии и жизни положил на
алтарь науки,  а сам до сих пор только кандидат наук?  Кандидат в науку! Что
за бессмысленное звание!  И до каких же пор? Давно за пятьдесят, на здоровье
не жалуюсь. Еще бы ждал, да статистика подталкивает. Пора докторства...
     Карналь верил и  не верил.  Может,  это шутка?  Может,  Кучмиенко хочет
развеселить  его,   отогнать  печаль   этими   разглагольствованиями?   Пора
докторства - как пора любви. Изучил всю статистику об ученых...
     - Ты это серьезно? - спросил он несколько растерянно.
     - Удивил?  - хохотнул Кучмиенко. - Я так и знал! Сюрпризом хотел убить.
Время выбрал не  совсем удачное,  да  уж  так вышло.  Как только готов будет
автореферат,  тебе принесу первому, Петр Андреевич. И надеюсь, поддержишь. А
о теме помолчу. Пусть хоть это - сюрпризом.
     - Поддержки не обещаю, - жестко сказал Карналь.
     Кучмиенко  недоверчиво поднялся.  Крупные  клетки  на  широком  пиджаке
задвигались,  как живые существа.  Так и  перелезут на  стол и  накинутся на
Карналя, точно фантастические антропофаги!
     - Не обещаю наперед, - пояснил Карналь.
     - Само собой!  -  обрадованно засиял Кучмиенко. - Само собой! Кто же до
ознакомления? Я и не требую. Лишь бы в принципе...
     - Ты  мои принципы знаешь,  -  Карналь встал,  чтобы не  дать Кучмиенко
снова усесться,  может,  и надолго.  - А если хочешь откровенности, то скажу
больше.
     - Откровенности ты никогда не занимал, Петр Андреевич.
     - Ну,  так  вот...  Мы  уже говорили о  возглавлении и  прочем.  Как ты
думаешь:  где от  меня было бы больше пользы -  в  науке или на директорской
должности?
     - Странный вопрос.  Там ты был просто доктор,  а  тут академик и все на
свете!
     - А  если я  занял чужое место?  Может,  где-то  был (и он был,  есть и
всегда будет!) гений техники и гений организации, а я его не пустил сюда?
     - Это уже что-то  от религии,  Петр Андреевич.  Нам с  тобой никак не к
лицу.
     - Мне -  к лицу! Я сделал ошибку. Не видел этого раньше, теперь увидел.
Хотя  бы  на  примере  Гальцева,  с  которым  никогда не  сравнюсь -  как  с
практиком, конструктором, генератором технических идей, без коих наших машин
не создашь.  Не буду бить себя в грудь, не полезу на трибуну, но ошибку свою
осознать никогда не поздно и не грех.  Теперь хочу спросить тебя: зачем тебе
повторять мою ошибку?
     - Не усек.
     - Ты умелый организатор и должен использовать это свое умение до конца.
Если же кинешься в науку... Да еще в таком возрасте...
     - Ага...  Со свиным рылом,  мол?  Теперь усек... А только, дорогой Петр
Андреевич,  ты не святой Петр-ключник, а наука - не рай, который бы ты запер
на  замок.  Она  доступна  всем  в  нашем  обществе.  А  возраст?  Я  изучил
статистику.  Больше всего  докторских диссертаций защищают после пятидесяти.
Зрелость,  брат,  верхоглядство пропадает, остается в человеке пристойность,
солидность. А для науки что нужно?
     - Прости,  -  устало потер висок Карналь.  -  Я наговорил глупостей. Не
надо было затевать весь этот разговор.  Все-таки в моем состоянии...  Сам не
думал...
     - Да и я хорош,  -  обрадованно попятился от него Кучмиенко. - Приперся
со своим кувшином на капусту.  А ты еще меня в организаторы... Какой из меня
организатор? Ты домой? Может, подвезти?
     - Благодарю.  Пройдусь по цехам,  загляну к Гальцеву.  Хочу посмотреть,
как тысяча тридцатая. Домой не хочется...
     - Ну, гляди. И знай, Петр Андреевич: мое плечо - всегда для тебя...
     Карналь смотрел ему в  широкую спину и  ненавидел себя за разговор,  за
свое многолетнее поведение с Кучмиенко, ненавидел за все и ничего не прощал.
К чему свести науку?  К географии и топографии,  к киевской прописке. Мол, я
уже  двадцать лет  среди ученых,  а  сам  до  сих  пор не  ученый.  Талант и
порядочность не зависят от географии.  Но Кучмиенко не хотел этого знать.  У
него  логика  начальника паспортного стола.  На  работу  вас  возьмут,  если
получите прописку, а прописку можете получить, если получите работу. Моряком
можешь стать лишь тогда, когда живешь в Одессе, министром - когда прописан в
столице,  академиком -  когда  можешь пешком дойти до  академии за  четверть
часа.  Убийственно простая и убедительная логика кучмиенок.  Месяцами пешком
добираться,  а потом годами пробиваться в истинную науку,  как Ломоносов,  -
это не для них. Ну, так. А где же был ты? Наша демократия разбудила таланты,
но  бездарности -  тоже.  Ибо  если талант просыпается,  бездарность тоже не
хочет спать и торопится захватить выгодные позиции, отодвинуть талант, чтобы
самой лучше себя чувствовать.  Знал ли  ты  об  этом и  учитывал ли в  своей
работе?  А  может,  Кучмиенко -  это  твой антипод,  душевный шлак,  который
скрываешь даже от  самого себя,  живой укор собственному несовершенству?  Ты
считал,  что люди идут за тобой лишь потому,  что принадлежишь к тем, за кем
идут.  Но  разве Кучмиенко не  думает о  себе так  же?  Ученые -  это  люди,
ошеломленные научными  идеями.  А  разве  Кучмиенко  не  относился  к  людям
ошеломленным?  Он  заинтересован механикой делания карьеры,  а  не  развития
науки,  но  постороннему уловить эту  разницу почти невозможно.  Один растет
благодаря своим достижениям в  науке,  другой творит рядом свое параллельное
жизнеописание,  которое опирается на прислужничество и подхалимство, он тоже
растет -  благодаря каким-то неведомым и  непостижимым связям,  знакомствам,
покровительству  и  поддержке,   напоминая  мираж,   порождаемый  невидимыми
предметами согласно неизвестным законам преломления.  А  легко ли разобрать,
где ценность истинная,  а где фальшивая? Ведь даже ложь не может состоять из
одной неправды.  И если он, Карналь, так долго держал Кучмиенко возле себя и
спокойно  созерцал,  как  тот  занимает  чье-то  место,  то,  следовательно,
содействовал не  только одному Кучмиенко,  а  и  той  части  кучмиенковщины,
которую имел сам? Неутомимый в перечислении (пусть и молчаливом) собственных
достоинств.  Привык к фимиаму, ощущая его запах еще издали, ноздри трепетали
у  него от  алчности,  охотно подставлял лицо под  дождь похвал.  Кто  это -
Кучмиенко или  Карналь?  Слишком  чувствительный к  проявлениям человеческой
глупости, Карналь часто не давал никому раскрыть рта, считая, что право речи
принадлежит ему  по  положению,  и  превращая,  таким образом,  демократию в
респектабельную форму  диктатуры.  А  разве  Кучмиенко не  трактовал понятие
демократии так же в своих собственных интересах?
     Моралистам неминуемо угрожает  одиночество.  Суровостью еще  никому  не
удавалось вызвать расположение к  себе.  Только  отпугиваешь.  Когда-то  был
религиозный  догматизм,   человечество  его  отбросило,  не  приняло  оно  и
догматизма политического, интеллектуальный догматизм, кажется, принадлежит к
самой страшной разновидности, те, кто его исповедует, добрыми быть не могут,
они по-своему жестоки,  в своей надменности не стремятся даже быть понятыми,
они не знают и не прощают никаких отклонений,  никаких отступлений, малейших
отказов от их собственного мнения.  Их не убеждает даже пример Галилея,  что
иногда только отказ  от  собственною мнения делает жизнь возможной.  Человек
думает не потому,  что у него есть мозг,  а мозг у него есть потому,  что он
думает,  так же как крылья у птиц для того, чтобы летать. Но все ли способны
к полету?  И вот тут появляется улыбающийся,  добродушный Кучмиенко со своею
упокоительно-циничной формулой:  не каждый может стать великим,  но постоять
рядом с великим может. Или: если не все умеют мыслить, то есть умеет каждый.
И Карналь, понимая, что Кучмиенко обращается к слабостям людским, держит его
возле  себя.  Он  нужен  ему  для  устранения напряженности,  для  избежания
расхождений,   для  примирений  и  разрешений  конфликтных  ситуаций.  Когда
Кучмиенко сам  выдумал для  себя  должность заместителя по  общим  вопросам,
никто не знал,  что это такое, Карналь тоже не знал, но смолчал, согласился,
с  тайным удовлетворением наблюдая,  как  Кучмиенко превращается в  Великого
Обещальника,  как принимал на себя все бури и страсти человеческие, смягчал,
благодушничал,  похлопывал по  плечам:  "А,  голубчик,  что тебе?  Квартиру,
прибавку,   орден,   "Жигули",  телефон,  путевку?  Приходи,  подпишем,  все
будет..." Было или не было,  а все обходилось, Карналя не беспокоили, он рад
был,  что  ему  дают возможность сосредоточиться на  главном,  и  никогда не
думал:  какою же ценой?  А цена была:  Кучмиенко. Теперь тот переступил межу
бесстыдства (странно,  что  так  поздно,  мог  бы  и  раньше),  его  уже  не
устраивает ни положение,  ни, так сказать, образовательный ценз, ему хочется
наивысшего научного уровня,  потом он потребует лауреатство,  потом примется
спихивать Карналя с  директорства,  и,  ясное  дело,  не  в  пользу молодого
Гальцева,  а в свою,  ибо ведь он -  величина!  Все воробьи серы,  но не для
воробьев.  И  если Карналь мирился с серостью Кучмиенко,  то разве не сер он
сам?  Коммунизм и Кучмиенко -  несовместимы. Эти понятия просто враждебны. А
Карналь и коммунизм?  Знак равенства? Если бы он мог очиститься от наслоений
человеческих слабостей, которые, к сожалению, иногда преобладали!
     Но  черные мысли оставили Карналя,  когда он  через лабораторный корпус
пошел по стеклянной галерее к  производственным корпусам,  где уже кончалась
смена,  но  царила  спокойная деловая атмосфера,  все  светилось молодостью,
радостью,  вдохновением,  ибо тут даже в  механических цехах,  какие на всех
заводах отнюдь  не  относятся к  самым  чистым,  сияние от  множества мелких
латунных  и  бронзовых деталей  создавало ощущение праздничности и  порядка.
Начальник цеха гальваники,  такой же молодой,  как и  все здесь,  в ответ на
вопрос директора о делах, засмеялся:
     - Петр Андреевич! Вы же знаете! Выбросили паяльники, сократили намотку,
передали  все  нам,  теперь  восемьдесят процентов роста  производительности
труда! Скажи - никто не поверит!
     - Конфликты есть?
     - Обычные. В рабочем порядке.
     - Как люди?
     - У нас молодежь.  Тот влюбился, тот женился, тот разводится. Не спасет
ни комсомол,  ни профсоюз,  ни я,  ли сам господь бог.  А  тут еще наша тетя
Надя, наш ветеран...