собен был слушать
кого-либо,  ему  нужно было  выговориться самому,  впервые за  много месяцев
выговориться, сказать такое, чего не позволял самому себе даже в мыслях.
     - Потом ваша телеграмма.  Она поразила меня одним словом, сути которого
я  не могу знать и не хочу,  но...  Теперь вы здесь,  в нарушение всех наших
обычаев и законов,  но я благодарен вам...  - Он чувствовал какую-то нервную
потребность открыть перед этой молодой женщиной то,  чего ни перед кем бы не
открыл никогда,  ибо, если быть с ней откровенным до конца, все это касалось
не кого-то, а именно этой женщины!
     Коридор был бесконечный.  Узкий,  какой-то тесный и темный, несмотря на
многочисленные дневные светильники.  Анастасия металась от  стены  к  стене,
ломано пересекала прямой путь Карналя, то приближаясь к нему, то отшатываясь
от него,  и далекие взблески в ее темных глазах то исчезали для Карналя,  то
приближались  на   расстояние  почти  опасное.   Петр   Андреевич,   пугаясь
неосознанно уже того,  что только что сказал этой женщине,  в  то  же  время
ощущал почти болезненную потребность говорить еще и  еще,  сказать как можно
больше,  предостеречь не  то  самого себя,  не  то  Анастасию (почему именно
Анастасию -  не  мог бы  еще сказать),  что самое страшное -  это деградация
человеческого сердца, а она неминуемо наступает, когда...
     Сплошная стена  неожиданно закончилась широким  двусторонним проходом к
цехам. Карналь, жестом пригласив Анастасию, повел ее налево.
     "По  периметру цехи",  -  сказал  перед  этим  Карналь.  Никогда бы  не
подумала Анастасия,  что за  будничным "по периметру" может скрываться такой
светлый,  почти храмовый простор, гармонично расчлененный могучими бетонными
колоннами,  сплошь увешанными,  как и  внизу,  на  первом этаже,  плакатами,
призывами, дружескими шаржами, диаграммами. На первый взгляд казалось, что и
тут  продолжается веселый карнавал острот,  иронии,  впечатление усиливалось
еще и тем,  что цех во всю длину вмел как бы два этажа:  нижний, по которому
шли Карналь с  Анастасией,  и  верхний,  нечто вроде театральных подмостков,
деревянный  настил,  натертый  желтой  мастикой,  отполированный до  блеска,
местами  прорезанный  так,  чтобы  выпустить  из-под  себя  то  механические
подъемники,  то  шланги  со  сжатым воздухом,  то  подводки кабелей.  Ничего
похожего  на  электронные машины  нигде  Анастасия не  видела,  одни  только
беспорядочно разбросанные внутренности машин,  блоки  плит  с  интегральными
схемами,   таинственные  густо  заплетенные  косы  из   розово-желто-зеленых
проводов то бессильно свисали над помостом, то лежали на нем целыми грудами,
то  подключены были к  каким-то устройствам,  около которых стояли девушки в
белых  халатиках,  что-то  помечая  в  длиннющих блокнотах,  не  обращая  ни
малейшего внимания на появление в цехе Карналя.
     Среди  этой  неразберихи  прохаживалось несколько  молодых  людей  -  в
расхристанных белых рубашках,  со сдвинутыми в  сторону галстуками,  кстати,
яркими,  как и у Карналя.  Еще несколько их сидело,  согнувшись над тем, что
когда-то,  наверное,  будет вычислительной машиной.  Впечатление было такое,
будто эти  люди  либо  придуриваются,  либо разыгрывают озабоченность,  либо
попросту бьют здесь баклуши, удрав из дому от сварливых жен или злых тещ.
     - Что они делают? - тихо спросила Анастасия у Карналя.
     - Колдуют.
     - Не понимаю вас, Петр Андреевич.
     - Вот поглядите.
     Он  показал на  полотнище,  протянутое между  двумя колоннами почти под
высоченным потолком: "Тысяча тридцатая - наш подарок XXV съезду!"
     - Новая  машина,   -   объяснил  Карналь.   -   Незапланированная,  без
ассигнований, без материалов, без ничего.
     - Как же?
     - Человеческий  гений  и  внутренние  резервы.  Слышали  о  таком?  Для
журналистов - не новость, надеюсь.
     - Но машину - из ничего?
     - А из чего человеческая мысль?
     Он  по-мальчишечьи прыгнул на  помост,  подал руку Анастасии,  помог ей
подняться,   повел  между  колоннами.   Им  навстречу  вывернулся  откуда-то
встрепанный Юрий Кучмиенко, замер в театральном удивлении.
     - Петр Андреевич, кого это вы привели на нашу так называемую голову?
     - Вы, кажется, знакомы? - удивляя Анастасию, ответил Карналь.
     - И даже близко!  -  пожимая руку Анастасии, весело шумел Юрий. - Кроме
того,  могу поклясться,  что знаю,  для чего сюда прорвалась Анастасия!  Как
поют модные хлопцы: "Сили-мили иф ю вилл кил ми..."
     - Этого  уж   ты  знать  не  можешь,   поскольку  "прорыв"  к   вам  не
планировался, - заметил спокойно Карналь. - Анастасию сюда привел я.
     - Вас  использовали как вспомогательную силу,  Петр Андреевич.  Бойтесь
женского коварства.
     Подошел лобастый,  хищноглазый, почти враждебно покосился на Анастасию,
Карналь спокойно сказал:
     - Знакомьтесь. Анастасия Порфирьевна. Со мной.
     - Гальцев, - не слишком приветливо назвался хищноглазый. - Мы знакомы.
     - Как дела? - поинтересовался Карналь.
     - Идут.
     - Наладчики не мешают?
     Гальцев как-то сразу сбросил с себя суровость, улыбнулся.
     - Мешаем им мы.
     Юрий крутился возле них,  ему не терпелось встрять в разговор,  наконец
поймал паузу, мгновенно вскочил в нее:
     - Почему вы не спрашиваете о главном, Петр Андреевич?
     - А что же главное?  Главное -  тысяча тридцатая. Спрашивать о ней? Все
знаю. Жду, когда оживет.
     - Да  нет,  так  называемое главное,  ради  которого сюда  пришли вы  с
Анастасией!
     - Мы случайно.  - Анастасия никак не могла понять, к чему ведет молодой
Кучмиенко.
     - Случайность -  это хорошо замаскированная закономерность! - захохотал
тот. - А Совинский?
     - Кстати, - полюбопытствовал Карналь, - как он здесь?
     - С  бригадирства меня еще не  спихнул.  Отложил до удобного случая.  В
наладке у него не идет.  Утратил нерв. Говорит, как будто молотком по голове
стукнуло.   А   стукнутых   мы   -   на   вспомогательные  операции.   Ивана
откомандировали зажигать сигареты товарищу Гальцеву.  Потому что у одного не
хватает времени даже зажигалку вынуть,  а  у другого времени -  хоть лопатой
греби! Совинский! - закричал он внезапно. - Огня товарищу Гальцеву!
     Совинский  выглянул  из-за  соседней  колонны,   в  одной  руке  держал
отвертку,  в зубах -  что-то блестящее,  никак не похоже было,  что носит он
зажигалку за кем-либо,  об этом свидетельствовал и его недвусмысленный жест:
крепко стиснутый кулачище, угрожающий Юрию.
     Но  тут Совинский увидел Карналя и  Анастасию,  а  может,  прежде всего
Анастасию,  блестящую деталь он то ли потерял,  то ли мгновенно выплюнул изо
рта, отвертку упустил на помост, выпрямился во весь свой рост и, глухо бухая
в гулкое дерево толстыми подошвами, подошел к гостям.
     - Так замкнулся круг,  -  пошутил Карналь,  -  от Приднепровска до цеха
наладки. Там мы были втроем, теперь здесь.
     - Я уже знала про Совинского, - тихо сказала Анастасия.
     - Можете написать о  нем и вообще о наладчиках,  -  Карналь сделал вид,
будто отступает в  сторону,  дает возможность вот здесь,  сразу,  присесть и
написать про доблестный труд передовиков, которые овладели и достигли...
     - А что тут писать? - буркнул Совинский, пряча от Анастасии глаза.
     - Совинский прав, у меня не было намерения ни о чем писать. Особенно об
этой работе, так сказать, неуловимой, что ли. Она не укладывается ни в какие
привычные категории,  передать словами ее,  пожалуй,  вообще невозможно,  не
обижая наладчиков.
     - А  какой  труд  подходит  для  передачи словами?  -  полюбопытствовал
Гальцев.
     - Доблестный! - вырвался Юрий.
     Анастасия взглядом поискала защиты у  Карналя.  Сегодня она  была не  в
силах состязаться с кем-либо, тем более с такими людьми, как здесь.
     - Великие  художники,  -  сказала  она,  -  только  великие художники в
состоянии найти соответственные средства для...
     - Но  не  для  бесплодных описаний тех  или  иных трудовых операций,  -
вмешался Карналь,  -  а  только чтобы передать состояние человека в процессе
труда и созидания. Его настроение, его размышления, его энтузиазм, возможно,
даже его усталость, ибо и усталость бывает прекрасна...
     - Не  обо  всех  можно  написать,  -  упрямо повторила Анастасия,  -  о
знакомых,  наверное,  вообще невозможно...  Например,  о  Совинском я  бы не
стала... Он знает об этом.
     - Да, - согласился Совинский.
     - Хотя виноват тут не он, а я.
     Никто  ничего  не  понимал,  Гальцев  показал  жестом  Юрию,  чтобы  он
потихоньку ушел,  сам он тоже, молча поклонившись, пошел по делам, Совинский
еще  какое-то  время неуклюже стоял столбом перед Анастасией,  пока  Карналь
легонько не подтолкнул его в плечо.
     - Желаю успехов, - сказал добродушно. - Входи в ритм, находи нерв...
     - Ищу,  -  вздохнул Совинский,  -  хотя это и  не  имеет столь большого
значения.
     - Все имеет значение, все имеет...
     Они  пошли дальше,  Карналь вполголоса объяснял Анастасии,  что  и  как
делают наладчики, а она невольно прислушивалась к голосам за спиной.
     - Совинский,  -  весело воскликнул Юрий,  - катай на улицу, оглянись по
сторонам.
     - И что? - добродушно полюбопытствовал Совинский.
     - Как увидишь, что никого нет, подними руку и махни! Сам знаешь, на что
махнуть.
     Что  ответил Совинский,  Анастасия не  слышала,  потому  что  попросила
Карналя:
     - Может, не будем больше мешать? Мне неудобно в такой роли.
     - Считайте,  что не  я  вас,  а  вы меня сопровождаете,  -  успокоил ее
Карналь.
     - Этот лобастый...
     - Гальцев?
     - Он  и  вас  невзлюбит за  то,  что  вы  привели  меня  сюда  в  столь
неподходящий момент.
     - Невзлюбит?   А  разве  мужчины  должны  любить  друг  друга?   Только
понимание.  Чем выше,  тем лучше.  У нас с Гальцевым,  по крайней мере,  мое
такое убеждение,  взаимопонимание достигло почти идеала.  Мы с ним одинаково
чувствуем трагичность отставания человеческой интеллигентности по  отношению
к  интеллигентности,  которой обладает материя.  Слово  "интеллигентность" я
употребляю в широком понимании. Как разум. Отсюда торопливость в улавливании
перемен,  всего нового в нашей работе.  Свободное время,  все так называемые
выходные для нас уже давно перестали существовать,  не  все могут выдержать,
возникают иногда бытовые трагедии, но не для нас с Гальцевым, ибо мы живем в
каком-то  высокоорганизованном  мире  гармонии,   что  может  напоминать,  к
примеру,  совершенную гармонию Баха.  Мы  ежегодно делаем новые,  все  более
усовершенствованные  машины,   задачи  которых:  организация  времени,  этой
неуловимой и  до  сих  пор еще неопознанной до  конца сущности.  У  Гальцева
дерзкое намерение:  использовать само время как строительный материал, почти
устранив  технику,   исчерпав  ее   возможности,   сделать  ее   незаметной,
несущественной, перевести уже и не в разряд, например, биологических систем,
а в категории онтологические.
     - А  вы  утверждали,  что  нельзя описать труд ваших людей!  И  сами же
показываете, как это надо делать.
     Карналь засмеялся.
     - Период пропагандизма закончился. Настало время громких разочарований.
Просто  нужно  каждый  день  давать новую  технику.  А  моя  вспышка?  Когда
человеческое  воображение  хочет  наделить  что-то  особенно  щедро,   тогда
возникает множество слов для определения той вещи.  Об Адаме все знают,  что
он вкусил запретного плода.  И никто не вспоминает, что главной его задачей,
полученной от  высшей  силы,  было  давать названия вещам.  Даже  сегодня не
каждый может быть Адамом.
     - Так же как женщина - Евой?
     - Возможно. Но разрешите считать вас все-таки Евой...
     Он бережно свел Анастасию вниз, снова очутились они в длинном коридоре.
Вот он кончится, сойдут они по широким ступенькам на первый этаж, окружат их
люди,  заберут Карналя к себе, и ничего не успеет она ему сказать, не сможет
исповедаться и попросить прощения, покаяться.
     - Петр Андреевич...
     - Я вас слушаю, Анастасия.
     - Не надо меня слушать! Если бы вы только знали! Если бы вы...
     - Не имею таких прав.  Все ваше - ваше... Что я для вас? Только эпизод,
случайное знакомство,  миллионный шанс,  непредвиденность...  Для меня - это
другое дело.
     - У меня...  -  она не смогла говорить,  только смотрела на него, и он,
поняв ее состояние, остановился, погладил ее руку.
     - Очевидно, у вас тоже что-то тяжелое произошло в жизни. О вашем отце я
знаю. Может, именно наши несчастья... Но я не имею права. Сказать, что и для
счастья нужно иметь несчастье,  - не слишком ли? Могу открыть вам тайну. Все
считают меня почти бездушным человеком.  Вообще люди не  очень справедливы к
ученым.  Помните,  у Маяковского:  "...ни одного человеческого качества.  Не
человек,  а двуногое бессилие..." Собственно,  я и сам так считал. Держался,
не подавал виду,  хотел выстоять...  Но есть предел усталости даже для самой
твердой души.  Вот увидел вас сегодня -  и  как бы  открылось:  что-то нужно
изменить. Впервые это уже было тогда, у моря...
     - У меня тоже было. Если бы вы знали, как я вас искала в тот день...
     - Меня вытянули буквально с гор - и в Париж!
     - Я узнала об этом слишком поздно! Когда уже случилось непоправимое.
     - Надеюсь, вы никого не убили?
     - Себя.
     - А воскресить? Реанимация?
     - Вы верите в воскресение?
     - По крайней мере, хочется верить. Впечатление такое: убежать куда-то в
тишину и неизвестность хотя бы на неделю -  и оживу вновь,  найду свой нерв,
как говорит Юрий.
     - Убегите! - Она ухватилась за это слово в слепой вере, почти отчаянно.
- Убегите, убегите!
     - Куда?  Как?  -  Он горько засмеялся.  -  Убегают только мальчишки или
гении, как некогда Толстой. Но ведь это тоже было гениальное мальчишество.
     - Вы тоже имеете право на гениальное мальчишество. Вы его заработали.
     - Такое никогда не зарабатывается...  Это вызов, а для вызова я не имею
оснований. Общество слишком много вложило в меня энергии и... надежд.
     - Но  ведь  отдохнуть...   отойти...  ну,  как  выражаются  технократы,
перезарядить батареи, вы имеете право?
     - Для  этого существует отпуск...  Как у  Аристотеля?  Отдых существует
ради деятельности...
     - А вы удерите! Хоть на неделю! Знаете, - и сама не могла опомниться от
своей дерзости, - у меня есть такое место...
     - Место? Разве может быть нечто подобное?
     - В лесах.  Вокруг - никого. Хатенка в лесу. Криница с водой, в которой
много брома. Спится после той воды, как после мака. Вас никто не потревожит,
никто не узнает.
     - Я умру там с голоду. - Он засмеялся, все еще считая, что это шутка.
     - Там есть печь,  дрова.  Я научу вас готовить суворовское рагу. Это от
папы еще. Вы можете жить там хоть месяц!
     - А как туда добраться?
     - Как?  -  Она не  думала об  этом,  глянула на  Карналя такими чистыми
глазами,  что он даже вздрогнул от той доверчивой чистоты.  - Если хотите, я
сама вас и отвезу...


                                  9

     Перелески,  пожелтевшие  от  неконтролированной заводской  деятельности
сосны,  скрюченные ветрами дубы,  коршуны в полинявшем небе, бетонные ограды
заводских территорий, комбинатов, баз, складов, просто пустыри, обставленные
километровыми рядами бетонных плит,  а потом все кончилось, и только зеленое
тело  лесов  лениво  возлежало под  осенним  солнцем,  как  усталая  молодая
женщина. Эти леса никогда не были мрачными. Пронизанные солнцем медностволые
сосны,  густобровые дубы,  дышавшие свежестью даже  в  самую  большую  жару,
белокурые березы. Степь завладела глазами Карналя и сердцем еще от рождения.
Завладеют ли  им  леса?  Земля здесь была совсем иная.  В  степи -  могучая,
буйносилая,  щедро родившая зелень,  подавляла реки, надвигалась на них, как
на людей,  -  горбатая,  черная,  исполинская.  Земля моя, разве ж я виноват
перед тобой!
     А  тут  пустая,  легкая,  веется  мелкими песками,  съеженно прячется в
вечных чащах, дает им силу или берет от них? Какая ты, земля, и что дашь мне
и дашь ли?
     - Я слышала,  будто вы боитесь ездить на машине?  - Анастасия была само
внимание,  остро  сосредоточенный взгляд,  точные  движения  рук,  невидимая
работа ног с  педалями только угадывалась,  но это для посвященных,  а так -
ничего не заметно.
     - После смерти жены я  в  самом деле словно бы возненавидел этот способ
передвижения. Но теперь - все равно.
     - Почему же теперь?
     - Я  говорил вам о  пределе крепости и выносливости,  а еще есть предел
утрат,  за  которым уже  все одинаково.  Теперь я  возненавидел вдруг землю,
поглотившую моего отца. Понимаю, что это какой-то атавизм и должен он пройти
непременно, а совладать с собой не могу. В человеке постепенно откладывается
все доброе и  злое,  накапливается,  напластовывается,  смешивается,  как-то
словно спрессовываются,  уничтожаются временные промежутки, все живет в тебе
так, что, прикасаясь в воспоминаниях к самому близкому, затрагиваешь порой и
самое далекое, и то и другое болит одинаково...
     - Я буду везти вас осторожно и тихо, Петр Андреевич.
     - Довольно-таки  странная поездка.  Что  вы  думаете  о  выкинутом мною
коленце?
     - Это же я подговорила вас. Моя вина.
     - Никакой   вины!   Я   позвонил  домой,   предупредил  также   Алексея
Кирилловича,  что  должен  немедленно выехать  на  несколько  дней.  Главный
инженер знает тоже.  Единственный,  кто не знает, куда и зачем я еду, - это,
кажется, Петр Андреевич Карналь.
     - Там прекрасно.  Мы только заедем к леснику, возьмем ключ, и уже никто
вас не побеспокоит...
     Карналь помолчал.  Анастасия тоже умолкла,  словно как-то испуганно, он
заметил это,  но не знал,  о чем вести разговор: чувствовал себя чрезвычайно
скованно при  этой женщине.  Все  произошло так  неожиданно и  вопреки всему
укладу его жизни.  Но уже произошло,  он бросал искоса взгляды на Анастасию,
видел ее четкий профиль, длинную шею, ее темные глаза, что поблескивали даже
в  сторону,  точно на  тех  удивительных рисунках с  изображением загадочных
древних египтянок,  что-то неуловимое было в  этом лице от Айгюль;  Карналь,
отталкивая  усилием  воли  от   себя  все   эмоциональные  моменты,   упорно
сосредоточившись только на голом рационализме,  думал,  что нам нравится тот
или иной тип женщины потому,  что в  одинаковых лицах заложена одна и  та же
физиономическая идея.  И сам смеялся над этими наивными размышлениями.  Хотя
смех  этот был  не  весьма уместным.  Нельзя не  рискуя утратить в  себе все
человеческое,  ограничиваться только  сферой  разума.  Существует не  только
истина и разумное познание,  но еще и сравнительное наблюдение человеческого
сердца.  Думал ли кто когда о его сердце, замечали ли его наивность? И можно
ли согласовать неистовство в  крови и поиски абсолюта?  Даже в мире духа все
стремится к своей противоположности. Явление гераклитовской энантиодромии. А
тебе остается так называемая фрустрация -  выдумка интеллектуалов двадцатого
века,  этот  вынужденный отказ от  удовлетворения жизненных потребностей.  А
между тем жизнь так ценна,  что не хочется жить тем, что не является жизнью.
Нескончаемость,  человека -  в  нескончаемости голода знаний,  она  всегда в
противоречии  с  конечными  целями  жизни,   которые,   к  сожалению,  часто
приходится квалифицировать как  несущественные.  Как  только  мы  попытаемся
воспользоваться плодами своих знаний,  успокоить потребности каждого дня, мы
незаметно можем скатиться к полной тривиальности, а то и никчемности. Такова
судьба слишком большой серьезности, а он принадлежал именно к таким людям, и
не могла его спасти никакая сороковая суббота года.
     Куда  он  ехал?  Куда  убегал?  От  чего?  Успокаивал себя тем,  что  в
багажнике  "Жигулей"  лежит  его  толстенный  портфель,   набитый  бумагами.
Диссертация Кучмиенко, последние выпуски экспресс-инфор