ук,  как обошлось у Карналя, такого никто и не
слыхивал.  Наверное,  поэтому Иван долго потом ходил по селу и  рассказывал,
как  он  хотел украсть у  председателя колхоза муку,  а  Петько помешал ему,
тогда он и  взялся за спрятанный в сапоге прут:  "Тьяхнул по гойове и дьяяя!
Тьяхнул и  не  попай.  А  Кайнай  выскочил да  меня  пьютом  по  поджийкам!"
("Трахнул по голове и  дралала!  Трахнул и  не попал!  А Карналь выскочил да
меня прутом по поджилкам!")
     Так и  подрастал маленький Петько среди угроз и  опасностей,  видимых и
скрытых,  часто непостижимых и  загадочных,  таких,  что  если  впоследствии
попытается вспомнить,  то и не различит,  где сон, а где явь, как та далекая
ночь,  когда  горела церковь в  Морозо-Забегайловке и  где-то  там  в  самых
глубинах темных степей кровавились огнем темные степи и притихшие небеса,  и
во  всех  окрестных селах били  в  набат колокола,  гудели,  стонали,  медно
колотили, словно бы на весь темный простор; или как та голодная весна, когда
сквозь оконные стекла толкался серый простор,  и в нем едва угадывалась хата
Якова Нагнийного, Матвеевский бугор, Белоусов берег, и плыли словно бы из-за
того бугра какие-то люди, похожие на ржавые тени, подплывали, как бессильные
рыбы,  к окнам хаты,  шевелили беззвучно губами по ту сторону окна, плакали,
скребли черными пальцами по стеклу, пугали маленького мальчика, съежившегося
на печи,  о чем-то молили,  а потом сползали куда-то вниз,  точно тонули.  А
хата плыла в  серых водах пространства,  и мальчик плакал от безнадежности и
ужаса,  так же, как плакал он, когда душил его, сонного, черный призрак, или
ударил из  самопала Дусик Лосев и  выжег в  новой сорочке огромную дыру  (не
спины было жалко -  новой сорочки!),  или как упала ночью в яму вниз головой
их корова и к утру захлебнулась.
     Ночи  стонали  и  стучали мокрыми ветвями,  срывали последние листья  с
деревьев,  грозились повырывать с корнями в сами деревья, бились в окна хат,
сотрясали целым светом,  ночи  тоже запомнились лишь страшные и  враждебные,
кроткие и  добрые забывались -  да и  были ли они,  такие,  для маленького и
беспомощного мальчика?


                                 4

                                                  "Озера, 8 октября 61 года.

                Дорогие дети Петрик, Айгюль, внучечка Людочка!
     Посылаем вам всем самый горячий привет и  желаем вам всем наилучшей для
вас  жизни.  Мы  хату  уже  вылили* 6  сентября,  так  что  было  трудненько
организовывать, но люди помогли, людей было 64 души, день был теплый, солнце
пекло, сделано хорошо, длина 10 метров, ширина семь, вышина три метра, людям
платил деньги по 3 рубля,  а тем,  что глину бросали,  по 4,  но часть людей
денег не брала, такие, как наша председательша Лебедева, и Федор Левкович, и
Мишко-лесник,  и много других,  говорят,  мы пришли не заработать, а помочь.
Теперь наши стены уже  стоят месяц,  получились хорошими,  пока была хорошая
погода,  а  тут  пошел дождь,  три дня лил.  На  крышу пока что дерева нету,
председательша Зинька очень для меня старается, говорит, я вашего Петрика до
сих  пор  люблю,  так  сегодня завезли со  станции четыре куба досок разного
калибра,  это  Зинька взяла  в  районе наряд  для  меня,  как  для  ветерана
колхозного движения,  потому как для нашего села еще плана на лес нет, будет
только в  январе 62  года.  Теперь я  подкуплю еще дерева на сарай,  я  хочу
сделать в  нем  широкие двери,  чтобы вам  было  куда ставить машину,  когда
приедете в гости.
     ______________
     * На Украине в безлесных местностях хаты строят из литого самана.

     Теперь, как мое здоровье? Ни к черту не годится. Хвораю очень, поясница
болит,  это  радикулит называют,  уже  вторую неделю так  мучит,  что Одарка
Харитоновна растиркой натирает.  А когда обуваюсь утром,  то криком кричу, а
на  работу надо  идти,  работы очень много.  Хаты у  нас  выливают только по
воскресеньям,  каждое воскресенье десять хат,  это  надо  600  душ  людей да
машины,  уже наше село вылило хат сто. И не вспомню, чтобы когда-нибудь было
столько работы, как этот год, хоть и привык. Началось с самой весны, а потом
еще летом пересеивали кукурузу.  А почему?  Потому что у нас такие проходили
погоды,  что никогда и  не бывало.  С 40 апреля начался дождь и шпарил до 30
мая почти каждый день,  и холодюга стояла страшная, и какую кукурузу посеяли
рано, то она погнила, мы и сами в огороде трижды пересаживали. Только 31 мая
распогодилось,  тепла было до 20 градусов,  а  уже 1 июня снова дождь такой,
что попаливало воды, хоть лодкой плыви, с 6 июня было в„дро, большая жара до
25 градусов.  Хлеба у нас повырастали страшные, жито до двух метров вышиной,
но много полегло и побили бурьяны.  Из дому выйдешь - и уже с порога бредешь
по  росе,  все,  что  мы  скосили,  сгнило или поросло отавой.  Мне в  амбар
десятого мая  привезли из  Курской  области картошки 23  машины  -  это  600
центнеров,  часть пошла на посадку,  а  остальное ссыпали в  погреб и теперь
выписываем колхозникам.
     К  нам в  село приехала бригада 9  человек переносить кладбище в степь,
где  будет новое село на  горе Кучерявого.  Бригада уже работает два месяца,
выкапывает мертвых,  у которых погнили гробы,  вынимают кости и складывают в
большой ящик всю неделю, а в субботу машиной отвозят на гору Кучерявого, там
выкапывают братскую могилу и хоронят. Это тех, у кого нет родственников, кто
умер,  может, и тысячу лет назад. А у кого есть родичи, те перехоронят сами,
бригада  только  выкапывает.   Нам  с  Одаркой  Харитоновной  тоже  пришлось
понервничать дней с десять,  пока перенесли своих.  Сделали хорошие могилки,
кто  крест  поставил,  кто  обелиск,  оградки в  Днепропетровске заказывали,
покрасили все.  Когда  кончат приводить в  порядок,  то  бабы  берут  харчи,
выпивку, садятся на могилках с бригадой рабочих и все вместе поминают. В тот
час,  когда мы своих переносили,  приехал Грицько Логвинович и  перенес деда
Логвина и  бабу из сада тоже в степь,  и там сфотографировались мы все.  Так
что  наши  нервы уже  кончились.  Теперь начинаются новые заботы,  только бы
жить.
     Пока до свидания. Остаемся ваши родные, обнимаем.
                                        Андрий Карналь, Одарка Харитоновна".

     Кладбище в  селе  никогда  не  воспринималось как  нечто  мрачное,  оно
входило в обычные явления жизни так же,  как бахчи вокруг него,  как высокие
бересты на  Савкином бугре;  там играли дети,  туда ходили ночью влюбленные,
между  могилами паслись  коровы,  на  высоких  крестах раскачивались озорные
мальчишки. Кресты там стояли по большей части деревянные, иссеченные дождями
и  снегами,  посеревшие от  ненастья,  иногда  попадался  железный,  побитый
ржавчиной,  было  несколько каменных крестов и  даже памятников,  неизвестно
кому,  кем  и  когда  поставленных,  особенно поражали Петька камни  черные,
отшлифованные так,  будто над ними трудились тысячи лет,  даже не  верилось,
что на свете могут быть такие безнадежно черные камни, потому что в Тахтайке
камень был розовый, возле Заборы - серый или тоже розовый, хотя сверху камни
имели  окраску  землисто-грязную.  Но  что  значит  камень  и  смерть  с  ее
непостижимостью, когда вокруг царит пронизанный солнцем размах, безграничные
просторы рождают в  душе дерзкое желание летать,  а  на земле -  алая сочная
чернота  переспевших вишен  в  больших  глиняных мисках,  высокие длинношеие
глечики с  молоком в  погребах,  горячий дух  от  вынутых из  печей паляниц,
кольца колбас,  тугие,  как свясла,  дыни, огромные, как корыта, на холодном
земляном полу в притемненных летних сенях, пирожки с калиной поздней осенью,
неистовая круговерть на замерзшем Поповом пруду возле школы - жизнь!
     Нужно отойти от  этой жизни на  расстояние лет,  чтобы тогда неожиданно
открылось тебе:  люди там,  в глубине степей,  уже только появляясь на свет,
начинают избегать смерти,  но  в  то же время поскорей влюбляются,  хотя это
звучит как-то  словно бы легкомысленно.  Разве же он сам еще от начала своей
личной  эры  не  пережил  и  не  испытал и  величайших угроз,  и  величайших
увлечений?
     В  Озерах невозможно было не  влюбляться,  и  это охотно делали все уже
сызмалу,  сколько  себя  помнили.  Девушки  и  молодицы в  селе  были  такие
неодинаковые на разных концах Озер, будто принадлежали к разным расам. Никто
не умел так рассыпать смуглый смех,  как гармашивские девчата, нигде не было
таких  пышнобедрых молодиц,  как  на  Колопах,  никто  не  мог  сравниться в
тонкости  и  гибкости  стана  с  булыновскими  девчатами.  Были  такие,  что
властвовали над  всем селом,  поднимались до  недостижимого уровня красоты и
привлекательности,  тогда забывали,  откуда эта  девушка,  потому что она не
принадлежала какому-то одному порядку.  Чуждая каким-либо ограничениям,  она
была как бы символом объединения,  сосредоточивала на себе все взгляды,  все
увлечения и  мечты.  Одной из таких девчат была Оксана Ермолаева,  в которую
Петько влюбился чуть ли не пятилетним,  собственно, влюбился потому, что это
же  самое сделали все хлопцы,  его окружавшие.  Оксана была их  добровольным
культом,  их  первой  верой  и  религией,  они  были  очарованы ее  ленивой,
белокурой красотой,  были в  восторге от  Оксаниного равнодушия не  только к
сельским хлопцам,  но даже к  студентам в  белых брюках и  начищенных зубным
порошком парусиновых туфлях. Она спокойно принимала дань взглядов, восторгов
и поклонения,  никого не выделяя, никому не отдавая предпочтения, и это всех
удовлетворяло  и   успокаивало,   потому   что   наипервейшей   предпосылкой
длительного  существования  всякого   божества   является   его   абсолютная
беспристрастность.  Может, именно благодаря Оксане Ермолаевой возникла среди
малышни в  Озерах  мода  на  самодельные барабаны.  Выкрадывали у  матерей и
бабушек старую овчину, сгоняли с нее шерсть, чтобы не приглушала звук, крали
еще сита, решето, на их ободья натягивали с двух сторон куски бывшей овчины,
ну,  а сделать колотушки - это уже совсем пустяк. И вот барабан готов, а там
уже  целый  отряд  десятилетних  барабанщиков,  которые  выстраиваются возле
клуба,  чтобы торжественно встречать и провожать Оксану Ермолаеву,  хотя, по
правде  сказать,  не  только  Оксану,  каждую  красивую девушку,  потому что
мальчуганы уже разбираются в  красоте,  усваивая эту высокую науку с  первых
лет своей жизни.
     Барабанами и попрощались они с Оксаной.
     Бродили как-то  по  берегу под  Савкиным бугром,  был  теплый солнечный
день,  ничто  не  предвещало чего-нибудь дурного.  Петько держался в  первой
шеренге  добровольных  барабанщиков,  барабаны  у  всех  молчали,  колотушки
спокойно лежали на туго натянутой коже. Кто-то крикнул: "Вон, смотрите!" - в
первым ударил в  свой барабан,  а  за  ним и  все остальные.  Петько тоже не
отставал от  хлопцев,  они были безжалостны,  не  умели прощать человеческую
слабость.   Впереди,   между  берестами,  в  высокой  черно-зеленой  крапиве
совершали что-то  стыдное парень и  девушка.  Когда  ударили вдруг барабаны,
девушка испуганно оттолкнула от себя парня, покатилась от него, а он вскочил
на ноги, хватался то за брюки, то за высокие стебли крапивы, словно бы хотел
повырывать это  ядовитое зелье  вокруг девушки,  чтобы  уберечь ее  тело  от
волдырей.  Мальчишки сразу узнали парня,  то был Ленько Голик, по их мнению,
совершенное ничтожество,  но  девчатам он  почему-то  нравился своей  хищной
фигурой,  горбатым носищем,  огненными глазами, всем своим цыганистым лицом.
Голик  наконец  выпутался  из   зарослей  крапивы  и,   не   оглядываясь  на
барабанщиков и на свою девушку,  дал стрекача. А девушка еще долго каталась,
обжигаясь о крапиву,  пока наконец несмело поднялась, словно бы изломанная и
раздавленная.  И тут мальчики увидели, что это Оксана Ермолаева, недоступная
их богиня,  воплощение красоты и их восторгов.  Петько сначала оцепенел,  не
мог  пошевелить даже пальцем,  а  потом сорвал с  шеи  тесемку,  на  которой
держался барабан,  швырнул его  под  ноги,  стал топтать,  и  слезы злости в
отчаяния текли по его щекам.
     Что  ж,  любовь  сопровождалась  слезами  на  протяжении  всей  истории
человечества, так почему же должен был стать исключением Петько Карналь?
     Степь не  замыкает жизни.  Она щедро рождает жизнь и  так же беззаботно
раздаривает ее на все стороны, недаром ведь с древних незапамятных времен ее
каменным  символом  считаются те  чаши  достатка,  произрастания,  борьбы  и
смерти, которые держат в руках, прижимая к плодовитой, отвисшей от кормления
целых поколений груди,  скифские бабы, что стоят на высоких курганах, еще не
вспаханных тракторами,  хотя курганов таких становится все меньше и  меньше,
тракторы  взбираются  и  на  самые  высокие,   сглаживают  их  крутые  бока,
сравнивают со степью, приближая степь к слепым каменным глазам скифских баб,
что  своим равнодушием дразнят дерзких молодых механизаторов.  Жизнь требует
перемен,  зачатий,  рождений,  буйства,  любви. Любовь - это волшебство, а в
волшебстве всегда  царит  беспорядок и  сплошное  отрицание здравого смысла.
Красивые девушки тоже имеют немного общего со  здравым смыслом,  они родят в
степи  так  же  щедро,  как  вишни  в  садах.  Петько вскоре забыл  о  боли,
причиненной ему  Оксаной Ермолаевой,  и  уже  в  четвертом классе влюбился в
Ольку  Якубович  из  седьмого  класса.  Когда  встречал ее,  опускал  глаза,
краснел, терялся так, что не мог сдвинуться с места, а Олька, светловолосая,
тоненькая, с красивыми серыми злыми глазами, кривила рот, шипела на хлопца:
     - У-у, сопляк!
     Этого  Петько  никак  не  мог  постичь:  как  можно  за  любовь платить
презрением и даже ненавистью?
     Все же и злая Олька не научила его.
     Следующая его любовь,  теперь уже,  как он  был убежден,  "настоящая" и
навсегда, была Зинька Федорова. Снова старше него на два или три года, снова
бегали за  нею  все хлопцы,  привлекаемые мудрой гибкостью Зинькиного тела и
глазами такой пронзительной сизости,  что казалось,  будто сквозь них только
что пролетела птица,  и тебе самому хотелось прыгнуть туда и полететь вслед,
не   оставляя  ни  следа,   ни  тени.   Зинька  не  задумывалась  над  своим
происхождением,  и это, собственно, спасло ее и поставило впоследствии на ту
высоту,  на  которой она  оказалась благодаря только самой себе.  Сначала ее
никто  и  не  замечал,  носилась  вместе  с  мальчишками  по  березняковским
тальникам, играла со всеми в войну и в красных партизан, неуемная, заводная.
Забывалось,  что  это  девчонка,  платьице на  ней  натянуто,  как на  узкой
дощечке,  острые коленки, острые локти, острый нос, задиристая речь - ничего
общего с мягким, ласковым, задумчиво-горделивым миром девчат и женщин и в то
же  время  ничего общего с  округлым в  словах и  движениях дядьком Федором,
отцом Зиньки.  Дядько Федор был хитрый,  а таких в селе не любят. Он никогда
не говорил вам в глаза того,  что о вас думает, напротив, хвалил каждого, аж
синел,  обмазывал патокой,  медом; его уста, глаза, все лицо так и лоснилось
чем-то сладким и  приторным,  на собраниях он первым выступал "за",  а потом
выходил в темные сени,  где дядьки утопали в густом самосадном дыму, кряхтел
осуждающе:  "За кого же вы голосуете,  люди добрые? За Карналя? Да знаете ли
вы,  что такое Карналь?  Овечий пастух! Может, кто и не знает, а я знаю. Еще
мой дедусь,  царство им небесное,  любил,  бывало, петь: "Ой там, за Дунаем,
пастух вiвцi карна†..."  А мы -  председателем?  Пастуха овечьего!.." Дома у
дядька Федора все было в образцовом порядке,  тын подплетен новенькой лозой,
хата и хозяйственные постройки побелены, во дворе подметено, дрова нарублены
и сложены под навесом,  в амбаре чистота,  косы всегда отбиты, крючки к косе
переплетены новыми ремешками,  на полках всяческий инструмент:  и рубанок, и
фуганок,  и сверла, и молоточки. Хозяин! Но в колхозе дядько Федор работал с
прохладцей.  В жатву никогда не садился на лобогрейку, пристраивался кропить
водичкой свясла,  чтобы были  потуже,  -  работа для  школьника,  а  не  для
здоровенного мужика.  На мельнице не таскал мешки,  а  пристраивался взимать
муку за  помол,  похваляясь:  "Уж  я  возьму за  помол,  никто так  точно не
возьмет, люди добрые!"
     Когда  колхозный пасечник Сашко  Тропа  готовился качать из  ульев мед,
Федор появлялся возле него с заявлением:  "Я,  Сашко,  слободный,  могу тебе
медогонку прокрутить".  Его  так  и  прозвали:  "Слободный,  могу  медогонку
прокрутить".
     Зинька удивила всех,  как-то в один день неожиданно став девушкой, и не
просто девушкой,  а  красавицей,  приковывающей взгляды всех.  Поведением же
своим она как бы говорила:  ничего общего с моим отцом,  хочу отбросить свое
происхождение,  выжидание  заменить  решительностью,  хитрость  -  размахом,
нарочитую  вялость  -   активными  действиями.   Как  можно  отбросить  свое
происхождение и можно ли его отбросить?  Ответ один -  красотой.  Девушки не
ждут вакансий на красоту,  они сами создают для себя вакансии, но для Зиньки
просто какая-нибудь красота не  годилась,  ей  не шла задумчивость,  ленивое
совершенство,  спокойная страсть, которой могли отличаться многие озерянские
девчата,  стараясь походить на ту же Оксану Ермолаеву,  которая на много лет
стала  как  бы  идеалом красоты.  Зинькина красота творилась среди магнитных
завихрений беспредельной энергии,  тысячи  дьяволов разрывали эту  тоненькую
девушку во  все  стороны,  она  летела куда-то,  готова была  переделать все
работы, всюду успеть, всему научиться, во всем быть первой, ее энергичность,
самоотверженность,  непоседливость,  жадная  одаренность  воспринимались как
знак  очищения от  тех  неприятных наслоений,  какие  могли быть  от  дядька
Федора,  она снимала с  себя слой за  слоем бремя происхождения,  соскребала
малейшие остатки мелочей, высвобождалась из тенет призрачного покоя, рвалась
на свет, к яркости, но не хотела быть там одна, мгновенно отворяла двери для
всех, кто мог без этого погрязнуть в сельской обыденности, и каждый желающий
с радостью бросался к ней, и среди них Петько Карналь.
     Идеальный  порядок  в  амбаре  у  дядька  Федора  был  нарушен.  Зинька
скомандовала хлопцам,  чтобы они перегородили сарай сундуком,  сундук должен
был служить сценой,  за "сценой" в углу жались "актеры",  перед сундуком,  в
"зале",  собирались зрители.  Режиссером,  художником,  актрисой на  главных
ролях была,  ясное дело,  Зинька, репертуарная часть тоже лежала на ней. Они
переиграли все,  что  могли  достать в  Озерах.  Начали  с  "Назара Стодоли"
Шевченко,  где Петько играл второго свата,  который за весь спектакль трижды
повторяет "так-таки  так",  подтверждая слова  первого  свата.  Для  этой-то
немногословной роли Петьку пришлось просить у бабуси красный тканый казацкий
пояс,  у деда -  серую смушковую шапку,  а вместо чумарки* надевать мачехин,
еще  девичий,  сукман**.  Зато в  "Мартыне Боруле" Петько играл Омелька,  и,
когда рассказывал, как у него в городе украли коней, кобеняк*** и чоботы, по
указанию режиссера так энергично чесал локтями бока,  что "публика" хохотала
до  колик  в  животе.  Малой Карналь был  объявлен первым комическим актером
среди невзрослого населения Озер.
     ______________
     * Мужская верхняя одежда.
     ** Свитка.
     *** Армяк.

     В  "Гибели эскадры" Петьку очень  хотелось сыграть роль  Гайдая,  чтобы
быть  на  сцене союзником,  товарищем,  другом Оксаны -  Зиньки,  но  Зинька
выбрала  Мишка  Задорожного,  высокого,  красивого,  синеглазого,  куда  там
тонкошеему  Карналю!  Петьку  достался  боцман  Бухта  -  "медяшки-железячки
драить",  человек хоть и добрый, но смешной. Если бы Петько не был влюблен в
Зиньку, никогда бы не согласился на такую роль.
     Это был, так сказать, переходный период в Зинькиной деятельности. Тогда
еще  никто не  знал,  куда кинется она после "театра",  никто не  у