рнемся к  импровизированному вычислительному центру и
дадим возможность нашей милой корреспондентке сделать вымечтанный ею снимок?
Но с одним условием.  Публиковать его только через год рядом с новым снимком
в новом вычислительном центре. Подпись: "Так начиналась НТР".
     - Еще лучше: "И так начиналась НТР", - засмеялся директор.
     - Согласны на наши условия? - спросил Карналь Анастасию.
     Она молча кивнула.
     - А  теперь  пойдем  -   не  столько  для  пользы  дела,   сколько  для
директорской перестраховки.  Все  же  можно  будет сослаться:  тут  был  сам
Карналь, он сказал, он одобрил, он не возражал. Правду я говорю, директор?
     - Некоторые элементы перестраховки,  конечно,  налицо, - охотно признал
директор,  -  иначе какой же из меня администратор? Указания и советы - вещь
ценная,   но  и  авторитет...   Живу  министерствами,   Госпланом,  высокими
инстанциями и высокими людьми.
     - Я тоже немного директор,  все знаю,  -  согласился Карналь.  -  Вот у
Совинского жизнь легкая.  Захотел - бросил наши машины, сбежал к вам. И всем
говорит: Карналь выгнал.
     - Никому не говорил, - подал голос Совинский.
     - А заявление печати?
     - Это я выдумала сама.
     - Все  равно  эту  проблему стоит обсудить.  Совинский о  себе  никогда
ничего не скажет,  знаю наверняка,  так,  может,  вы поможете нам с Алексеем
Кирилловичем? Хотя бы в поезде, имея некоторое свободное время.
     - К сожалению, я не могу ехать с вами в одном поезде.
     Карналь молча развел руками,  мол, ничего не поделаешь: если человек не
может,  так не  может.  Но  Анастасия,  сама не зная почему,  разозлилась на
тихого Алексея Кирилловича и неожиданно для самой себя сказала:
     - Потому что мне запрещено ехать вместе с вами.
     - Запрещено?  Разве  я  диктатор  или  император  какой?  Кто  мог  вам
запретить?
     - Ну, - Анастасия смутилась, - не кто, а просто - запрещено.
     - Ага,  возрастной барьер.  Поезда для  молодых и  для  ветеранов.  Сто
десять миллионов учеников и студентов и сорок миллионов пенсионеров.
     Директор,  который не знал Карналя,  никак не мог понять:  шутит он или
говорит всерьез.  Всех выручил Алексей Кириллович. Выдвинувшись на привычную
для себя позицию,  то есть на линию плеча академика, и склонив набок голову,
он словно бы небрежно, но в то же время виновато сообщил:
     - Это я  не рекомендовал Анастасии ехать в  одном с  вами вагоне,  Петр
Андреевич.
     - Заботясь  прежде  всего  о  состоянии  моих  финансов,   -   добавила
Анастасия.
     - Так  у  вас  тут целый заговор?  -  к  Карналю впервые за  много дней
возвращалось хорошее настроение.  Он  еще и  сам не  мог объяснить,  чем это
вызвано,  но  с  радостью поддавался такому  состоянию души,  он  как  будто
молодел здесь среди этих молодых (даже директор был  моложе него по  меньшей
мере лет на десять!),  в этом помещении, сама временность которого указывала
на будущие перемены к лучшему.  - Вытаскиваете меня сюда, обрекаете в поезде
на одиночество,  пугаете неустроенностью и временностью. Директор, как вы на
это смотрите?  Надеюсь,  вы  не отказываетесь ездить в  вагонах СВ,  как эти
молодые люди?  Очевидно,  нам  с  вами вдвоем нужно сфотографироваться возле
моих машин в знак общности интересов и еще чего-то там. Где нам стать, милая
Анастасия, и как держаться?
     - А я уже сфотографировала, - сказала Анастасия.
     - Как это? - не поверил академик. - И мы не позировали?
     - Разве вы любите позировать?
     - Раз ношу звание академика, значит, уже позирую, если хотите. Куда еще
мы должны пойти,  директор? Я бы хотел посмотреть, как все выглядит в цехах.
А потом еще надо заскочить в обком. Вы еще не сообщили о моем приезде?
     - Я не знал, надо ли.
     - Попросимся в гости нежданно-негаданно.  Не прогонят? Надо же вас если
не отругать, то по крайней мере похвалить.
     Обычно  выезды  в   области  неминуемо  сопровождались  соответственным
чествованием,  которое  Карналь  выносил  с  трудом.  Но  неписаные  правила
уважения  и  внимания  к  высокому  гостю  действовали так  же  постоянно  и
неуклонно,  как  законы природы.  Карналя встречали,  возили,  к  его словам
прислушивались,  при  отъезде  его  непременно провожали  либо  те  же,  кто
встречал,    либо    более   ответственные   товарищи,    чтобы   опять-таки
засвидетельствовать свое почтение к его имени,  положению и,  если хотите, к
науке,  ибо академик -  как бы  живое воплощение пауки,  ее  всемогущества и
непостижимости.
     В  тот  вечер  Карналя провожали на  вокзал -  кроме директора завода и
Совинского -  секретарь  обкома  по  промышленности,  работники Министерства
черной металлургии,  оказавшиеся здесь,  -  все  люди солидные,  сдержанные,
внимательные,  все старались говорить о чем-то постороннем,  необязательном,
было  немного  шуток,  немного  анекдотов,  немного воспоминаний,  академика
приглашали осенью на уток,  а  то и на кабана -  их развелось в лесах вокруг
Днепродзержинского моря  видимо-невидимо,  сожалели,  что  гость так  быстро
уезжает,  и  в  то  же время невольно каждый тайком бросал взгляд на большие
вокзальные  часы,   удивляясь,  как  медленно  минутная  стрелка  ползет  по
циферблату.  Карналь тоже поглядывал на часы и  тоже с  нетерпеливой злостью
следил за стрелкой,  от которой зависела свобода и  его собственная,  и всех
этих   почтительных,   приятных,   гостеприимных,   но   страшно  замученных
обязанностями людей,  каждый  из  которых  в  глубине души  скрывает тот  же
вопрос, что и он, Карналь: когда же наконец поезд тронется?
     И  вдруг  Карналю  расхотелось  уезжать  отсюда,  возникло  несерьезное
желание задержаться хотя бы на день,  спрятаться от всего света, уединиться,
забыть о  своих  вечных думах,  о  своем  состязании со  временем,  о  дикой
мешанине проблем,  в  которых запуталась его  жизнь.  Желание было настолько
острым,  что он  чуть не  попросил Алексея Кирилловича забрать из  вагона их
портфели,  и,  может,  сделал бы это,  если б  не был окружен внимательными,
солидными провожатыми,  которые никогда не  поняли бы его душевного движения
и,  промолчав сегодня,  впоследствии при  случае не  удержались бы  от  слов
удивления, а то и осуждения.
     Глупое,  мальчишеское желание возникло у  Карналя из-за  того,  что  он
увидел, как по перрону почти бежит Анастасия. Неожиданно и приятно нарушался
вековечный ритуал мужских провожаний.  Сколько он помнил, его всегда вот так
провожали к  поездам  или  к  самолетам только  мужчины.  Никогда ни  единой
женщины,  словно бы наука,  которую он представлял,  была заказана женщинам,
хотя  в  действительности ею  занималось,  кажется,  не  меньше женщин,  чем
мужчин,  и  часто Карналь убеждался,  что женский ум в  этой сложной отрасли
духовной  деятельности человечества отличается намного  большей  гибкостью и
точностью. Женщинам не всегда хватало упорства и настойчивости, они избегали
(даже, можно сказать, пугались) проблем слишком общих и неопределенных, зато
охотно бросались туда,  где  нужна была интуиция,  предчувствие,  улавливали
самое  незаметное,   самое  топкое,   никогда  не  боясь  переступать  грань
невероятного. Помимо этого, женщины (а там, где работал Карналь, были только
молодые женщины, ибо и сама кибернетика принадлежала к наукам самым молодым)
как бы облагораживали суровое мужское общество, вносили в него благородство,
утонченность,  ту  высокую  нервность,  которая  не  допускает  равнодушия и
заставляет каждого  изо  всех  сил  бороться с  приступами посредственности,
выдавливать ее из себя до последней капли.
     Все эти мысли промелькнули в голове Карналя за то короткое время,  пока
Анастасия бежала по  перрону вдоль вагонов.  Он  удивился и  этим мыслям,  и
своему  мальчишескому  желанию  остаться  еще  хотя  бы   на   один  день  в
Приднепровске,  не хотел признать, что причиной этому было появление молодой
журналистки.  Еще не представляя себе,  есть ли какая связь между нею и  его
душевным смятением,  он мгновенно нашел себе оправдание в том,  что не успел
как следует поговорить с  Совинским,  наедине,  без свидетелей,  а может,  с
Иваном и этой девушкой,  которая,  кажется,  намекала что-то о своем желании
помочь  Совинскому.  Сплошная запутанность,  из  которой  академик попытался
выпутаться шутливым обращением к Анастасии:
     - Вы торопитесь взять у нас групповое интервью?
     - Я решила ехать домой, - сказала Анастасия, - поломать запрет и ехать.
     - Как это?  - не сдержался Совинский, чуть не хватая Анастасию за руку.
- Вы же обещали...
     - Обещала,  а теперь еду.  Пусть это будет моей маленькой местью за тот
вечер в  киевском парке.  Вы тогда играли со мною в  таинственность,  у меня
теперь - никаких тайн. Отважилась ехать вместе с академиком.
     - А   Алексей  Кириллович  опять   запрещал  вам?   -   Карналь  упорно
придерживался шутливого тона.
     - На этот раз нет,  Петр Андреевич, - подал голос забытый всеми Алексей
Кириллович.
     - В каком вагоне вы едете? - спросил академик уже спокойнее.
     - В купированном.
     - Приходите к нам в гости.
     - Благодарю.
     Анастасия подарила  всем  улыбку,  сверкнула глазами,  размашисто пошла
дальше,  и как раз в это мгновение прозвучали традиционные слова о гражданах
отъезжающих и гражданах провожающих.  Карналь и Алексей Кириллович бросились
пожимать руки "гражданам провожающим",  с вагонных ступенек академик еще раз
приветливо помахал всем,  крикнул Совинскому,  что всегда готов видеть его у
себя, поезд тронулся и мягко поплыл вдоль перрона.
     Группа  провожающих  Карналя  сбилась  еще  теснее,   наверное,  каждый
торопился высказать облегчение по поводу отъезда академика или же обменяться
словами о  капризности всех  этих  ученых,  которые только мешают работать и
выполнять план тем, кто призван работать и выполнять план, и, как неминуемое
зло, терпеть в придачу еще и вмешательство разных академиков и профессоров.
     Но  это  уже  было  вне  сферы  мысли  Карналя,  он  переходил в  новое
состояние.  Наконец  остался  один,  если  не  считать  Алексея Кирилловича,
который умел устраняться,  становиться незаметным именно тогда,  когда в том
возникала потребность,  тонко чувствовал такие минуты. Душевное возбуждение,
возникшее на перроне, не оставило Карналя и в купе вагона, он поймал себя на
непривычном для него желании снова быть с людьми, ему не хотелось уединения,
он внезапно утратил вкус к привычным размышлениям,  не радовался возможности
снова  вернуться в  свое  привычное состояние,  из  которого его  все  время
вырывала  жизнь,   люди   и   обстоятельства  и   к   которому  он   упорно,
последовательно,  воинственно пробивался,  часто  удивляя своих собеседников
или спутников, довольно откровенно домогаясь, чтобы его оставили в покое.
     - Не  позвать ли  нам в  гости журналистку?  -  несмело спросил Карналь
Алексея Кирилловича и, когда тот рванулся, чтобы пойти на розыски Анастасии,
придержал  своего  помощника  и  с  несвойственной для  себя  застенчивостью
пояснил, что хотел бы сделать это сам.
     - Вы  не затрудняйтесь,  Петр Андреевич,  зачем же вам идти по вагонам,
лучше это сделаю я.
     - Нет,  нет,  моя идея, мое и исполнение. Считайте, что это мой каприз.
Он вне сферы ваших обязанностей.  А вы,  может, приготовили бы здесь бутылку
вина или что-то в  этом роде?  Как думаете,  наша журналистка может выпить с
нами вина?
     - Я посмотрю в буфете. Может, шампанское?
     Карналь  не  слышал.   Пошел  по  узкому  проходу,   перебирался  через
межвагонные  сцепления,  надежно  закрытые  собранными  в  гармошку  мехами.
Купейных вагонов оказалось несколько,  в  каком из  них  Анастасия,  где  ее
искать и  как это сделать,  он не знал и  не умел,  вернее,  забыл,  да и не
приличествовало ему  открывать дверь  каждого купе,  заглядывать,  бормотать
извинения.  Поэтому просто шел через один вагон, другой, третий, добрался до
конца поезда, повернул назад, мысленно браня себя за мальчишество, и вот тут
в одном из вагонов навстречу ему вышла Анастасия.
     - А я вас ищу,  - сказал Карналь. - Пришел специально, чтобы пригласить
в гости.
     - Мне  как -  принимать ваше приглашение или отказываться?  -  чернооко
сверкнула на него Анастасия.
     - Видимо,  принимать,  если уж  я  на  старости лет ползаю по  вагонам,
разыскивая вас.
     Слова о старости в его устах прозвучали словно бы кокетством,  призывом
к  игре,   правила  которой  требовали,  чтобы  Анастасия  немедленно  стала
возражать,  говорить,  что он,  дескать,  еще совсем молодой, что на вид ему
столько-то и столько,  что...  Но у нее хватило такта не заметить словесного
промаха  Карналя,  она  тряхнула своими  короткими черными волосами,  дерзко
махнула рукой:
     - Ладно!  Может,  все-таки я  сумею когда-нибудь выполнить редакционное
задание!
     - Только никаких заданий,  -  предупредил Карналь,  настраиваясь на  ее
шутливый тон.  -  Деловые разговоры запрещаются. У нас был напряженный день,
теперь  мы  имеем  право  на  некоторую расслабленность.  Может,  выдать вам
небольшую тайну: Алексей Кириллович старается насчет бутылки вина. Вы как?
     - А  если я  опьянею?  Представляете,  какой позор:  пьяная журналистка
рядом с академиком Карналем.
     - Мы   с   Алексеем  Кирилловичем  не  допустим  этого,   обещаю  почти
торжественно.
     - Если торжественно, тогда согласна!
     В  купе  их  уже  ждал  Алексей Кириллович,  на  столике были разложены
вагонно-буфетные богатства:  жирная ветчина, кабачковая икра, нарезанный еще
в  начале  пятилетки сыр,  стояла бутылка шампанского,  две  бутылки кефира,
лимонад и пиво.
     - Еще будет чай,  -  пообещал Алексей Кириллович,  -  а  к  чаю печенье
"Звездочка" или же вафли. На выбор.
     - Вафли, - сказала Анастасия.
     Алексей Кириллович разлил  в  стаканы шампанское,  в  веселом гаме  они
выпили шипучего напитка.  Анастасии почему-то все время хотелось беспричинно
смеяться,  академик предложил выпить еще, потом попросил спутницу, чтобы она
хоть  немного  рассказала им  о  себе,  нарушая  журналистскую традицию,  по
которой журналисты должны лишь  добывать данные о  других,  вечно замалчивая
все, что касается их самих.
     - А что рассказывать? Нечего.
     - Я придерживаюсь иного мнения,  - горячо возразил Карналь. - У каждого
человека есть что рассказать о себе.
     - А  вы  попробуйте  вообразить  что-нибудь  обо  мне,   -   засмеялась
Анастасия. - Ведь математики обладают сильным воображением, не так ли?
     - Их  воображение  направлено  в  сферу  абстракций.  Перед  конкретным
человеком оно бессильно.  Это уж отрасль художника,  психологов, социологов,
политиков,  ну  и,  ясное  дело,  журналистов,  которых вы  здесь  счастливо
представляете.
     - Могу  вам  поклясться,  что  никто  в  редакции не  поверит,  если  я
попытаюсь рассказать,  будто ехала вместе с  академиком Карналем,  да  еще в
одном купе, да еще пила с ним и его помощником шампанское.
     - В  наше  время  это  не  диво.  Мне  однажды посчастливилось лететь в
Швейцарию в  одном самолете знаете с  кем?  С самой Софи Лорен!  Среди сотен
пассажиров я  был  такой же  безымянный,  как и  они все,  ибо что такое для
широкой  общественности какой-то  там  озабоченный кибернетик с  вывихнутыми
мозгами?  Но  зато  с  нами  летела  Софи  Лорен!  Я  тогда  словно бы  даже
обрадованно подумал о том,  что если наш самолет разобьется об Альпы, то все
газеты мира напишут об этом,  учитывая, что в катастрофе погибла Софи Лорен,
и,  следовательно,  и  о  моей  смерти,  хоть и  косвенно,  тоже сообщат все
телеграфные агентства мира,  я тоже стану знаменитым,  пусть таким несколько
необычным способом.
     - Вы хотите,  чтобы я пожелала катастрофы нашему поезду?  - воскликнула
Анастасия.
     - Мы  этого  не  допустим,  -  сказал  Алексой Кириллович.  -  Ни  Петр
Андреевич, ни я - не допустим...
     В   дверь  купе  постучали,   академик  крикнул:   "Войдите!"   Явилась
проводница,  осуждающе взглянула на пустую бутылку от шампанского,  поискала
глазами еще бутылки,  но  увидела один кефир,  что,  однако,  не помешало ей
спросить с сугубо служебными интонациями:
     - Не могли бы вы потише?
     - А что такое? - поинтересовался Карналь.
     - Да у меня в вагоне едет академик.
     - Академик? Не может быть!
     - Сказала -  едет,  значит -  едет.  Меня  напарница предупредила перед
сдачей смены.
     - Тогда нам действительно надо потише, - вздохнул Карналь.


                                 10

     Карналь никогда не  мог постичь,  как это можно с  детства мечтать быть
композитором,   художником,   открывателем  новых   островов  и   материков,
полководцем,  академиком.  Скромная, доступная каждому мечта живет в детских
душах:  стать летчиком,  моряком, космонавтом, геологом, подводником. Но это
только в  детстве.  Юношей думаешь о  вещах более практичных и,  как  это ни
странно,  словно бы расплывчатых. Учишься, но еще не догадываешься, что ждет
тебя в науке. Работаешь здесь или там, но не видишь, как сложится твоя жизнь
через  год-два.  Ясное  дело,  такие  размышления  следовало  бы  отнести  к
категории непедагогичных.  Ибо  человек должен уже  сызмалу задумываться над
своим назначением в  жизни,  выбрать цель своей жизни и  все силы приложить,
чтобы осуществить свои намерения.  Все это так,  но, к сожалению, мы сначала
просто думаем,  а  уже  потом  узнаем,  педагогичны или  нет  наши  мысли  и
размышления.
     Может,  если бы  не Профессор,  Георгий Игнатьевич,  который встретился
Карналю на тяжких дорогах его жизни,  по-другому сложилась бы его судьба.  В
школе Карналь учился хорошо по  всем  предметам,  ему  было все  равно,  что
литература,  что математика, что естествознание. Стать ученым не держал даже
в мыслях,  потому что ученых,  как таковых,  в селе нет,  а есть просто люди
умные или  глупые.  Но  страшные голодные ночи  с  Профессором и  Капитаном,
твердая вера  Профессора в  то,  что  разум  беспременно должен поддержать и
освободить  человека,  где  бы  он  ни  был,  его  мечта  доказать  какую-то
загадочную в  то  время для молодого парня Большую теорему -  все это просто
бросило Карналя на математический факультет университета. Но даже и здесь он
еще не  думал о  своей будущей работе,  не соблазнялся карьерой ученого,  не
надеялся,  что добьется каких-либо открытий,  -  к  открытиям приходят не  с
заранее  заданными намерениями,  а  чаще  совершенно случайно,  как  тот  же
знаменитый Ферма,  который служил скромным чиновником в  Тулузе и на досуге,
перечитывая,  к  примеру,  "Арифметику"  александрийского ученого  Диофанта,
делал на полях свои замечания или излагал соображения по поводу прочитанного
и  продуманного в  письмах к друзьям.  Правда,  Ферма посчастливилось читать
именно гениального Диофанта,  а  среди своих корреспондентов иметь не  менее
гениального Блеза Паскаля.  Гений случаен,  но знания не даются случаем. Это
Карналь понял,  как только пришел в  университет.  Где-то в  самых потаенных
уголках памяти теплилось напоминание о  намерении покойного Профессора найти
хотя бы  частичное решение Большой теоремы Ферма,  но студент упорно отгонял
искушение,  уже  знал теперь,  сколько людей в  течение трехсот лет пытались
доказать эту  загадочную теорему,  какие воистину великие умы принимались за
это,  какие  только обманщики ни  бросались на,  казалось бы,  столь  легкую
поживу,  одно  время даже  существовала соблазнительно большая международная
премия  для  того,  кто  найдет доказательство теоремы.  Ведь  сам  Ферма  в
примечаниях к задаче Диофанта написал:  "Наоборот,  невозможно разложить куб
на два куба, ни биквадрат на два биквадрата и вообще никакую степень, больше
квадрата,  на две степени с тем же показателем". А потом неожиданно добавил:
"Я  открыл это воистину чудесное доказательство,  но  эти поля для изложения
его  слишком  малы".   Только