нстрируешь  жертвенность.  Потому  и  советую:
поезжай куда-нибудь.
     - У меня такое впечатление, что я уже везде был.
     - Я найду для тебя место,  где ты никогда не был. Прекрасное место, где
не  будет разговоров ни о  науке,  ни о  производстве,  ни о  планах и  ни о
научно-технической революции.  Только о  погоде да  о  море,  да разве что о
кабачке "Тринадцать стульев"...  Если захочешь,  можешь сдать норму ГТО.  Я,
например, сдал еще в прошлом году. Представляешь?
     - Очередная кампания и шум в газетах.
     - О моей сдаче норм? Никто не писал, это уж ты преувеличиваешь.
     - Не о  тебе.  Вообще.  Смешно смотреть,  как трусят по дорожкам старые
деды в тренировочных костюмах.  Бегают, бегают... забывая о том, что человек
вследствие  длительной  эволюции  приспособился  ходить,  это  его  истинное
природное состояние так же, к примеру, как для собаки естественное состояние
- бегать.  Кстати,  статистика  показывает,  что  среди  сторонников бегания
представителей рабочего класса знаешь сколько? Всего двенадцать процентов.
     - Потому что молоды. А мы с тобой, Петр Андреевич, уже, к сожалению, не
относимся к этой прекрасной категории человечества. Так как? Поедешь? От ГТО
я тебя освобождаю.  И от бега. От всего. Месяц в твоем распоряжении. Сегодня
пришлю путевку.
     - Путевку? - испугался Карналь. - Какую путевку?
     - Ну,  мы же с  тобой договорились.  Тихий уголок,  где ты еще не был и
никогда бы не догадался побывать.  Я и сам никогда там не был, а так, слышал
от людей. Что же передать Верико Нодаровне?
     - Привет ей и поклон. Целую ей руки и умное ее чело.
     - Я иногда думаю о том,  что у женщин больше здравого смысла,  нежели у
нас,  - уже идя к двери, сказал Пронченко. - И как это в них уживается рядом
с  интуицией,  какой-то сверхчувствительностью,  невообразимо тонкой нервной
организацией?  Мужчина -  слишком грубый  инструмент рядом  с  женщиной.  Не
станешь возражать? Провожать меня не надо, Петр Андреевич. Я ведь совершенно
приватно.


                                  7

     Как-то  не подумали они оба о  том,  что у  моря менее всего понимаются
человеческие страдания. Это чувство чуждо и даже враждебно стихии моря, гор,
солнца.  Человек, попадая в окружение стихий, старается не подчиниться им и,
естественно,  хоть  на  короткое  время,  отказывается подчиняться  гнетущим
чувствам, всему, что ведет к тем или иным ограничениям. Среди безграничности
не до ограничений.
     Сидя у моря, Карналь прочищал сердце метлой для принятия новых людей. И
невольно вспоминались строки из "Размышлений" Паскаля:  "Мы жаждем истины, а
находим в себе лишь неопределенность...  Мы преодолеваем препятствия,  чтобы
достичь покоя,  а получив его,  начинаем тяготиться им, ибо ничем не занятые
попадаем во власть мыслей о бедах,  которые уже нагрянули или вот-вот должны
нагрянуть".
     Пансионат  стоял  на  берегу  моря  посреди  унылых  гор,  вид  которых
напоминал не то время сотворения мира,  не то его конец.  Грифельно-серые, в
странных,  мягких  округлениях,  горы  сонным  полукружьем окружали  подкову
морской бухты,  налитой прозрачной голубой водой, но обегали ее издалека, не
подступая к  берегу,  образовывали еще одну такую же подкову,  что удваивало
морскую бухту,  удлиняло ее уже безводно,  - причудливый каприз титанических
сил  природы,  которые  миллионы  лет  назад  раздвоили  кратер  гигантского
вулкана, подняв одну его часть до уровня суши, а другую сделав морским дном.
А  может,  произошло это  намного позже,  во  время  тех  непостижимо долгих
тысячелетних   усилий   солнца,    ветра,    дождей,   которые   сглаживали,
отшлифовывали,  укрощали  дикость  вулканических выбросов,  превращали их  в
призрачно-волнистые серые холмы,  счищая с  них  излишек корявости,  засыпая
половину  беспредельной  чаши  кратера,   оставляя  в   другой  ее  половине
бездонность и незащищенность от натисков моря.
     Совершалось все это у подножья горного хребта,  обрывавшегося над морем
диким нагромождением базальтов, гранитов и диоритов, сквозь которые когда-то
проламывался еще один вулкан, но не смог одолеть вековечную твердость, каким
адским огнем ни выплескивался из земных недр, растаптывая базальты, прожигая
толщи гранитов, расшвыривая в море изуродованные скалы, разрывая напряженную
каменную спину  хребта.  Камень не  уступил.  Растопленный,  вновь застывая,
нацеливался  в   небо  мрачным  Чертовым  пальцем,   вытолкнутый  из  своего
миллионолетнего ложа,  еще  крепче  укладывался в  другом  месте  гигантским
троном темных горных сил,  разбросанный выбрызгами скал,  обставив ими  свои
раненые ущелья,  залил  жгучую  боль  вечной  прохладой чистых  морских вод,
образовал  непостижимой  красоты,   может,   единственные  на  Земле  бухты:
Сердоликовую, Лягушачью, Разбойничью, Мертвую, Бухту-Барахту, в отдалении от
берега поставил в  море Золотые ворота -  две  каменные руки,  вырвавшись из
земных жарких недр,  обожженные и покореженные,  сплелись над водой высоким,
точно  храмовым,  сводом,  и  под  тем  сводом  образовался вечный затишок и
какое-то приглушенное сияние,  золотящее все вокруг:  и  море,  и воздух,  и
шершавую поверхность каменных рук.
     Карналь пробовал учиться первобытным ощущениям.  Смотреть,  как по небу
плывут облака, уходить ежедневно в горы, забираться в дичайшие дебри, вместе
с  отчаянными студентами балансировать на краю обрывов,  часами сидеть среди
каменных россыпей и наблюдать, как греются на солнце ящерицы и как прилетает
к  своему гнезду на  вершине острой седой горы  старый орел,  осуществлявший
свои рейсы с  такой же регулярностью,  как пассажирские реактивные самолеты,
которые каждый  день  перемеривают небо  между  Крымом  и  Кавказом во  всех
направлениях.
     Ах,  как  просто было бы  вслед за  Фаустом отбросить встревоженность и
усталость,  ощутить полный силы  пульс  жизни,  видеть мир  молодым и  юным,
словно бы ты только что родился и  мир лежит перед твоими глазами точно бы в
первый день  творения.  "Опять встречаю свежих сил  приливом наставший день,
плывущий из тумана.  И в эту ночь,  земля, ты вечным дивом у ног моих дышала
первозданно.  Ты  пробудила вновь  во  мне  желанье  тянуться  вдаль  мечтою
неустанной в  стремленье к  высшему существованью.  Так обстоит с желаньями.
Недели мы день за днем горим от нетерпенья и вдруг стоим,  опешивши, у цели,
несоразмерной с нашими мечтами.  Мы светом жизни засветить хотели,  внезапно
море пламени пред вами!  Что  это?  Жар  любви?  Жар  неприязни?  Нас  может
уничтожить это пламя.  И вот мы опускаем взор с боязнью к земле,  туманной в
девственном наряде, где краски смягчены разнообразьем"*.
     ______________
     *   Г„те.   Фауст.   Часть   1-я.   Перевод  Б.Пастернака.   "Избранные
произведения". М., 1950, с. 436.

     Горы в впрямь успокаивали Карналя,  он даже сам удивлялся,  ибо никогда
не  верил  в  исцеляющие свойства природы,  о  которых так  много  сказано и
написано человечеством. "А там, вверху, зажглися гор вершины, зарделись, час
высокий торжествуя.  Вы прежде всех узрели,  исполины, тот свет, который нам
теперь  сияет"*.   Небесный  свод  безмятежно  струился  над   ним,   словно
необозримая  арка  одиночества,   возвышалась  над  ним  Святая  гора,   что
господствовала над  всем  окружающим пространством,  кругло входила в  самое
небо своими зелеными склонами,  седловатой вершиной, на которой почти всегда
отдыхали облака  -  то  розовые в  солнечный денек,  то  взлохмаченные перед
ненастьем,  то  тяжело-черные от  дождевых вод.  Гору кто-то  назвал Святой,
наверное,  чтобы подчеркнуть ее отрешенность от дел земных,  углубленность в
небесное,  в высокое, несуетное. Но жизнь жестоко врывалась в небесный покой
гор,  один из ее склонов высоко,  под самые облака,  был безжалостно оголен,
стесан, и сизо светился камень в рваных развалинах. Издали казалось, что это
и не мертвая порода вовсе,  а будто бы худые, замерзшие тела замученных тут,
бог  весть  когда,  людей,  которые  вросли  навеки  в  плоть  горы,  словно
напоминание о  страданиях и  муках.  Кажется,  на этом склоне еще во времена
Древнего Рима рабы ломали сизый камень для  дворцов Нерона,  а  в  эту войну
фашисты,  точно  вспомнив о  жестоком опыте  своих далеких предшественников,
пригнали сюда наших пленных и тоже, как древних рабов, заставляли, издеваясь
и  убивая,   ломать  сизый,   невиданный  камень  для  сооружения  какого-то
страшилища,  обещанного бесноватому фюреру  его  приближенным архитектором и
министром Шпеером. Неизвестно, вывезли ли захватчики оттуда хоть баржу этого
сизого  камня,  поскольку души  у  пленных оказались тверже  камня,  они  не
покорились,  сочли за  лучшее умереть и  в  самом деле умерли где-то в  этих
мрачных каменоломнях,  и никто не знает, где они похоронены. Когда теперь по
ночам светятся у подножия этой горы одиночные электрические фонари, с берега
кажется,  будто это  светятся души  всех  невинно убиенных,  которые даже  в
безымянности своей домогаются права перейти в бессмертье.
     ______________
     *  Г„те.   Фауст.   Часть  2-я.   Перевод  М.Холодковского.  "Избранные
произведения". М., 1950, с. 495.

     В предгорьях тоже легко прослеживать следы древней жизни, уничтоженной,
занесенной илом времени.  Жили тут еще древние греки, разводили на солнечных
склонах виноград,  до греков были племена,  от которых не осталось ни имени,
ни  следа.  Затем появились в  этой  цветущей стране дикие орды  кочевников,
потом расцветало ханство Восточного Крыма.  Чьи  еще  усилия погребены здесь
под каменными осыпями?  Еще и  доныне угадывались то  там,  то  тут каменные
террасы,  бассейны для сохранения воды,  просуществовавшие неповрежденными в
течение тысячелетий,  сады, уже давно сожженные солнцем и вдавленные в землю
неистовыми бурями,  превратились в цепкие, косо растущие деревья, на колючих
скрюченных ветвях которых распинались теперь бессильные ветры  и  даже  само
небо.
     Зато  внизу,  возле самого моря,  жизнь кипела неустанно днем и  ночью,
билась  дикими ритмами ночных танцев,  шумела в  приглушенном шуршании тысяч
подошв по асфальту набережной,  наяривала красками мелодий в  транзисторах и
портативных магнитофонах,  выплескивалась из  громкоговорителей на причалах,
возле экскурсионных баз,  ресторанов и  киосков,  где бойкие парни торговали
найденными на  берегу  и  кое-как  отшлифованными разноцветными камешками из
местных бухт:  сердоликами, агатами, халцедонами, малахитом, яшмой. В других
фанерных будках записывали трудящихся на пластинки, чтобы каждый мог послать
домой свой законсервированный,  исполненный отпускной бодрости голос,  а  от
причалов  с  маленьких белых  теплоходиков с  экзотическими и  таинственными
названиями  "Ассоль",   "Гилея",   "Ихтиандр"  невидимые  заботливые  голоса
доверительно приглашали  всех  желающих  осуществить утреннюю,  дневную  или
вечернюю морскую прогулку -  часовую, трехчасовую, а то и целодневную, чтобы
отдохнуть от тесноты и суматохи пляжей,  полюбоваться видом древних вулканов
с  моря,  а  вечером  дать  отдых  глазам,  издали  созерцая  россыпи  огней
побережья.  На  пляже кипело с  рассвета до самой темноты,  тысячи загорелых
тел,  роскошные франты в пестрых шортах, модницы в экстравагантных купальных
костюмах,  бесконечный парад красоты,  удали, стремления понравиться, флирт,
маленькие  страсти,  никчемные  переживания,  быстрое  утешение  в  холодной
морской воде и  еще  более холодные голоса дежурных со  спасательных постов:
"Вернитесь в  зону купания!"  Эти голоса стали вскоре для Карналя едва ли не
главнейшей приметой этого  заброшенного на  обочину курортных путей  уголка.
Перекрывая гам,  визг, крики, смех, музыку, шум моря, с мертвым равнодушием,
без всякого выражения повторяли они с  утра до  вечера одни и  те  же слова,
точно  записанные на  пленку  и  воссоздаваемые проигрывающими устройствами,
независимо от того,  что делалось на море и на берегу:  "Повторяю. За буями!
Вернитесь в зону купания! Вернитесь в зону купания! Выйдите из зоны купания!
Внимание на прогулочной шлюпке! Выйдите из зоны!"
     Зона,  зона...  Так и кажется иногда, будто все разделено, разгорожено.
Усилия  и  возможности,  намерения  и  осуществления,  попытки  и  бессилие.
Мышление порой  становится трудным,  как  женские  роды.  Не  приносит почти
никакой  радости,  кроме  ожидания конца,  за  которым  хочешь  надеяться на
освобождение...  Боль,  пот,  мука, почти проклятие. Но кто же о том ведает?
Нечеловеческое  напряжение  нервов,  почти  прямая  пропорциональность между
последствиями мышления  и  физическим  самочувствием.  И  вечная  борьба  за
высвобождение  из-под  чужих  влияний,  отбрасывание  чужих  идей,  решений,
находок.  И  это в почти заинтегрированном мире научных идей,  которые часто
бывают закодированы в  такой же примитив,  как те беспрестанные повторения с
вышки  спасательных постов:  "Вернитесь в  зону  купания!  Вернитесь в  зону
купания!"
     Карналь был  благодарен Пронченко за  то,  что  тот  чуть ли  не  силой
вытолкал его сюда,  дал возможность затеряться в неизвестности,  попробовать
хотя бы немножко отойти душой,  не думать о  недоделанном,  недовыполненном.
Интересно, знал ли Пронченко, посылая его именно сюда, что в этих местах уже
пытались когда-то спасаться одиночеством два человека, по-своему известные и
ценные для общества.  Сначала это был поэт.  Сложил на берегу моря из дикого
камня высокую башню, приглашал к себе в гости далеких друзей, читал вечерами
с башни стихи,  добиваясь неизвестно чего больше: то ли пересилить шум моря,
то ли чтобы его речитативы вплетались во всплески воды и  громыхание ветров.
Намерения были дерзкие,  последствия себя не оправдали. Соединился ли поэт с
морем,  того  никто никогда не  узнает,  ибо  море  молчит,  зато  от  людей
оторвался он навсегда - это уже наверное.
     Затем,  через много лет,  уже после Отечественной войны,  тут поселился
другой человек. Конструктор, лауреат, академик.
     Он  откуда-то узнал про этот тихий закуток каменистой приморской земли,
приехал,  увидел,  облюбовал, выбрал себе над самым морем круглую скалу и на
самом верху,  под  ветрами и  звездами,  поставил виллу,  загадочную,  всю в
башенках,   высоких   просторных   террасах,   причудливо  барочных   окнах,
неодинаковые пропорции которых удачно гармонировали с неистовыми ландшафтами
и  древними  вулканическими руинами  окрестностей.  Конструктору  нужен  был
особый отдых,  нужно было одиночество,  кто-то догадался, может, так же, как
Пронченко с  Карналем,  и помог ему уединиться хотя бы на короткое время вот
здесь, на базальтовой скале.
     Общество  может  быть  чрезмерно щедрым,  но  иногда  забывает о  своей
щедрости и  становится даже неблагодарным.  Именно это и  произошло с виллой
конструктора, который так иного сделал для нашей победы над фашизмом. Пришли
люди с будничным мышлением, мгновенно оценили преимущества места, выбранного
когда-то  конструктором,  на  скалу взбираться им  не  было нужды,  зато они
накрепко отаборились у  ее подножья.  Скалу обставили так:  с  одной стороны
"Левада" -  кафе самообслуживания,  пропускная способность -  двадцать тысяч
человек в  сутки,  кафе гремит жестяными подносами,  стучит тарелками,  бьет
гамом и  клекотом,  с  другой стороны -  общественная уборная для пятидесяти
тысяч "дикарей", которые слоняются по набережной с апреля и до конца октября
ежегодно;  с третьей -  спасательная станция,  на деревянной вышке которой с
утра  до  позднего вечера  надрывается мужской натренированный бас  со  всем
спектром  модуляции  сердитости:   "Вернитесь  в  зону  купания!   Повторяю!
Вернитесь в зону купания!" А что с четвертой стороны? Еще одна скала, совсем
уж неприступная,  сплошной камень,  голая субстанция, на вершине которой еще
перед   восходом  солнца  усаживается  какая-нибудь  парочка,   демонстрируя
минимальный бюстгальтер и  японские  плавки,  а  также  объятия,  поцелуи  и
пустоголовость.  Собственно,  четвертая  сторона,  наверное,  в  свое  время
привлекала  конструктора  всего   более,   именно   учитывая  ее   вероятную
неприступность.  Но  есть ли что-то на этом свете неприступное для человека?
Когда-то  и  сам  конструктор был,  вообще говоря,  неприступным для широкой
общественности,  был вознесен, неприкосновенен, без конца венчаемый лаврами.
Увы,  все меняется, и не на пользу обособления! "В том, что известно, пользы
нет. Одно неведомое нужно"*.
     ______________
     * Г„те. Фауст. Часть 1-я. Перевод Б.Пастернака.

     Но  постепенно Карналь убеждался,  что Пронченко послал его сюда совсем
не для утешения одиночеством и  восстановления душевного равновесия в тишине
и  отчужденности от всех,  -  напротив,  руководствовался скрытым намерением
(весьма хорошо  зная  натуру  Карналя) показать,  что  спасение только  там,
откуда бессознательно стремишься удрать,  в  привычной стихии,  в ежедневных
заботах, размышлениях, решениях, в ожесточенной деятельности. Да, это всякий
раз  будет  напоминать  тебе  самое  дорогое,   бессмысленно  и   трагически
утраченное тобой, напоминать Айгюль, которая слилась для тебя с твоей наукой
почтя полностью,  но и без этого тебе уже не жить,  и нигде ты не найдешь ни
отдыха, ни спасения.
     Постепенно Карналь  стал  тяготиться своим  одиночеством,  напоминавшим
бессонные  сны  с  незащищенными  глазами  уэллсовского  человека-невидимки,
несуществующе прозрачные веки  которого не  задерживали света.  Ему  надоели
вулканические горы,  пустынные ландшафты, созерцания облаков, слушание ветра
и морских волн,  ему хотелось к людям,  к их шуму; как воды в жару, хотелось
разговоров о науке,  споров,  ссор,  разногласий; он шел на почту, выстаивал
часами в длиннющей очереди,  среди тех по последней моде ободранных юношей и
девушек,   которые  слали  отчаянные  телеграммы  мамам  с  просьбой  спасти
тридцаткой или полусотней,  посылал телеграммы в свое объединение, добиваясь
известий, сведений, новостей.
     У  него  появились знакомые.  Старый  астроном,  который  приехал  сюда
спасаться от вечной тишины своей обсерватории и блаженствовал среди толчеи и
гама пляжей;  отставной майор, наезжающий сюда вот уже двадцать лет, "потому
что нигде так не ловятся бычки с лодки, как в этой бухте, надо только знать,
где стать"; старый матрос, участник челюскинской эпопеи, владелец уникальной
коллекции местных минералов, собранной им, пожалуй, лет за тридцать. Все это
были люди не надоедливые,  спокойные, углубленные в свои пристрастия, с ними
можно было обменяться словом-двумя раз в неделю, и этого было достаточно, но
со временем Карналь почувствовал,  что ему этого мало,  и понял,  что сбежит
домой.   Пронченко,   видимо,   предвидел  такое,   предупреждал:  "Не  смей
возвращаться досрочно!  Дам команду, чтобы тебя не пускали в кабинет, заберу
ключи!"  Но  кто  бы  мог  Карналя удержать там,  где  речь  идет  о  высшем
назначении его жизни!  "Но две души живут во мне,  и  обе не в  ладах друг с
другом. Одна, как страсть любви, пылка и жадно льнет к земле всецело, другая
вся за облака так и рванулась бы из тела".
     Несколько спасал  Карналя Алексей Кириллович.  Помощник тишком присылал
своему   начальнику  самые   интересные  зарубежные  журналы   и   бюллетени
технической информации.  Это забирало два-три часа в сутки.  Чтение книг? Он
достиг  уже  такого  состояния  эмоциональной и  информационной насыщенности
мозга, что почти не читал новых книг, а только перечитывал некоторые старые,
ни  одной  из  которых  в  местной  библиотеке  не  было,   -  тут  отдавали
преимущество  модным  романам,  приключениям разведчиков,  популяризаторским
биографиям знаменитых людей,  среди которых случались и ученые. Но что можно
написать об ученом и можно ли вообще о нем что-либо написать?  Лучше всего -
изложить суть его открытий, а это, к сожалению, может быть интересным только
спец