остро сузились зрачки,  где-то уловила она в
своем  муже  еле  заметный промежуток между притворством и  естественностью,
сказала твердо:
     - Уходи!..
     - Прогоняешь?
     - Уйди! Не могу ничего больше сказать.
     Он  ушел покорно,  охотно,  даже весело.  А  она вдруг обнаружила,  что
пополнила ряды одиноких молодых женщин с собственными отдельными квартирами,
перезревших,   чванливых  девиц,  этих  типичных  жертв  гипертрофированного
зазнайства,  разведенных, брошенных, разочарованных, которые готовы обвинить
в  коварстве все человечество.  Из всего мужского мира продолжал жить в  ней
только отец.  Когда-то в  лесах чувствовала себя с отцом даже не девчонкой -
мальчишкой.  И  тогда  чувствовала себя  мальчишкой,  когда  отец  купал ее,
малышку,  умело я  ласково поддерживал снизу ладонями.  Запомнила его  руки.
Большие,  теплые,  мягкие.  С  тех  пор  любила  купаться,  любила  чистоту,
превратила ее в свой домашний культ. Папа, папа, как мне тебя не хватает!..
     ...Совинский пришел, нагруженный пакетами и свертками. Стал выкладывать
на столик, даже не затворив двери.
     - Дверь, - сказала Анастасия, продолжая разглядывать себя в зеркале.
     Он неуклюже повернулся,  закрыл за собой двери,  и одну,  и другую, ту,
что  вела  из  прихожей в  комнату.  Мял  бумагу,  расставлял и  раскладывал
принесенное.  Две бутылки шампанского,  молдавский коньяк, минеральная вода,
кусок ветчины, булка, яблоки, конфеты.
     Мелкие  жертвы для  принесения жертвы большей?  И  этой  жертвой должна
стать женщина?  Ну  да,  но разве не она сама позвала сюда Совинского?  Море
билось в ее груди,  шум и хохот моря разочарования и уныния,  между большими
волнами плескались,  шипели,  хихикали волны  мелкие,  злые,  как  маленькие
собачки.  "А ты чего хотела? Чего? Чего? Чего?.." И этот большой, нескладный
в своей доброте Совинский - как месть тому, кто не пришел, пообещав. Присуще
ли Совинскому чувство мести? И кто здесь жертва - она или он?
     Анастасия  наконец  оторвалась  от  зеркала,  с  насмешливым удивлением
оглядела принесенное Совинским.
     - Ты  как тот генерал,  который,  прежде чем послать солдат на  смерть,
непременно позаботится, чтобы их хорошо накормили.
     - Какой из меня генерал?  Хлопцы внизу завели спор про онтологию,  а  я
подумал: нам нужны хлеб и сало, а потом уж онтология.
     - Где же твое сало? Не вижу.
     - Ты хоть ела что-нибудь? - обеспокоенно спросил Иван.
     - Не думаешь же ты, что я неделю голодала! Питалась в рабочей столовой.
Представь себе, очень понравилось.
     - А сегодня?
     - Сегодня?   Не  помню.   С  утра  сидела  за  своей  корреспонденцией.
Добровольная  статья.   Никто  не  заказывал  и   не  заставлял.   И  сидела
добровольно.
     - Голодная?
     - А у голодных лучше получается! Хочешь, прочту?
     - Я  в  этом  не  очень...  Может,  тебе чего-нибудь горячего?  Давай я
закажу, чтобы принесли.
     Она расхохоталась.
     - Ты страшно трогателен в  своей заботливости.  Дай мне руку.  Сядь вот
здесь в кресло.  Ну,  давай сначала сдвинем кресла, чтобы быть ближе. Можешь
снять пиджак. Видишь, какая я добрая? Сегодня - добрая. Это бывает редко.
     Он гладил ее руку.  Анастасия зажмурилась на мгновение.  Нет, не то. Не
та рука. Большая, теплая, ненавязчивая, но не то, не то!..
     Совинский спохватился:
     - Ты ведь голодная! Ешь, прошу тебя.
     Она тряхнула волосами. Изо всех сил притворялась беззаботной.
     - Что мы выпьем? Я хочу опьянеть! Давай коньяк.
     - Может, не нужно?
     - Зачем тогда приносил?  И откуда тебе знать: что мне нужно, а что нет.
Ты меня видишь четвертый раз в жизни.
     - А между этими встречами?  -  Совинский вздохнул. - Целые годы. Откуда
мне знать, чем они у тебя заполнены.
     - Не  считаешь ли  ты,  что  твоя заинтересованность слишком замедлена?
Ведь  и   эта  наша  с   тобой  встреча  -   совершенно  случайна,   никакой
закономерности. Но все равно... Я не хочу упрекать... Давай лучше выпьем. За
твои успехи...
     - Нет, только за твои.
     - Состязание в великодушии?  Что же. Давай и за мои. А только за какие?
Ты же ничего не знаешь.
     - Я знаю,  как ты добра и благородна...  Тогда, на Русановке, ты готова
была даже на крайности...  И только чтобы защитить меня... А кто я для тебя?
И  разве можно защитить человека от  позора,  который он причиняет сам себе?
Если  хочешь правду,  я  тогда  просто испугался тебя.  Ты  показалась такой
недоступной.  И я часто думал,  чем заполнены эти несколько лет между нашими
случайными встречами? Это просто невозможно тебе передать...
     Они  выпили.   Анастасия  надкусила  яблоко.   Исподлобья  смотрела  на
Совинского. Сама налила еще коньяку ему и себе, молча поднесла ему стакан.
     - Не думай,  что я пьяница. Ненавижу пьяниц. Но сегодня... Ты ничего не
знаешь и не можешь знать. Почему-то ты всегда казался мне совсем заблудшим в
темном мире чувств. А касательно заполнения... Жизнь надо заполнять любовью!
Это для женщины главное. Увлечения, флирты, пустячки - это тоже возможно. Но
есть намного выше.  Не то,  о  чем поют в сопливых песенках:  весна,  трава,
роса,  звезды,  любовью сердца не половинь, люби меня, не покинь. Три месяца
лето, три месяца осень, вечная весна... Есть восторги выше, длительнее, есть
большой мир человека,  в который входишь иногда медленно,  робко, часто даже
недоверчиво,  скептично,  а то и с презрением,  теряешь, бывает, целые годы.
Годы,  понимаешь?  А потом,  узнавая,  уже не можешь высвободиться,  и тогда
вечна уже не весна - вечна преданность!
     Совинский испуганно поскрипел креслом.  Голос его недоверчиво сломался,
когда он спросил:
     - Это ты... Могла бы так и обо мне?
     - Не имеет значения.  Ты же любишь эту формулу.  Спросил, чем заполнены
мои годы,  я отвечаю...  Может,  и не о тебе.  Может,  обо всех.  Может, это
примета любви двадцатого века. Преданность. Как у Анны Карениной. Только там
была трагедия.  Она с  открытым сердцем,  с  преданностью,  а к ней все -  с
камнями равнодушия и себялюбия.  Рано она родилась.  Не было тогда еще людей
для такой любви.  Ромео и Джульетта - тоже не такие... Там каждый только для
себя...  Если нет мне любви,  то я не хочу жить!  Самые жестокие себялюбцы в
истории. И Приам и Тисба, и Лейли и Меджнун, и Тристан и Изольда - все!..
     - Наверное,  ты не совсем справедлива,  Анастасия...  Все же об этом до
сих пор как-то иначе...
     - А  кто  иначе?  Профессора литературы?  Что  они знают?  Жуют,  жуют.
Раскладывают по полочкам, классифицируют, убивают все живое, уничтожают саму
тайну любви. А что все высокие чувства без великой таинственности? Устраните
таинственность -  и жизнь станет сплошной тоской.  Как таблица умножения или
расписание   автобусов.    Самое   странное:   людей   всегда   зачаровывает
таинственность,  как и женщина,  но и ту,  и другую они любой ценой пытаются
раскрыть,  подчинить и,  следовательно,  уничтожить.  Но тщетны усилия! Даже
ученые,  которые ежегодно открывают новые  элементарные частицы,  беспомощно
разводят  руками  перед  неисчерпаемостью материи.  Всегда  остается  что-то
неоткрытое и  неразгаданное.  Тайна  продолжает существовать.  Не  потому ли
настоящие ученые какие-то словно бы прибитые,  несмелые в  обхождении,  даже
застенчивые?  Самые дерзновенные свои догадки они  высказывают как  бы  даже
стыдливо. Зато невежды всегда нахальны.
     - Я  ведь не ученый,  -  удивляясь непостижимости перескоков ее мыслей,
напомнил Анастасии Совинский.
     - Разве я требую от тебя перестать быть самим собой? Будь кем есть. То,
чему  можно  научиться,  меня  вовсе  не  интересует.  Главное в  человеке -
неповторимость и умение отдаваться до конца.  Ты думаешь, интеллигенты - это
обязательно  те,   кто   много   знает?   Интеллигентом  может   быть   даже
малообразованный человек.  Когда у него сердце открыто людям, когда он умеет
откликаться на  все голоса,  на  все боли мира.  Ты  не задумывался над этим
никогда?
     Совинский тяжело ерзал в кресле. Утонул в нем, полулежал, оно сковывало
движения,  отгораживало от  Анастасии просто безнадежно,  а  если принять во
внимание,  что Анастасия была заключена в  такое же кресло,  то ситуация,  в
которую попал Иван, могла считаться просто нелепой.
     - Боюсь,  что я  далек от высоких образцов,  -  сказал Совинский.  -  И
совсем антиинтеллигент.  Сколько ты  меня  знаешь,  я  только и  делал,  что
выставлял напоказ собственные переживания,  ничего не замечая вокруг себя на
расстоянии вытянутой руки.  Куда уж там про целый мир,  когда и  о тебе я ни
единого раза...  не  спросил,  не поинтересовался...  Наверное,  я  железный
эгоист. Плюнуть на меня - вот и все...
     - Я  же не рассказывала тебе о  себе.  О других.  Может,  я еще большая
эгоистка...
     - Ты не такая. Не можешь быть такой. С твоими мыслями?
     - Наверное, слушаешь и думаешь: вот попал на проповедь!
     - Мне интересно тебя слушать.
     - А  если бы я  была менее привлекательной?  Ведь я тебе правлюсь?  Как
нравлюсь всем мужчинам.  За мной ухаживают еще с восьмого класса.  Когда иду
пешком по городу,  таксисты предлагают повезти куда угодно и бесплатно. Даже
мой   редактор,   человек  сурово-непоколебимый,   тайком  от   самого  себя
симпатизирует мне, и я бесстыже и нахально эксплуатирую эти симпатии, говоря
ему в глаза то, что никто из сотрудников никогда не решится сказать.
     - Я слушал бы тебя, какой бы ты ни была.
     - Ага!  Все-таки меня? А я могу быть только такой, какая есть, другая -
то  уже была бы  не  я.  Как говорят философы:  форма существенна,  сущность
оформлена...  Но  ты  говоришь -  слушать.  Слушают  лекторов,  докладчиков,
учителей.  Слушают -  это еще не  любят.  Не  кажется ли тебе,  что мужчинам
больше  нравятся  женщины  глупые?   Зачем  им   ум?   Им  дай  беспечность,
легкомысленное отношение к  жизни,  тогда самый озабоченный мужчина отдохнет
душой, нечто вроде молодости снизойдет на него... Ну, я не могу всего...
     - Обо всех я не могу сказать, но...
     - Ну  да,  ты серьезный,  а  серьезные живут долго.  Ты будешь выбирать
рассудительно, без спешки, солидно.
     - Анастасия, ну зачем?..
     - Ты будешь ходить годами,  присматриваться,  прислушиваться... А между
тем будешь бояться прикоснуться хотя бы к мизинцу девушки.
     Совинский  не  знал:  смеется  она  над  ним  или  провоцирует  его  на
решительность, которой он не отличался никогда. По правде говоря, он пугался
этой красивой и очень умной женщины,  никогда не знал, как себя с нею вести.
Этот вечер,  похоже,  мог стать для него и величайшим счастьем, но и позором
тоже.
     - Ты  можешь налить мне  шампанского?  За  что  нам  выпить?  -  дерзко
спросила Анастасия.  - Давай я выключу этот свет. Он действует мне на нервы.
Достаточно и того, что с улицы!
     Она встала, прошла к выключателю, комната снизу налилась темнотой, хотя
потолок  светился  мертвым  отраженным светом  уличных  люминесцентных ламп.
Совинский где-то утонул на дне темноты. Анастасия легко прошлась по комнате,
чуть коснулась кресла,  в котором сидел Иван,  кажется,  зацепилась и за его
плечо одним лишь пальцем,  было и нет, ей хотелось исповедаться во всем, что
с нею случилось и не случилось, говорить и не Совинскому, а темноте - только
поблескивают  глаза,   взволнованное  тепло   излучают   невидимые   фигуры,
прерывистое дыхание,  обращаешься то  ли  к  самой  себе,  то  ли  к  своему
добровольному слушателю,  то  ли  ко  всему свету.  Две  души бились в  ней,
колотились лихорадочно,  отчаянно, горько. Одна утопала сама, другая жаждала
спасать другого.  Возможно ли такое?  Сама в  отчаянии,  а  хочешь спасти от
отчаяния кого-то постороннего красотой,  радостью,  любовью к жизни,  спасти
ценой своей строго-лукавой неприкосновенности и неприступности. А может, это
чувство мести?  Сошлись двое обиженных Карналями: она - отцом, он - дочерью.
Заговор оскорбленных?  Отомстить даже грехом?  Пусть знают!  Она может стать
грешницей - вот только протянет руку.
     - Совинский! Я хочу, чтобы мы выпили за твое счастье!
     Иван  тоже  поднялся,  головой доставал до  светлого пятна  в  комнате,
казался еще более высоким, чем был. Воплощение всего мужского.
     - Сколько тебе? - неожиданно спросила Анастасия.
     - Чего? - не понял Иван.
     - Лет.
     - Двадцать семь.
     - Мальчишка! Я старше тебя на целую тысячу лет!
     - Не выдумывай!
     - Иногда мне кажется,  что я уже была всегда и везде.  Метампсихоз.  Ты
веришь в переселение душ?
     - Я же имею дело с точными науками.
     - Ну и  что?  Разве тебе не хочется поверить порой в какую-нибудь чушь?
Это  дает  ощущение  необычного...  Люди  живут  любовью  и  трудом.  А  что
объединяет труд и любовь, кроме самого человека? Ведь должно быть что-то вне
его. Это что-то - творчество. Мы каждый день повторяем в газетах: творческий
подход к жизни.  А как это понимать?  Что это? С моей точки зрения, это - не
съедать жизнь,  не изжевывать ее в примитивном потребительстве,  а ежедневно
создавать во  всем радость,  красоту,  возвышенность,  страсть.  Ты веришь в
страсть?
     - Разве я не живой?
     - Сколько я на тебя смотрю, мне всегда кажется, что ты в плену какой-то
упрямой порядочности. Может, потому... Но не имею права, да и не надо. О чем
я?  Страсть?  Истинная страсть существует знаешь где?  Лишь в грехе. Там она
вечно молода...  Во  всех  иных  случаях становится со  временем пародией на
живое чувство.  Так о  чем мы с  тобой говорили?  О  твоей молодости?  Давай
выпьем за нее! За все твое!
     - Ты - за мое, я - за твое. Давай за наше...
     Грешница? А что такое грех? И что такое счастье? Где межа? Где рубикон?
Все рубиконы легче всего переходить, когда они замерзают. Или высыхают. Хотя
высохшего уже и переходить не стоит.
     Анастасия выпила все до дна,  вино непривычно ударило ей в  голову,  но
она не испугалась, а обрадовалась: размыть все межи, залить рубежи, потопить
пограничные знаки осторожности.  Понимала, что пьянеет, но сознание работало
четко, хотя где-то из-за его далекого края кричало что-то темное и отчаянное
этому несмелому человеку:  "Возьми меня!  Возьми!  Чего же  ты ждешь?  Добей
меня! Хочу умереть! Не хочу ничего больше..."
     Не  то  Совинский  подошел  к  ней,   не  то  она  остановилась  рядом,
пошатнулась,  коснулись  друг  друга  да  так  и  остались,  Иван  осторожно
поддержал Анастасию,  наклонившуюся к  его  плечу,  робко охватил ее  рукой.
Полуобъятия. Она спросила насмешливо:
     - Что тебя привлекает во мне?
     - Недостижимость,   -  сказал  он  тихо.  -  Настоящая  женщина  всегда
недостижима. А ты настоящая.
     - Не боишься ошибиться?
     - Нет.
     - Можешь меня поцеловать?
     Он  нагнулся  над  нею  неумело  и  робко,  она  вырвалась,  отскочила,
засмеялась:
     - Боже мой! Не так! Совсем же не так!
     Иван  попытался  поймать  Анастасию,   но   она  обежала  вокруг  него,
подскочила с  другой  стороны,  обожгла губами,  забила ему  дыхание,  снова
исчезла на миг, а когда появилась вновь, он не дал ей уклониться, сграбастал
в объятия, прижал к груди и даже испугался, когда она обмякла, поддалась без
сопротивления не  то  в  оцепенении,  не то в  безразличии...  Неуклюжесть и
торопливость сближения. Стыд. Позор. Отчаянье.
     Она оттолкнула Совинского,  закрыла лицо руками. Банальный жест. Теперь
- еще более банальные слова?  Анастасия закусила губу.  Ни слова,  ни звука,
будто умерла. Совинский испуганно завозился в темноте.
     - Анастасия!
     Она  молчала.  Гнала его  от  себя молчанием,  гнала отсюда,  отовсюду,
здесь,  везде,  всегда!  Уходи,  не возвращайся,  не приходи,  не вспоминай,
забудь! Что она натворила? Что натворила?!
     А  Иван ничего не  мог понять.  Такой никогда не поймет,  он доверчив и
слишком углублен в себя. Никогда не научится заглядывать в чужую душу. Он не
виноват. Все она!
     - Анастасия! - Иван нашел в темноте ее руку, но Анастасия выдернула ее,
съежилась на диване,  молча молила его:  "Уходи же!  Уйди!" А он не понимал,
пробовал втиснуться на диван, где ему не было места, бормотал:
     - Поверь мне,  я не хотел... Напало, как землетрясение. Все должно быть
совсем не так,  я понимаю...  А может,  так? А, Анастасия? Я... Ты не можешь
себе  представить...  Спасибо  тебе!..  Нет,  не  то...  Тут  надобно что-то
другое...  Я не знаю...  Ты разрешишь?  Не могу тебя так оставить.  Я побуду
здесь... На кресле или как...
     - Нет,  -  наконец обрела дар речи Анастасия,  испугавшись,  что он и в
самом деле останется и  просидит до утра в  кресле,  а  тогда...  Несносно и
невыносимо!
     Он согласился быстро и послушно.
     - Ну,  хорошо. Я уйду... Буду ходить вон там, в сквере, напротив твоего
окна, до утра.
     - Нет, нет!
     - Поеду  с  тобой в  Киев.  За  тобой.  Завтра дам  телеграмму Карналю.
Попрошусь.  Умолю.  На любую работу.  Лишь бы вернуться. Чтобы быть там, где
ты, с тобой.
     - Не-ет!  - чуть не закричала она и даже соскочила с дивана, представив
себе все, о чем сказал Совинский.
     - Все равно я  приеду,  -  упрямо повторил он,  и  тогда она и  вправду
закричала отчаянно: "Не-ет!" и с силой стала выталкивать его из комнаты, так
что даже сонная дежурная в конце коридора удивленно вырвалась из дремоты и с
любопытством  присматривалась,   что  там  делается.  Но  Анастасия  вовремя
спохватилась, тихо прошипела:
     - Не смей! Ничего не смей! - и заперла за ним дверь.
     Сразу же и пожалела Совинского, но еще больше жалела себя. Зачем все? И
кто виноват?  Сама.  Держаться столько лет,  а потом поддаться безрассудному
чувству.  Ухватилась за  какое-то  случайное  слово,  брошенное,  может,  из
простой вежливости, сотворила для себя бог знает что, потом ошалело кинулась
от моря,  перемерила пол-Украины,  писала об этой домне,  сидела тут, словно
ждала чего-то.  И вот дождалась. Какой позор, какое унижение, какое падение!
Отомстила,   не  имея  никаких  оснований  для  мести.  Изменила,  не  давая
обязательств верности  и  сама  не  получив  никакого обязательства.  Обида,
презрение,  боль - все надвинулось на Анастасию тяжким гнетом, подавляло ее,
подминало под себя,  и  она умирала где-то  на  самом дне отчаянья,  стыда и
ужаса.  Что натворила?  Что натворила?  Играла со своим лукавством, а теперь
оно   потускнело  и   покрылось  грязью.   Так   долго  держалась  за   свою
неприступность и холодность, теперь все кончилось, но так ли, как надлежало?
Велико было ее разочарование, но еще больше раскаяние.
     Металась по  комнате,  свет с  улицы больно бил  в  глаза,  попробовала
затянуть окно шторами, но тонкая ткань не задерживала света, в комнате стало
еще  призрачнее и  безнадежнее,  Анастасия рванула штору,  бросила мимоходом
взгляд на себя в зеркало.  Какая-то слинявшая, как размокшая газета. Она или
не она?  Все в  ней разбито:  ощущение,  нервы,  душа.  Остановилась у окна,
незряче смотрела вниз, через улицу, не видела Совинского, ходившего в сквере
напротив гостиницы,  но  зато заметила,  как  рождался ветер,  уловила самые
первые его вздохи,  все в  ней содрогалось от нетерпения,  просило,  кричало
ветру:  "Дуй!  Лети!  Ломай и  сметай!"  Ветряные оргии,  ведьмовские шабаши
ветра. Чтобы никакого следа, ничего!
     Ветер  стонал,  ломился  в  оконные  стекла,  гнул  деревья,  Совинский
затерялся в потоках обезумевшего ветра, гудело, шипело, свистело, выметало и
вычищало улицы, рассвету не оставляло ничего. Ах, если бы ничего не осталось
и  в ее сердце!  А еще ведь не знала того,  что было у Карналя,  не могла бы
никогда  подумать,   что   под   этим  ветром  он   будет  уезжать  от   той
жадно-безжалостной земли,  которая поглотила его отца. А если бы знала? Если
бы  могла угадать?  Но не могла,  потому что и  никто не может.  Еще даже не
догадывалась,  что и сама сорвется с этим ветром нежданно-негаданно.  А пока
стояла у