йничала в его одиноком жилище, услышал,
как кто-то бежит к двери, уже не сомневался: что-то случилось страшное.
     Дверь отворилась. В ней стоял зять Юрий.
     - Петр  Андреевич,  -  пробормотал он  почти испуганно,  -  добры...  С
приездом вас...
     Такого Юрия Карналь еще  не  видел никогда и  даже в  мыслях не  держал
когда-либо увидеть.
     - Здравствуй,  -  сказал он зятю без особых сантиментов,  которых между
ними не могло быть,  в чем оба давно уже убедились. - Что тут у вас? Неужели
никто не мог встретить? В моем возрасте таскать чемодан через весь город!
     Лишь теперь он  сообразил,  что  мог сдать чемодан в  камеру хранения и
тогда бы  не ставил себя в  смешное положение перед всем Киевом.  Сообразив,
еще больше рассердился - неведомо на кого, хотел сказать Юрию что-то обидное
и несправедливое,  потому что в таком состоянии говорятся обычно только вещи
несправедливые,  но  взглянул на  зятя и  не мог поверить глазам.  Тот стоял
бледный,  испуганный, прятал глаза, чемодан, который он взял из рук Карналя,
держал точнехонько так,  как перед этим держал его на эскалаторе в метро сам
академик.
     - Да что с тобой?  -  воскликнул Карналь.  -  Зачем ты держишь чемодан?
Поставь  его  вон  туда.  Где  тетя  Галя?  Где  Людмила?  Где  мой  Алексей
Кириллович, наконец?
     - Давайте пройдем в  гостиную,  Петр Андреевич,  -  не  выпуская из рук
чемодана, тихо произнес Юрий.
     - Это  ты  меня  приглашаешь?  В  моем доме?  Или  вы  с  Людмилкой уже
переехали сюда, а меня вытолкали на Русановку?
     - Давайте пройдем, - повторил Юрий.
     - Ты можешь объяснить,  почему никто...  -  начал было Карналь, но Юрий
виновато прервал его:
     - Я  был утром.  Выехал к  экспрессу.  Вы не приехали.  А  потом боялся
разминуться.  Сидел дома,  ждал звонка.  Машина во дворе.  Заправленная.  Мы
можем ехать.
     - Ехать? Куда? Где Людмилка? Где тетя Галя? Что тут у вас происходит?
     Они уже стояли в  гостиной,  не  садились,  странная встреча,  странный
разговор,  предчувствие зашевелилось в  сердце  Карналя,  но  его  оттесняло
раздражение.
     - Вы поссорились с Людмилкой? Или, может?..
     Он боялся произнести слово "разошлись",  пугался одной мысли о том, что
его единственная дочка могла бы  пополнить те  печальные статистические ряды
неудачных супружеских пар,  что стали словно бы  одной из  примет двадцатого
века. Кто угодно, но только не его ребенок!
     - Петр Андреевич, - голос Юрия срывался, брови подергивались, ломались.
Карналь мог бы  поклясться,  что на  лице у  зятя отражалось даже страдание,
если бы к Юрию шло это слово.  -  Петр Андреевич,  я прошу вас...  Вы можете
сесть? Я прошу вас.
     - Да говори же!  -  почти крикнул Карналь,  но Юрий, кажется, видел для
себя спасение лишь в том,  чтобы усадить тестя,  а может, это его кто-то так
научил и  он  теперь ни за что не хотел отступиться от принятого намерения и
без конца повторял: "Сядьте, я вас прошу, сядьте, Петр Андреевич".
     - Ну,  сел,  -  Карналь попытался посмеяться над странной церемонностью
своего всегда веселого зятя.  -  Сел на так называемый стул, выражаясь твоим
стилем, что дальше?
     - Я просил бы вас не волноваться, Петр Андреевич.
     Юрий  метался по  большой комнате взад  и  вперед,  лишь теперь Карналь
обратил внимание,  что  тот  в  черном костюме,  в  белой  сорочке с  темным
галстуком.  Кольнуло сердце при  виде  этого костюма и  галстука,  но  снова
отогнал дурное предчувствие, спросил устало:
     - Что вы тут натворили?
     - Не мы, Петр Андреевич. От нас это не зависит. И ни от кого...
     Всегда столь говорливый,  Юрий не смог связать и  десятка слов,  мычал,
запинался,  как будто кто-то  за несколько дней подменил тебе зятя.  Наконец
взял  со   стола  листочек  сероватой  бумаги,   неприятно  коробившийся  от
наклеенных на него строчек телеграфной ленты, протянул Карналю.
     Телеграмма. Почти без текста. Для чтения нет ничего. Три слова. Или ему
всю  жизнь  суждено  было  получать только  чрезмерно лаконичные телеграммы?
Самые радостные и самые трагичные.  Он не мог прочитать. Скользнул взглядом,
глаза подернулись черным туманом, рука задрожала, все в нем содрогнулось, он
вдруг стал хаотичным клубком боли,  горя, отчаянья. Три слова с телеграфного
бланка били ему в сердце таранами беспощадности, рвали мозг, превращали душу
в сплошной стон. Батьку мой... Разве ж я хотел тебе беды? Батьку!..
     Он бессильно мял телеграмму в пальцах,  Юрий попытался тихо забрать ее,
Карналь не отдавал. Не приближая к глазам, почти не глядя на бланк, читал те
три слова,  как будто знал их спокон веку, как будто написаны они были не на
казенной бумаге мертвым аппаратом Морзе,  а  выжжены черным огнем в воздухе:
"Приезжай. Умираю. Батько".
     Ни  постичь этих слов,  ни  примириться с  их  необратимостью.  Человек
бесконечен,  и  все,  что угрожает его бесконечности,  неминуемо должно быть
враждебно тебе, чужое и отвратительное. Человек бесконечен. Но что он значит
в своей бесконечности?
     - Телеграмма - когда? - через силу произнес Карналь.
     - Сегодня третий день. Людмила с Алексеем Кирилловичем поехали сразу, и
тетя Галя с ними.  До Днепропетровска самолетом, а там обком дал машину. Уже
звонили оттуда.  В  тот  же  день и  звонили.  А  я  тут вас...  Хотели дать
телеграмму в Париж, но Пронченко отсоветовал... Чтобы вас не волновать... Он
знал, когда вы вернетесь... Там, в селе, тоже знают...
     Юрий забыл о  своем "так называемом",  старался все объяснить,  говорил
торопливо, как-то словно бы виновато, в предупредительности своей становился
похожим на  Кучмиенко.  Он,  пожалуй,  знал,  что бывает похожим на отца,  и
поэтому  старался  бороться  с  семейным  комплексом пустопорожней болтовни.
Карналь поймал себя на таких неуместных рассуждениях и  сам ужаснулся холоду
человеческого ума...  Но холод души твоей будет так велик, что не согреешься
ни  на  каких  кострах  вдохновения,  надежды и  отчаянья.  Он  ухватился за
последние слова Юрия о том, что в селе знают. Что знают?
     - Что  знают?  -  громко переспросил,  и  Юрий  еще  больше засуетился,
заметался.  Карналю было неприятно наблюдать эту  не  присущую зятю беготню,
скривился, сказал: - Сядь. Не мельтеши перед глазами. Сядь и спокойно...
     - Машина.  -  Юрий смущался и терялся все больше.  - Машина во дворе...
Надо  ехать...  Я  забыл,  Людмила звонила час  назад.  Оттуда очень  трудно
дозвониться.   Через  три  коммутатора  на  сельсовет.  Они  ждут...  А  уже
двенадцать часов. Они сказали: до вечера...
     - Что -  до вечера?  - Карналь никак не хотел понять, что отца уже нет,
что телеграмма написана в форме неопределенной,  уже не отцовской рукой, там
было только угадано безошибочно отцово желание,  последнее и  единственное в
то последнее мгновение, когда он почувствовал... Да и почувствовал ли?
     "Когда-то он вот так же прислал мне телеграмму,  -  вспомнил Карналь. -
Сломал три  ребра.  Написал:  "Может,  умру,  так приезжай".  Я  гнал машину
четыреста километров,  перевернул всю районную больницу,  а там говорят: был
дед Карналь,  перевязали ему грудь, дали таблетку, он и сбежал пешком домой.
За двенадцать километров.  Я в село,  подъезжаю ко двору,  а батько сидит на
крыльце, выглядывает, когда сын приедет..."
     Пытался  утешить  себя  этим  воспоминанием,   мог  бы  припомнить  еще
множество примеров бессмертия своего рода,  поминая даже собственную судьбу,
которая была жестокой,  но и  милосердной в  то же время к нему.  В глубинах
сознания уже  лежала недвижным грузом мысль о  смерти отца,  но  он  еще  не
сдавался,  не хотел соглашаться с неизбежностью,  пытался утешить, казалось,
не так самого себя, как этого растерянного юношу.
     - Если ты говоришь,  что надо ехать,  значит,  едем,  - сказал Карналь,
вставая со стула.
     - Может, хоть чаю, Петр Андреевич, - снова засуетился Юрий.
     - Пил в вагоне. Даже завтракал. Можем ехать. Где-нибудь по дороге, если
понадобится...
     Юрий стоял. В глазах было что-то необычное для него. Мольба, что ли?
     - Что же ты? - удивился Карналь.
     - Костюм. Простите меня, Петр Андреевич, но, может, вы бы... костюм?
     Карналь  посмотрел на  себя.  Серый  твидовый костюм.  Любимый.  И  для
работы,  и  для дороги.  Вспомнил и  о  своем галстуке.  Запутанный рисунок.
Красное,  белое, голубое. Такой галстук улучшает самочувствие. Кому, когда и
зачем?
     Юрий уже стоял с плащом в руке. Неизвестно, когда и где взял. Плащ тоже
темный,  как и  костюм.  Кто научил этого всегда легкомысленного парня такой
серьезности?   Неужели   дела   конечные  могут   влиять   даже   на   людей
наилегкомысленнейших?
     - Тебе кто-то посоветовал? Подсказал? - невольно спросил Карналь Юрия.
     - Жена Пронченко звонила несколько раз. Беспокоилась о вас.
     - Верико Нодаровна?
     - Да.  Она мне все...  по телефону... Никогда не разговаривал с нею, не
думал, что есть такие чуткие люди на свете...
     Им обоим было легче говорить не о том,  что их ждало,  хотелось хотя бы
на  короткое  мгновение отступиться от  страшного,  оба  с  признательностью
вспоминали теперь ту,  собственно, постороннюю для их семьи женщину, далекую
от их горя, но, выходит, и не далекую...
     - Так мне -  темный костюм?  -  шепотом спросил Карналь,  еще на что-то
надеясь и уже ни на что не надеясь.
     Юрий молча опустил голову.
     - Когда это случилось?
     - Тогда, как телеграмму...
     - Телеграмму - уже не он?
     - Председатель колхоза  Зинаида  Федоровна прислала.  Сегодня похороны.
Ждали вас три дня. Будут ждать еще до вечера.
     - Иди к  машине,  я  сейчас,  -  сказал Карналь,  срывая с себя пестрый
галстук.
     Они вырвались из Киева через мост Патона на Бориспольское шоссе - город
долго не  выпускал их  из своих каменных тисков,  из уличных ограничений,  с
зарегулированных перекрестков,  и, когда под шинами мягко застучали бетонные
плиты  Бортницкой дороги,  когда плакучие ивы  печально склонились к  ним  с
обочин,  провожая  маленькую  неистовую  машину  на  Переяслав и  дальше  на
Золотоношу,   Градизск,   Кременчуг,  когда  увидел  солнце,  что  мчало  им
наперерез, перечеркивая небо наискось, недвусмысленно целясь упасть со своей
неустойчивой высоты,  он  забыл обо  всем на  свете,  тронул Юрия за  плечо,
сказал умоляюще:
     - Быстрее, быстрее!
     - Уже и так сто двадцать!
     - Еще быстрее! Мы должны успеть до захода солнца.
     - Они  знают и  будут ждать.  Вчера из  Москвы позвонили,  что  вы  уже
выехали, а сегодня утром звонила Людмила, я сказал. Они ждут.
     - Солнце не ждет. А после заката хоронить нельзя.
     - Какая разница - когда!
     - Не смей!
     - Простите, Петр Андреевич. Я... не знал... Наверное, обычай?
     - Гони!
     Церкви Переяслава,  забитая машинами со свеклой Золотоноша,  загадочный
Ирклиив,  глубоченные балки,  глиняные горы, бесконечные воды Кременчугского
моря,  в  Градизске чуть не столкнулись с "Москвичом",  который шел на левый
поворот к придорожному ресторану и не хотел их пропускать по прямой, считая,
что  его  ресторан -  важнее всего  остального,  Кременчуг срезали почти  по
касательной,  проскочили окраинами на  Полтавскую дорогу,  через Псел  -  по
мосту,  который,  кажется,  проложили саперы для танков еще в  сорок третьем
году.   Солнце  падало  катастрофически.   Оно   уже  чуть  держалось,   еще
разлохмаченнее,  еще более сумасшедшее,  чем возле Киева, уже давно как бы и
не  светило вовсе,  потому что  все  вокруг было серо-темное,  будто Карналь
смотрел на мир через закопченное стекло. Юрий, бледный, спавший с лица, гнал
маленькую машину так,  что чудо,  как она еще не  разлетелась на  куски,  не
разбилась,  не перевернулась.  Колеса бились о твердое покрытие шоссе, и вся
машина больно ударялась о  тугой  воздух,  который словно стекался отовсюду,
сбивался,  густел почти до  железной твердости,  словно какие-то  злые  силы
решили  преградить  путь  этим  двум  людям,   и  они  же  разбесновавшимися
космическими ветрами сдували солнце с  неба,  гнали  его  на  край  неба,  в
сумерки, в ночь.
     Карналь отталкивал от  себя мысль,  что отец где-то лежит мертвый,  для
него  батько  был  всегда бессмертный,  оставался живым.  Карналь слышал его
глуховатый  добрый  голос,   проступали  строки  его  бесчисленных  писем  с
подробным перечислением всего,  что произошло в  селе с  людьми,  животными,
деревьями,  травами,  строки о сельских рождениях,  радостях, о несчастьях и
смерти,   о  новых  и  старых  песнях,  любимых  еще  отцами,  и  дедами,  и
прадедами... "Ой, крикнули cipi гуси на ставку в яру..."
     "Ой,  крикнули..." Сейчас для Карналя главным было: успеть. Приехать до
захода солнца.  Застать отца.  Если увидит его, тогда он для него будет жить
всегда. Не может умереть. Ибо отцы не умирают никогда - они живут в детях, в
своих сыновьях...
     Только бы успеть!
     Карналь почти молил Юрия.  Уже  не  словами,  а  одним взглядом.  Мукой
своей, которую тот, неизвестно, способен ли понять.
     А солнце летело - страшно было даже взглянуть на небо. И темнота падала
сверху,  а  ей навстречу снизу поднималась еще гуще,  еще мутнее,  и две эти
столь неодинаковые темноты сталкивались высоко над  землей,  и  черные вихри
падали  на   солнце  и   толкали,   толкали  его   книзу  -   темно-красное,
взлохмаченное, усталое.
     До  села  оставалось три  километра,  когда  они  свернули с  шоссе,  и
Просяниковская гора заслонила от  них  солнце,  словно бы  настала настоящая
ночь,  так  что  даже Юрий впервые за  всю  их  страшную дорогу встревоженно
взглянул на Карналя.  Но тот теперь уже был уверен, что успеют, успокаивающе
показал глазами: гони!
     Проскочив гору,  в  вулканных взрывах  пылищи  влетели в  боковую улицу
Озер,  возле  Максима  Живодера,  потом  на  центральную улицу,  к  высокому
зеленому забору, к воротам...
     Ворота настежь,  от сарая длинные темные тени - на белые стены хаты; во
дворе пожилые женщины,  какие-то  все маленькие,  в  темных тяжелых платках,
хлопочут у столов. Множество столов посреди двора. Еще не расставленные, еще
в  беспорядочной ломаности линий,  но  уже  угадываются два длинных ряда.  С
"круглого стола" интернациональных споров о  судьбе человечества -  сразу за
столы,   расставленные  в  батьковом  дворе.   Столы  безнадежно  длинные  и
узкие-узкие,  точно корабли в  море вечности.  А пожилые женщины возле,  как
бессменные рулевые.  Первыми принимают нас,  когда мы  приходим на  свет,  и
первыми провожают.
     Одна из женщин подбежала к Карналю, который, шатаясь, вылез из машины.
     - Ой, Петрику, дитятко! Не застал же батька дома. Понесли уже!
     Карналь посмотрел вдоль широкой улицы и в самом ее конце,  возле нового
Дома культуры, увидел все.
     Тысяча людей.  Медные трубы оркестра. Красный гроб в воздухе. Ничего не
успел сказать женщинам. Упал в машину. Безмолвно крикнул: "Туда!"
     Юрий  тоже видел.  Перепуганно всматривался в  тысячную толпу.  Не  мог
понять,  откуда могло взяться тут столько людей?  Или сошлись со всей степи?
Не заметил глубокой колдобины посреди улицы, машину подбросило высоко вверх,
она упала на землю,  наверное, уже разбитая вдребезги, но покатилась дальше,
заскрежетала тормозами перед самой толпой,  вся тысяча, а может, две, десять
тысяч лиц обернулись, глянули в сторону Карналя, как он изнеможенно вылезает
из "Жигулей",  как одеревенело становится на ноги,  как незряче ступает - по
мягкой  пыли  -  мимо  всех,  сквозь широкий проход,  образованный для  него
людьми,  идет к гробу отца, поставленному на машину, чтобы везти к кладбищу,
потому что  солнце уже  заходило угрожающе и  быстро,  а  обычай должен быть
соблюден,  как соблюдают его те женщины,  что омывают покойника, в последний
раз моют ему голову,  снаряжают на тот свет таким же чистым и  честным,  как
прожил он свою долгую трудовую жизнь на этой земле, среди этих людей.
     Перед  машиной  увидел  Одарку  Харитоновну.  Старенькая,  сгорбленная,
что-то шептали ее пересохшие,  запекшиеся губы,  кажется, утешали его, Петра
Карналя, - хоть и неродного, но ведь ее же сына. А рядом - Людмила, какая-то
необычно высокая,  в черном кожаном костюме,  в черной шали,  постаревшая на
целых десять лет.  Заплаканные глаза,  красные,  как  рана -  без дна...  Ее
поддерживали двое или трое...  Кажется, его дядя Дмитро, кажется, тетя Галя,
двоюродный браг Игорь,  Зинаида Федоровна,  товарищ детства Василь Гнатович.
Собственно,  он  знал здесь всех,  оглянись лишь на людей,  на их руки,  все
вспомнишь,  потому что и не забывал никогда,  и они тебя помнят,  потому что
тоже не забывали никогда и не забыли.
     Людмила упала на грудь Карналя:
     - Папа!
     Карналь держался. Обнял дочку. Поцеловал ее слезы. Обнял мачеху.
     Потом подошел к машине.
     Мать  его  везли  когда-то  на  лошадях.  Кони  били  копытами  по  его
маленькому сердцу.  Теперь  фурчал  мотор.  Приглушенно,  смирно,  виновато.
Цивилизация. Та самая, будущее которой отстаивал он еще три дня назад. Кузов
машины с  откинутыми,  будто заломленными,  бортами.  Точно руки в отчаянии.
Красный гроб. Поздние осенние цветы. Мраморный блеск успокоенного отцовского
чела.  Трудовые медали  на  алых  подушечках.  В  изголовье съежилась старая
женщина.  Прокопиха.  Оплакивает всех в  селе уже полсотни,  а может,  и всю
сотню лет.  Машина тихо тронулась.  Кто-то подсадил Карналя. Он сел у гроба,
сжался калачиком,  как маленький мальчик.  Перед отцами - дети всегда малые.
Поцеловал отца в  лоб.  Ударило неземным холодом,  будто от  всех памятников
мира.  Батьку,  чего же ты такой холодный?  Это я,  Петрик. Успел, прилетел,
примчал. Батьку!
     Бормотал мотор. Шорох сотен ног.
     Карналь крепился.
     Люди шептали. Он все слышал.
     - Вот так и свою маму еще маленьким...  Сидел возле маминого гроба... А
теперь возле батькова... Говорят, уже академик... Да все равно - ребенок...
     Старая Прокопиха причитала:
     - Да открой же свои глазоньки,  да глянь,  кто возле тебя! Так уж хотел
повидать сыночка перед смертью,  да  не  повидал,  а  теперь сыночек рядом с
тобой,  а ты и не взглянешь,  и не увидишь. Разве так уж нагляделся на белый
свет,  что не хочешь и глаз открыть? Да разве так уж наработался, что сложил
свои рученьки изгореванные?  Да и разве так уж наговорился, что не скажешь и
слова своему сыночку?..
     Карналь крепился.
     Через Педанивскую балку,  вечно заболоченную, машина проехать не могла.
Свернуть стороной, чтобы степью, не было уже времени. Дальше понесли гроб на
руках. Карналь взялся первым. Его осторожно отстранили:
     - Нельзя тебе, Петрику. Обычай не велит.
     Он крепился и дальше.
     Солнце уже  было  на  закате.  Задержалось как  будто для  того,  чтобы
напоследок посветить людям в их скорбном деле. Печальная процессия выбралась
из Педанивской балки на плоскую просторную гору. С одной стороны Педанивская
балка, с другой - темное море приднепровских лесов, еще дальше - беспределье
вод,  на  далеком  куцеволовском  берегу  вереница  первых  вечерних  огней.
Красивое место выбрали озеряне для своего последнего отдыха.  "I  Днiпро,  i
кручi..."* Могилу отцу выкопали возле обелиска славы.  Под ним покоились те,
кто  освобождал село  в  сорок  третьем.  "Рядовой Майоров и  96  воинов"...
Странное сочетание:  Майоров,  а  рядовой.  Погиб совсем молодым,  как и его
девяносто шесть товарищей.  Чтобы умирали тут только стариками. Ох, Майоров,
Майоров, как виноваты мы перед тобой на веки вечные!
     ______________
     * Т.Шевченко. "Завещание".

     Карналь крепился изо всех сил. И сверх сил.
     Но когда опустили гроб на холмик свежевырытой земли,  когда он невольно
заглянул в могилу и увидел, как она по-степному безмерно глубока, безнадежно
бездонна, упал возле мертвого отца на колени и заплакал тяжко, неумело, рвал
сердце себе и всем. Батьку мой,