гигантское тропическое дерево с тысячами корней и миллионами веток,
с сочными листьями и яркими цветками, в запахах и красках, способных вызвать
и дрожь и смех.  Все в нем содрогалось от того дерева, и какой-то смех бился
в груди. Но он превозмог себя, он должен был держаться любой ценой, хотя был
всегда и  до  конца  человеком,  имел  горячую кровь  и  пылкое воображение.
Бережно поддержал Анастасию и поставил ее на землю, точнее говоря, оттолкнул
от себя, а потом подал туфли.
     - Говорил же  вам:  не  надо  было  так  высоко...  Видно  и  так,  что
брошенное...
     Она обулась так же легко, как и разувалась, тряхнула волосами.
     - Солнце скоро зайдет, а мне надо выбраться отсюда засветло...
     - Удивляюсь до сих пор, как вы вообще могли сюда проехать.
     Но она не хотела о том, как ехать и проехать.
     - Вы знаете, что такое рай? - спросила неожиданно.
     - Рай? Никогда над этим не задумывался.
     - Рай -  это вода и деревья.  Вот как здесь.  Представляете,  как здесь
летом? Покупаться бы в этом озере! Вы знаете, почему люди любят купаться?
     - Ну...
     - Вы  и  над  этим  не  задумывались,  правда же?  Потому что  голые  -
счастливые! Они снимают с себя все и остаются самими собой. Хотите, я покажу
вам лосиные холмы?
     - Но ведь вам...
     - Будет поздно? Хотите, я буду вас поддерживать?
     - А может, я вас?
     - Разве не все равно?
     Они пошли к озеру,  дальше и дальше в странно всхолмленный лес,  легкая
сила несла их выше и выше, над ними было небо, вокруг никого и ничего, кроме
молчаливых деревьев.  Они не слышали даже птиц,  только шелест сухих листьев
под ногами,  биение собственных сердец и тишина,  тишина.  Анастасия держала
Карналя за руку,  он держал Анастасию.  Кто кого вел,  завел,  свел? И снова
молчали,  словно нечего было сказать друг другу, а потом, когда оказались на
одном из  круглых холмов под стройными молодыми дубами и  ударило им в  лицо
багряностью  предзакатного солнца,  Карналь,  словно  впервые  заметив,  что
держит руку Анастасии, несмело спросил:
     - Вы позволите поцеловать вашу руку, Анастасия?
     Вопрос  был  таким  неуместным  здесь,  в  этом  царстве  одиночества и
красоты,  что следовало бы засмеяться им обоим,  но Анастасия невесть почему
испугалась, выдернула руку, отбежала от Карналя, закричала почти отчаянно:
     - Нет,  нет,  прошу  вас,  Петр  Андреевич!  Я  не  достойна этого,  не
достойна... Не надо! Нет, нет...
     Побежала вниз,  потом, как бы опомнившись, остановилась, убедилась, что
Карналь идет  за  ней,  не  захотела бросать его  здесь одного,  должна была
вывести с  этих  холмов,  и  лишь  когда снова миновали озеро и  очутились у
подножия разрушенного старой  сосной холма,  Анастасия,  с  прежним пугливым
упрямством,  подбежала к  Петру Андреевичу,  обдала его своим тонким теплом,
оставила  ему  на  щеке  обжигающее прикосновение губ  и  бросилась бегом  к
машине.
     - Анастасия!  -  попытался было погнаться за нею Карналь.  - Мы же ни о
чем еще...
     - Я приеду в то воскресенье! До свидания, Петр Андреевич! Простите!
     И маленькая машина затерялась меж деревьев, покатилась дальше и дальше,
а  с нею покатилось и сердце Карналя.  Или не покатилось?  Не мог и не хотел
себе этого сказать.  Пробовал гнаться мыслью за Анастасией, оттесняя от себя
все  запреты и  опасения.  Нежданно-негаданно становилась для него дьяволом,
соблазном,  обещала избавление, спасение от угнетенности духа, от страдания,
которое  угрожало  разрастись  до  размеров  нежелательных.   Она  почему-то
представлялась ему  как бы  синонимом вечности и  бессмертия,  но  ведь была
просто женщиной помимо всего этого,  а  он?  Не смешная ли он фигура рядом с
ней?  И  не нелепость ли это его странствие в молодость?  Расцвет души?  И в
такое время,  когда душа  твоя  изранена,  изболевшаяся,  почти разрушенная.
Разве не противоречит это законам природы, человеческой моральности и просто
здравому смыслу?  Но здравый смысл -  это косность и ограниченность,  против
которых ты всю жизнь боролся,  а  природа ведь так своевольна!  Счастье -  в
чувствах,  бесчувственного счастья не существует.  Влюбляются даже министры,
президенты,  диктаторы.  А  как быть с  академиками?  Хотя они в большинстве
своем  стары,  но  ведь  каждому дурню  известно,  что  "любви все  возрасты
покорны".  Это  дурню.  А  если  ты...  математик?  И  все  привык  считать,
сопоставлять?   Числа,   наверное,  возникли  так  же  непрослеженно,  но  и
закономерно, как и слово "свобода", поэтому пользоваться и тем и другим надо
осторожно и  ответственно.  Пятьдесят и  двадцать пять  или  тридцать -  как
сопоставить?
     Нет,  он  не хотел об этом думать.  Оцепенело стоял на том самом месте,
где  поцеловала его Анастасия,  созерцая,  как покрывается пятнами маленькая
полянка,  на  которой еще  недавно стояла маленькая машина,  как удлиняются,
пересекаются,  переплетаются тени деревьев,  как уходит день...  А  на  небе
кто-то  зарезал поросенка и  обрызгал кровью горизонт...  Мозг был  выдут из
черепа ветрами.  Ни единой мысли.  Только какая-то пустота, неспособность ни
на  что,  ожидание чего-то...  Вернулось бы  то,  что три десятка лет назад.
"Люблю.  Женимся.  Айгюль..."  Верил,  был  уверен,  что  Айгюль для него не
повторится никогда.  Но  выходит,  что  можешь изменять даже самому себе.  В
схожих лицах та же физиономическая идея... Лейбниц: от ума до сердца длинный
путь...  Безрассудно. Все безрассудство... удвоенное блаженство дается нам в
жизни  через  радости  тела  и  в  спасительном  спокойствии  духа...  Какое
спокойствие?   Для  кого?  Разве  что  для  тех,  кто  отличается  туповатой
жизнерадостностью?
     Карналь медленно поплелся к избушке,  вытряхнул на столик все, что было
в портфеле,  сверху очутилась диссертация Кучмиенко.  Неужели надо это здесь
читать?  Он  присел на табурет,  полистал немного отпечатанную на ксерографе
(Кучмиенко пользовался всеми  благами техники) рукопись,  потом,  волоча  за
собой диссертацию,  как дохлую кошку,  вышел во двор,  остановился возле тех
золотистых,   привядших  от   ночных   осенних   холодов   астр,   попытался
сосредоточиться на  чтении,  но  ничего не  мог понять.  Лишь теперь до  его
сознания дошли слова Анастасии:  "Приеду в то воскресенье". С ума она сошла?
Закинуть  его  сюда  на  целую  неделю!  Почетное  самоустранение.  Бегство.
Безумие!
     Он  отнес рукопись в  избушку,  еще походил вокруг,  потом нашел дрова,
стал  растапливать печь.  Почувствовал,  что  спасение только  в  простейших
действиях.  Ходить,  двигаться,  хлопотать по мелочам, отгонять от себя даже
намеки  на  какие-либо  мысли.  Стал  готовить суворовское рагу  по  рецепту
Анастасии,  постлал постель,  бездумно глядел на огонь,  пробовал вспомнить,
когда вот так в последний раз приходилось ему сидеть перед огнем,  и не мог.
Вспомнив слова Анастасии о том, что вода в кринице "с бромом", долго и жадно
пил.  Может, заснет и проспит всю неделю? Тогда о нем напишут в газетах там,
где  пишут,  как  лось забрел в  гастроном или  как двое пьяных съели лебедя
Ваську в зоопарке.
     Хлопотал возле печи. Комичное зрелище. Пожилой человек в модном светлом
костюме,  с  французским  галстуком  неумело  толкает  ухватом  в  печи:  от
неосторожного движения горшок с  рагу  опрокинулся,  вода вылилась,  ухватом
достать горшок никак  не  мог,  пришлось вооружаться какой-то  палкой,  весь
выпачкался сажей,  вспотел,  издевался над собой, снова налил в горшок воды,
продвинул его к огню, вышел из хатенки.
     Солнце уже зашло, и в лесной тишине отовсюду раздавались птичьи голоса,
которых он  до сих пор не слышал,  видимо оглушенный присутствием Анастасии.
Стоял в щебечущем мире, на который надвигался мягкий осенний вечер, и птичьи
голоса  вспыхивали,   как   яркие   огоньки  в   пространстве.   Совершенная
бессодержательность птичьих голосов,  одни  лишь переливы звуков.  От  этого
можно было сойти с  ума в  безнадежном одиночестве,  к тому же добровольном.
Забыв про огонь в  печи и про свое суворовское рагу,  Карналь медленно пошел
вниз,  забредал в  сумерки,  как в густую воду,  как в невысказанную скорбь.
Этот лес,  несмотря на  его  первозданность,  все же  производил впечатление
чего-то ненатурального. Осень стояла слишком сухая, воздух нагревался, как в
летние дни,  был  такой  сухой и  упругий,  что  скрипачи об  него  могли бы
натирать свои смычки. Тут хотелось бы столетних мхов, туманов, терпких ягод,
веприного рыка  и  взрытых  полян  под  дубами.  Но  мог  ли  он  сегодня  с
уверенностью сказать,  чего  ему  хочется?  Всегда  стремился  к  наивысшему
существованию, неужели оно и тут?
     Долго блуждал по лесу, темень исчезла, так и не завладев пространством,
ее  заменило призрачное сияние  лунного света,  ночь  обещала быть  светлой,
сухой,  тихой,  про сон Карналь даже не  вспоминал,  "бромированная" вода не
действовала.  Он  вдруг вспомнил про огонь в  печи,  про свое рагу,  чуть не
бегом  бросился в  гору  по  склону,  еще  издали почуял запах  подгорелого,
напомнивший ему  почти  забытый фронтовой запах  каши,  подгоревшей в  котле
полевой кухни,  вбежал в  хатенку,  заглянул в  печь,  схватил рогач.  Перед
простейшими вещами  проявляешь неожиданное исчезновение твоего человеческого
престижа. Не странно ли?
     Заглянул в горшочек, понюхал, лизнул. Не был голоден и не знал, захочет
ли  тут есть когда-нибудь,  но  огонь нужно было поддерживать,  пока не  лег
спать,  потому что огонь прогонял одиночество,  был товарищем, собеседником,
живым,  теплым  существом  среди  пустынных горизонтов лесного  бесконечного
времени.  Дрова  были  сухие,  занимались быстро  и  охотно,  огонь  полыхал
молодой,  веселый,  беспечный и,  так сказать,  бесстыжий в своей прекрасной
наготе.  Молчаливый хохот, бронзовый вечный смех бил в Карналя от того огня.
Наверное,  так  улыбались каменными улыбками ангелы с  фасадов соборов,  что
веками стояли среди  пожаров и  дымов,  и  провоцирующе подмигивала человеку
вечность,  приглашая вот так гореть,  полыхать, сиять. Одни гибли на кострах
судилищ,  другие сгорали в полыхании мифов, третьих пожирал огонь тщеславия.
А  чистое пламя вдохновения вело  к  вымечтанной стране открытий только тех,
кто,   не  щадя  усилий,   пытался  раздвинуть  узкие  пределы  человеческих
способностей, возможностей и сил.
     Сидел перед огнем долго и  упорно.  Ворочал в голове одно и то же,  как
ребенок конфету во рту:  я тут,  как зверь в зоопарке, сижу в клетке, никуда
не  денусь,  приезжай -  всегда застанешь меня на  том же  месте.  Знал:  не
приедет никто. Только в будущее воскресенье. Неделя - это невыносимо! Не мог
даже  представить себе  такую  огромность  пустого,  ничем  не  заполненного
времени.  Может,  его там ищут?  Может,  перепугаются, мол, как бы не сделал
чего с собой... Может, может...
     Когда огонь догорел,  а  новых дров подкладывать больше не  захотелось,
Карналь попытался заснуть.  Умостился на  топчане,  залез в  спальный мешок,
сено под ним шуршало,  тонко попискивал,  затухая, жар в печи, над маленьким
оконцем висела  гигантская луна,  рассеивала над  лесами  призрачное сияние,
уничтожая все  звуки ночи,  останавливая течение времени.  На  Карналя вдруг
напал такой страх,  как когда-то  в  детстве,  только и  разницы,  что тогда
страхи были неосознанные и неочерченные, а теперь как бы детерминированные в
четких категориях разума,  были тысячекрат гнетущее и непереносимее, ибо шли
не  от  окружающего  загадочного мира,  а  вырастали  из  глубин  сердца,  и
впечатление было такое,  будто ты умер и  лежишь на самом дне хаоса,  откуда
уже  возврата нет.  Это  была цена одиночества,  к  которому он  так слепо и
неразумно стремился и  которого не  мог  перенести,  оказывается,  даже едва
зацепив его краешком. А если погрузиться еще глубже?
     Избушка вибрировала,  как  тонкая  дека  старой скрипки,  от  малейшего
колебания воздуха.
     Звуки легко пронизывали деревянное тело  избушки,  было  слышно падение
каждого отдельного листка с дерева, будто что-то тяжелое и твердое ударялось
о землю, как человеческое одиночество.
     До самого рассвета Карналь так и  не заснул,  находился в  том странном
состоянии,  когда нет у  тебя сил подняться и что-то делать,  хотя бы просто
посидеть и  подумать или  бездумно смотреть перед  собой,  когда спишь и  не
спишь,  когда словно бы и  снится тебе что-то смутное и отрывистое и в то же
время сознание работает четко, напряженно до болезненности.
     Не заметил,  как померкла луна,  небесное светило как бы растворилось в
серебристом пространстве,  и  над  лесами  родился новый  перламутрово-серый
свет.  С  земли,  с трав и кустарников,  выкупанных в холодной осенней росе,
космато поднимался туман,  в который приятно было окунуться,  как в холодную
воду,  обещавшую бодрость.  Карналь, передергивая плечами от прохлады, почти
бегом одолел расстояние от избушки до лесного озера,  затерялся в низине, до
краев наполненной туманом,  лес  поднимался где-то  недостижимо вверху,  был
старый, большой и такой высокий, что становилось еще страшнее, чем ночью под
мертвым  сиянием  луны.  Карналь  подивился,  что  вчера  не  заметил  этого
отпугивающего величия леса,  а может, вчера его и не было, а родилось оно за
ночь  в  его  душе,  испуганной отчаянным,  не  присущим  ему  одиночеством?
Какая-то    мистика   и    чертовщина,    перед   которой   бессильна   даже
всемогущественная его математика.
     Вообще  говоря,  математика создает систему истин  наиболее условных из
всего сущего.  Поэтому она может иметь влияние даже более всеобъемлющее, чем
всемогущественная политика.  Но  в  нетронутой  природе,  наверное,  нет  ни
внешней логики,  ни  математики.  Только внутренняя,  скрытая так  глубоко и
тщательно, что открываться может лишь посвященным.
     Он  побрел  дальше,  просыпалось птичье царство,  наполняя пространство
вокруг пасторальными мелодиями,  на  круглом холме  за  озером двое  молодых
лосей  гарцевали,  точно  в  день  сотворения мира,  небо  приобретало живые
колеры,  вливалась в  него голубизна,  пронизывала чуть заметная пунцовость,
лес  от  этого  как  бы  уменьшался,  корявость  сменялась  ласкающей взгляд
округленностью,  и он уже не отпугивал, шел навстречу человеку и, как бы для
заключения  мирного  пакта  с  ним,  выслал  с  высочайшими  своими  мирными
полномочиями навстречу Карналю  маленькую серну,  которая появилась на  пути
невесть когда и  откуда.  Стояла в нескольких шагах на пологом склоне одного
из зеленых холмов,  спокойно смотрела на человека,  стройноногая,  с  нежной
шеей, большеглазая, чистая и прекрасная. Карналь не остановился, не замедлил
шага,  а  пошел прямо на серну все в  той же медлительной задумчивости,  как
сомнамбула.  Козочка не испугалась,  только чуть посторонилась, сопровождала
его удивительным,  почти человеческим взглядом. Когда обогнул холм, с другой
стороны в  ложбине увидел старые,  потемневшие от  ненастий ясельки,  вокруг
вытоптанная земля,  засохшие, еще прошлогодние катыши. Лесники подкармливают
оленей сеном.  Лес не  был ни  заброшен,  ни забыт,  ни лишен великой логики
жизни.
     Карналь повернул и пошел к своему прибежищу.  У него было много работы,
выходной, если уж на то пошло, принадлежал ему безраздельно.
     Ел свое подгоревшее холодное рагу, пил "бромированную" воду из криницы,
листал свои бумаги,  Кучмиенкову диссертацию отложил на потом, поскольку она
никак не подходила к  этому простому быту,  к нетронутости окружающего мира,
рядом  с  которым  даже  мудрейшие  разговоры о  математизации показались бы
упрощенно-бессмысленными.
     Днем заметил в избушке то,  чего вчера не видел.  На стене над столиком
висела старая иконка.  Просто липовая дощечка, заключенная в нечто черное, -
плоское подобие ящичка,  ни резного оклада,  ни стекла.  Время с беззаботной
щедростью  оставляло  на  лице  святого  свои  напластования,  так  что  уже
невозможно было разобрать,  кто  там намалеван,  Николай ли  Угодник или сам
Спаситель,  но Карналя заинтересовал не святой и  не сама икона,  хотя могла
быть и  весьма старой и,  может,  редкостного письма.  Его  внимание привлек
краешек пожелтевшей бумаги, высовывавшийся из щели в черном иконном укрытии.
Карналь снял икону со  стены,  откинул два  жестяных крючочка сбоку,  открыл
ящичек.  За  иконной доской  лежали  сложенные вчетверо два  листика бумаги,
когда же развернул их, оттуда выпала маленькая, тоже пожелтевшая от давности
фотография.  Худая высоконогая девчушка,  два мышиных хвостика темных волос,
глаза -  во все лицо.  Зеленоватые,  словно тигриные. Глаза укротительницы и
повелительницы. Тоненькая ручка поднята кверху, там держит ее чья-то большая
и сильная рука,  владелец которой не поместился на снимке.  Отец? Такая рука
может быть только отцовской.  Карналь вспомнил,  что у него есть точно такой
же снимок с маленькой Людмилкой. Только у Людмилки глаза не такие - темнее и
как бы  добрее.  А  этих глаз мог бы испугаться,  если бы не знал,  кому они
принадлежат. Принадлежали Анастасии. Наверное, возила снимок всегда с собой,
а тут забыла.  А может,  оставила,  намереваясь приехать еще.  Нет, вернее -
забыла. Лесник нашел и спрятал за икону, потому что больше некуда было.
     Листочки  бумаги  оказались  страницами чьего-то  дневника.  Пять  дней
апреля.   Женская  рука.  Не  знал  почерка  Анастасии,  поэтому  не  мог  с
уверенностью сказать,  что записки принадлежат ей.  Собственно, это не имело
никакого значения. Кто-то здесь был, кто-то жил с лесом наедине, прослеживал
каждую перемену,  какую  несла сюда  весна.  Карналь быстро пробежал глазами
неровные строки.  Заметил, что начинается с марта, но датировано только пять
апрельских дней.
     "Конец марта.  Заморозки.  Закапал сок  с  берез.  Ночью  замерзает,  и
образовываются ледяные бороды.
     7 апреля.  Первый гром. Лес одевается листвой снизу. Черная орешина уже
выстреливает узкие  острые  листочки.  Березы  вверху,  под  самым  солнцем,
закудрявились  зеленым   шумом.   Листочки  еще   маленькие,   сердцевидные,
сморщенные,  несут на себе следы того сжатия,  в каком жили в почках. Линяет
кора  на  березах.  Облезает верхний тонкий слой,  дерево сбрасывает грязную
наружную сорочку и стоит белое,  нежное,  как напудренная девушка. Проведешь
рукой по стволу -  вся ладонь белая.  Птицы -  синицы, дятлы, дрозды. От них
звенит все вокруг.
     8 апреля. Снилось, что все зазеленело.
     9 апреля. Так  и  случилось.  Ночью  зацвело абрикосовое деревце  перед
домом.  Клен у озера -  в ясной зелени. Листья на деревьях появляются, будто
после неслышного шелковистого взрыва.  А  к вечеру холодный ветер.  Но он не
страшен, потому что уже пришло время, когда все растет и зеленеет.
     10 апреля. Абрикосовое деревце - все в пчелином гудении. Среди пчел два
шмеля.  Когда  садится солнце,  все  пчелы  улетают,  шмели остаются.  Легко
перелетают с  цветка  на  цветок,  не  минуя  ни  одного,  трудятся упорно и
самоотверженно.  Странно, такой большой, а держится на нежном лепестке, даже
не прогибая его. Вот бы людям! Один шмель черный, с белой юбочкой. У другого
на спине оранжевый жилетик. Наверное, мужчина, франт!
     Днем невероятно тепло.  На  Винничине уже  сеют свеклу.  В  Ленинграде,
Прибалтике, Белоруссии - дожди. А по всей Украине, как передает радио, - без
осадков.
     Вечер  холодный,   будто  напоминание  природе,  чтобы  не  развивалась
слишком.
     11 апреля.  Ветер.  Капельки дождя.  Холодно,  но все зеленеет. Абрикос
источает нежный  аромат.  Два  шмеля  с  самого  утра  снова  хлопочут возле
цветков.  Я заблудилась в лесу. Под пеньками подкарауливали меня духи леса -
чеберяйчики,  с березок спускались зеленые русалочьи косы,  корни вывернутых
бурей деревьев напоминали страшные бороды.  Но я  упорно пробиралась дальше,
пока не  наткнулась на  кучу мусора.  Кто-то  п