шла  невысокая тонкая женщина,  пошла  прямо на  них.  Они  узнали ее  еще
издали, а ей пришлось подойти почти вплотную, чтобы узнать их.
     - Ты? - спросила она Капитана, и тот невольно остановился.
     Это была Криста.
     - Пойдем со мной, - сказала она.
     Обратилась только к Капитану,  Профессора и Малыша будто и не заметила,
не было ей до них никакого дела,  да они оба и не ждали от нее внимания,  не
останавливаясь, побежали дальше.
     - Спрячемся в сене, - предложил на бегу Малыш.
     - Может, принесешь что-нибудь поесть? - обернулся к Капитану Профессор.
- Ведет, так иди.
     Криста повела Капитана в тепло и, наверное же, в сытость, о которой они
и не мечтали,  а Профессор с Малышом быстро нашли сарай с сеном,  взобрались
наверх по высокой лестнице, зарылись в сухое и пахучее сено подальше друг от
друга, замерли, слушая улицу.
     Слушали недолго. Узнали голоса Паралитика и Боксера. Один - отрывистый,
визгливый,  тараторящий,  другой  -  хриплый  и  сдержанный.  Кричали что-то
неразборчиво,  привлекали к себе внимание,  поднимали переполох,  будоражили
население,  наверное,  путались в  длинных полах своих плащей и спотыкались,
проклинали,  грязно  ругались.  Уже  подбегали,  были  совсем рядом.  Может,
пробегут дальше,  может,  никто ничего не  видел,  не  знает,  не подскажет,
может, повезет, может?..
     Но  тут  навстречу  эсэсовцам  прозвучал  голос  Кристы  -   спокойный,
послушный, испуганный.
     - Они здесь! - крикнула она. - Я задержала одного. Возьмите их.
     Невозможно  было  поверить,  но  тот  голос  действительно  принадлежал
Кристе. Слова не могли ей принадлежать, но голос не оставлял сомнений.
     - Один там,  на  кухне,  а  еще  два где-то  спрятались.  Найдите их  и
возьмите всех.
     Паралитик и  Боксер  уже  вбегали во  двор.  Уже  выволакивали из  дома
Капитана. Профессор и Малыш, хоть и не видели всего, но догадывались. Криста
вела эсэсовцев к сараям.
     - Они не могли далеко убежать. Должны ждать этого.
     Холодный,  страшный  своим  равнодушием голос.  Неужели  это  та  самая
женщина,  что сегодня утром валилась на Капитана,  хватала его в  объятия...
Как это объяснить?
     Эсэсовцы били Капитана так, что Профессор и Малыш слышали звуки ударов.
     - Где твои товарищи?
     - Не знаю!
     - Где они?
     - Не знаю.
     - Он знает! - кричала уже таким голосом, как утром, Криста. - Он должен
знать!
     Снова удары.
     - Где?
     - Не-не...
     - Где?
     Вдруг что-то женское вновь пробудилось в ее душе.
     - А можно не бить его? - спросила она несмело.
     - Заткни  пасть,   курва!  -  рявкнул  на  нее  Паралитик.  Награда  за
предательство и рьяность.
     Но женщина уже не могла остановиться в своем покорном предательстве.
     - Посмотрите в сене, - посоветовала она холодно. - Ищите хорошенько.
     Может,  хотела спасти Капитана от  побоев?  И  за  то спасибо.  Сначала
выдать, потом пожалеть. Милосердие после предательства.
     Паралитик,  бранясь,  полез по  лестнице туда,  где  лежали Профессор и
Малыш.  Тяжело шуршал сеном, сопел, топтался, шелестел, пырял во все стороны
вилами,  пробежал в  один  угол,  потом в  другой.  Малыш почувствовал,  как
холодный стальной зубок пронзил ему ладонь,  ждал,  что вилы ударят еще раз,
теперь уже в спину или в шею, но Паралитик выругался напоследок, бросил вилы
на сено и побежал к лестнице.
     Снова били Капитана.
     - Где товарищи?
     - Не знаю.
     - Скажи,  -  кричала Криста,  - скажи - и тебя отпустят! Я заберу тебя!
Скажи им все!
     Она еще верила, что Капитан мог бы пойти за ней.
     - Ты,  курва,  -  это уже не охранники, а Капитан. Видно, плюнул на нее
или сбил на землю:  там кто-то упал,  падение тела услышали те,  что в сене,
явственно и  четко,  и  сразу  -  выстрел,  точно загремели все  пушки мира,
раскололась земля, и крик Капитана: "А-а-а-ой!" И стон. И тишина.
     Не  сговариваясь,  Профессор и  Малыш вынырнули из  сена и  оказались у
лестницы. Малыш пропустил Профессора, но спускались они вместе и выбежали из
сарая  плечом  к  плечу,  еще  надеясь  своим  появлением  спасти  Капитана.
Опоздали.  Капитан лежал мертвый, Криста стояла между двумя эсэсовцами не то
перепуганная,  не  то  удивленная,  эсэсовцы уставились на  двух  беглецов с
недоверием, граничащим с растерянностью.
     - Эх,  не  взяли мы  вилы,  Профессор,  -  пожалел Малыш.  Он готов был
броситься на убийц с голыми руками.
     Паралитик  вскинул  автомат.  Боксер  успел  ударить  по  стволу,  пуля
звякнула о  камень,  высекла искры у  ног  Малыша,  эсэсовец крикнул хрипло,
показывая на тело Капитана:
     - Взять!
     Профессор и  Малыш нагнулись над  товарищем.  Женщина молчала.  Молчали
даже эсэсовцы. Профессор опустился на колени, поцеловал убитого в лоб. То же
сделал и  Малыш.  Потом  осторожно взяли Гайли и  понесли,  хотя  сами  чуть
держались на  ногах.  Ощущали под  руками  еще  теплую кровь  Капитана.  Она
казалась им  их собственной кровью.  Эсэсовцы в  мертвом шорохе своих плащей
шли позади.
     Женщина осталась на  своем дворе.  Никто не сказал ей ни единого слова.
Никто не оглянулся. Никто не спросил ничего. Она стояла и тихо всхлипывала.
     ...У Карналя было несколько традиционных снов. Один из них: концлагерь.
Будто снова война и снова фашисты бросают его за колючую проволоку. А за нею
бродит  Криста,  показывает на  него  пальцем,  истерично кричит:  "Вот  он,
возьмите его!"
     Он часто ездит на симпозиумы кибернетиков. Бывал и в Западной Германии.
Дважды был совсем недалеко от того гессенского городка, в котором застрелили
Капитана,  выданного  Кристой.  Можно  было  попытаться  найти  ту  женщину,
спросить через столько лет: "Зачем вы так поступили? Почему?"
     Не искал, не хотел спрашивать.
     Трава под ветром - так все они будут говорить о себе впоследствии.


                                  4

     Руководить  в  науке  -  самое  популярное занятие.  Нет  другой  сферы
деятельности,  где была бы такая концентрация людей, наделенных руководящими
функциями.  Каждый третий-четвертый уже  руководитель.  У  старшего научного
сотрудника -  два-три  подчиненных.  У  заведующего сектором  -  до  десятка
ученых,  у начальника отдела - еще больше. Каждый руководитель должен давать
задания,  проверять их  выполнение,  объяснять,  подсказывать,  критиковать,
разрешать споры,  мирить,  вдохновлять,  обещать,  подталкивать. Невероятные
потери времени.  Чем выше поднимается человек по ступенькам руководства, тем
меньше у  него остается времени для  науки,  для раздумий,  уже не  говоря о
сугубо человеческой повседневной жизни,  отнятой жестоко и  навсегда.  Время
идет,  летят годы,  их не вернешь. А жизнь привлекательна не годами - днями,
часами, мгновениями.
     Сколько помнит себя Карналь после университета,  у него никогда не было
ни единой свободной минуты.  Его мозг работал даже во сне,  это был какой-то
сплошной кошмар,  и кошмар тот с годами становился тяжелее,  так как времени
оставалось все меньше и меньше,  приходилось чуть ли не красть крохи времени
для размышлений - все остальное поглощала так называемая руководящая работа.
Двадцать лет он начальник СКБ электронных машин.  От зарождения,  от первого
дня,  от  нуля и  вот  до  сегодня,  когда уже изданы чертежи машин третьего
поколения и на кульманах расчеты машин поколения четвертого.
     Теперь еще и завод электронных машин.  То ли СКБ присоединили к заводу,
то  ли  завод  присоединили  к  СКБ,   образовалось  научно-производственное
объединение,  и  Карналь вынужден был стать его директором.  Его успокаивали
тем,  что дадут сметливых заместителей.  Никогда нет недостатка в  тех,  кто
умеет  успокаивать.   Так  же  никогда  нет  недостатка  и  в  заместителях.
Заместителем по  общим  вопросам  сделали  Кучмиенко.  В  СКБ  он  заведовал
сектором общих  разработок.  Карналь мечтал выгнать Кучмиенко уже  через год
после создания СКБ,  для такого человека там не было ни места, ни работы, он
способен  был   только  испортить  сделанное  другими,   возле  него   самые
талантливые,  самые умные становились бездарностями и  дураками,  это был не
человек, а какой-то ходячий нивелятор, интегратор в направлении исчезновения
любых способностей,  от  таких следует спасаться,  как от  чумы,  но  кто-то
выдумал для  Кучмиенко сектор  общих  разработок,  и  Карналь был  бессилен.
Иногда Карналю казалось,  что и  директором он  сам был поставлен именно для
того,  чтобы Кучмиенко стал  его  заместителем.  Кучмиенко,  как  медведь из
известной притчи,  идти за тобой не хочет,  но и одного тебя не пускает.  Ты
прикован к нему,  как Прометей к скале.  Казалось бы,  что может быть проще:
возьми порви цепь, стань свободным. Ничего не получалось.
     Кучмиенко позвонил по телефону:
     - Я слышал, Петр Андреевич, что у тебя компликации с журналистами.
     Он  любил  модные  словечки.  Карналь легко  вообразил лицо  Кучмиенко,
широкое,  тяжелое,  от  глаз тянутся какие-то странные валики жира,  пивного
цвета глаза не  могут сосредоточиться ни  на  чем,  так  как  их  никогда не
сопровождает мысль,  дебелая спина  угодливо выгнута даже  перед  телефонной
трубкой,  высокий, неуклюжий и... никчемный. Но его никчемность видит только
Карналь,  все другие почему-то ослеплены деланным добродушием Кучмиенко. Это
длится уже много-много лет, целую вечность.
     - С  журналистами мы  как-нибудь договоримся.  У  меня  для  этого есть
Алексей Кириллович, - сказал Карналь, чтобы отвязаться от Кучмиенко.
     - Мои  кадры!  -  довольно  засмеялся тот.  Никогда  не  скрывал  своих
действий.  Подсылая кого-нибудь к  Карналю или  подсаживая ему  в  ближайшие
сотрудники,  всегда хвалился:  "Мои кадры!"  Когда Карналь убирал этих людей
из-за их непригодности, Кучмиенко находил еще похуже.
     - Ты  вот  что,  -  сказал ему  Карналь,  -  за  тобой план социального
развития объединения.  Где он? Или ждешь, пока начнется следующая пятилетка?
Кажется, договорились, что перспективный план разрабатывает твое ведомство.
     Кучмиенко словно бы  только и  ждал этого,  сразу зашуршал на том конце
провода бумагами, стал перечислять:
     - План    будет    из     нескольких    разделов.     Первый:     общая
социально-экономическая  характеристика  объединения  и   его  перспективные
научные задачи. Второй: совершенствование социальной структуры коллектива...
     - Погоди,  -  прервал его Карналь,  -  это я  знаю.  Все знают.  А  где
разработки?  Нужны  конкретные  разработки.  Институт  Патона,  кстати,  уже
представил свой план.
     - Так то институт Патона...
     Карналь положил трубку,  не слушая оправданий Кучмиенко, позвал Алексея
Кирилловича.   Тот  вскользнул  в  кабинет,   как  тень,  приблизился  и  не
приблизился,  был,  наверное,  между  Карналем и  Кучмиенко,  между  небом и
землей,  между  присутствием  и  отсутствием,  неуловимый  и  неопределенный
человек, которого не обвинишь, но которым и не восхитишься.
     - Что у нас сегодня? - спросил академик.
     - Я  связался с той журналисткой,  -  тихо сказал помощник.  -  Она уже
здесь.
     - Где?
     - В приемной.
     - Почему же меня не предупредили?
     - Вы сказали, когда у вас будет "окно". Я выбрал.
     Странная жизнь. Тебя даже не спрашивают. Находят "окна" в твоем времени
и пихают туда кто что хочет.  Каждый что-то требует от тебя,  каждому что-то
надобно,   каждому  должен  давать,   давать,  и  чем  дальше,  тем  больше,
становишься как бы своеобразным устройством, автоматом, который приводится в
действие уже и  не монеткой,  а самыми разнообразными способами:  телефонным
звонком,   голосом,   взглядом,   желанием,  капризом,  улыбкой,  неуловимым
настроением. О твоем же настроении никто не спросит.
     - Хорошо, зовите, пусть войдет.
     Алексей  Кириллович выскользнул из  кабинета,  подмигнул заговорщически
Анастасии, успел шепнуть ей на ходу: "Не в духе!" Тихо прикрыл за нею дверь,
оставив с  глазу  на  глаз  с  академиком.  Карналь встал  навстречу молодой
женщине, предложил сесть.
     - Меня  вы  знаете,  -  после  первых  слов  приветствий сказал  он,  -
позвольте спросить, как я должен обращаться к вам.
     - Меня зовут Анастасия.
     - То есть Настя.
     - Можно и так, но я бы хотела остаться Анастасией.
     Высокая,  худая.  Карналь не любил высоких женщин,  и вообще сейчас ему
это было все равно.
     - Слушаю вас.
     - Ваш помощник...
     - Оставим помощников.
     - Редакция имеет намерение открыть рубрику "Рассказы известных людей об
одном дне войны"...
     - Как понимать: известных?
     - Буквально.
     - Но ведь я не маршал, не Герой Советского Союза.
     - Вы академик. Вас могли убить, человечество утратило бы редкостный ум.
     - Война не выбирала. Вполне вероятно, что миллионы намного более ценных
умов утрачены трагически и бесповоротно.
     - Вот  поэтому-то  воспоминания таких людей,  как вы,  имели бы  особую
ценность...
     - К   сожалению,   моя   профессия  не   дает  возможности  предаваться
воспоминаниям.  Не  говоря уж о  моем нежелании.  Думаю,  вы не станете меня
вынуждать.
     Анастасия бросила  на  него  быстрый  взгляд,  во  взгляде  была  почти
ненависть,  Карналь уловил это,  подумал,  что мог бы вести себя с  девушкой
поприветливее,  но что-то ему мешало. Это уж было совсем невыносимо! Мало из
него  тянули идей,  разработок,  теорий,  это  требовало энергии,  бессонных
ночей,   постоянного  сверхчеловеческого  напряжения  -   теперь  хотят  еще
воспоминаний!
     - Я слишком занятой человек, - сказал почти сурово.
     - Человек не может быть в едином измерении.
     - Спасибо, что объяснили.
     - Вы разрешите хотя бы сфотографировать вас?
     - Зачем?
     - Мы не смогли дать ваше фото к отчету о встрече ученых с журналистами.
У  меня  просто  не  вышел  ваш  снимок.   Вы  показались  мне...  не  очень
фотогеничным.
     - Думаете, я стал фотогеничнее за эти дни?
     - Тогда я не очень-то и старалась. Теперь попробую.
     - Наверное, это страшно капительное дело: позировать.
     - Не беспокойтесь. Эта камера автоматическая. Она все сделает сама.
     - Тогда...
     - Вы хотите спросить: зачем я здесь?
     - Приблизительно.
     - Заодно вам хочется выбросить и мою японскую камеру?
     - Угадали.
     - Знаете,  мне тоже как-то неинтересно здесь.  Может, и... моей камере.
Вы просто на редкость неинтересный человек. Ничего поучительного. Ваш мозг -
вполне вероятно. Но как человек...
     Карналь засмеялся. Так с ним давно никто не разговаривал.
     Анастасия уже шла к двери. Так оно лучше. Он никогда не казнился, когда
приходилось буквально выбивать себе крохи времени,  отбиваясь от настырности
и  любопытства множества людей,  которым  просто  нечего  было  делать.  Эта
девушка,  похоже,  принадлежит к той распространенной нынче категории людей,
которые,  абсолютно ничего не умея делать, готовы болтать обо всем на свете,
выказывать информированность, делая вид, что именно они решают все проблемы.
     - Кстати,   моей  дочке,  пожалуй,  столько  же  лет,  сколько  вам,  -
неожиданно для самого себя сказал Карналь вдогонку Анастасии.
     Она остановилась у двери, глянула на него без любопытства.
     - Очевидно, я должна сказать, что моему отцу столько же лет, как и вам.
К сожалению, это не играет никакой роли.
     - Ошибаетесь,  в  этом мире все играет роль и  все имеет значение.  Для
начала вы могли бы записать воспоминания о войне вашего отца.
     - Он погиб.
     - На войне? Но ведь...
     - Вы хотите сказать,  что тогда я не могла бы родиться? Он погиб, когда
я училась в девятом классе. Испытывая новую военную технику.
     - Простите, если причинил вам боль.
     - Но о  войне он не рассказывал мне никогда.  Не знаю,  почему.  Может,
собственным детям отцы никогда об  этом не  рассказывают.  Мне кажется,  что
даже генералы рассказывают о  войне лишь чужим детям -  не своим.  Пионерам,
красным следопытам...
     - А ваш отец?..
     - Он был полковник.
     Карналь вздохнул:
     - Я только лейтенант.
     - Но теперь вам, наверное, давно уже присвоили генерала?
     - Забыли  так  же,  как  забыли  выслушать  мои  военные  воспоминания.
Кажется, никто, никогда, кроме...
     Он  сказал "кроме" и  замолк.  Анастасия уже не  могла так уйти отсюда,
чувствуя,  что  их  разговор  из  неприятно-официального неожиданно приобрел
характер почти  интимный.  Уйти  -  означало оставить этого  человека с  его
болью,  а  что  Карналь был  полон боли -  это  Анастасия видела отчетливо и
безошибочно.
     - Знаете,  -  сказала она негромко,  -  может, вы когда-нибудь захотите
рассказать мне что-то,  хотя я и не имею права на такую дерзость,  но уж так
вышло...  Ваш помощник легко найдет меня...  Или же...  может,  я почувствую
сама и приду...  Хотя опять же и это почти граничит с нахальством.  Простите
за вторжение.
     Карналь  подумал,   что   ему   не   мешало  бы   иногда  чуть   больше
уравновешенности в  обхождении с  людьми.  Всегда ловил себя на  мысли,  что
слишком резок,  но всегда запаздывал с этим выводом.  Мысли на лестнице, как
говорят немцы.
     Он  пошел по  отделам поглядеть,  как  там  идут дела.  Это  называлось
"профессорский обход".  Когда к  СКБ  присоединился еще и  завод,  Карналь с
ужасом стал ощущать, что из-под его влияния ускользает почти все. Уже не мог
помнить всех людей,  как это было когда-то,  не  охватывал всех проблем,  не
говоря о  деталях,  невольно становился главным специалистом по  обобщениям,
мог только сопоставлять факты и идеи и обобщать, за детальной же разработкой
наблюдать не имел возможности.  Перегруженность или склероз? Память начинала
сдавать,  работать только избирательно,  сама отбрасывала множество ненужных
вещей:   номера  телефонов,   фамилии,  имена,  термины,  всяческие  данные,
названия,  формулы.  Так дойдешь до того,  что и таблицу умножения забудешь,
если не будешь пользоваться ею месяц или два.
     Более  всего  угнетало  Карналя  то,   что  он  не  знал  многих  своих
сотрудников.  Когда-то  он  принимал людей на  работу сам,  каждого изучал в
деле,  с  каждым налаживал контакты,  подбирал ключи  к  сердцу и  к  мозгу.
Теперь,  знал это наверное, воспользовавшись его невероятной загруженностью,
подсовывал ему  людей Кучмиенко и  уж  выбирал точнехонько таких,  как  сам:
нивелированных,   одинаковых,  ленивых  обещальников,  показных  добряков  -
обычный балласт и в науке, и на производстве, да и вообще в жизни.
     Два  молодых конструктора,  совсем незнакомые Карналю,  склонившись над
журналом  "Америка",  читали  стихи  Вознесенского и  сравнивали,  насколько
удачно сделан перевод на английский.
     "Меня тоска познанья гложет...  и  Беркли в сердце у меня",  -  услышал
Карналь.
     Возможно,  умышленно задевали  его,  чтобы  он  набросился на  них.  Не
академик - администратор.
     Карналь не  отреагировал.  Конструкторы разочарованно посмотрели ему  в
спину, отложили журнал.
     - Дает старик? - спросил один.
     - Дает, - согласился второй.
     Для всех двух тысяч людей объединения академик оставался неразгаданным.
Никто никогда не знал,  что он скажет, как прореагирует, как посмотрит на то
или  иное.  Сплошной  знак  вопроса.  Неуловимость,  гибкость  мысли  просто
сверхъестественная.
     Карналь между тем ходил по  отделам,  слушал,  делал замечания,  что-то
подсказывал,  иногда довольно удачно,  удивлялся меткости своих слов,  а сам
думал о  другом.  Сказал журналистке,  что никто его не  слушал и  не  хотел
слушать,  но  это неправда.  Ведь была Айгюль и  ее мать.  Дочка и  жена его
товарища,  Капитана Гайли,  убитого эсэсовцами под  злым дождем в  маленьком
гессенском местечке. Был родной отец, который получил две похоронки на сына,
а потом сын явился словно с того света. Был Попов, начальник отдела кадров в
университете, тот самый Попов, ко