юди над открытием истин, горели на кострах, стояли на баррикадах?
     Карналь дописал в  тезисах слово  "социальные",  поставив его  рядом  с
часто  повторяемым словом  "психологические",  но  и  этого  ему  показалось
слишком мало,  и он набросал вдобавок еще и свои тезисы: "Научно-технический
прогресс и  моральная социализация личности,  НТР  и  воспитательная функция
социалистического труда.  Творческий труд как основа становления и  развития
личности  человека.  Формирование всесторонне развитой  личности в  условиях
социалистического труда  и  перерастание его  в  коммунистический.  Основные
формы  массового  трудового  творчества.  Формирование у  трудящихся навыков
управления производством.  Социалистические стимулы к  труду.  Новые способы
формирования и удовлетворения потребностей человека при социализме".
     Дочитывать брошюрку не стал.  Даже садясь в самолет, еще не представлял
себе,  что  будет  говорить за  этим  "круглым столом" и  вообще  сможет  ли
говорить,  спорить,  выказывать свое  упорство  и  неуступчивость,  которыми
славился даже среди зарубежных коллег.
     Холод равнодушия,  как бы  навеянный на Карналя злыми силами,  сковывал
его все больше и больше,  и - что всего страшнее! - им овладела бездумность,
потребность мыслить исчезла,  и  он с  ужасом ждал,  вернется ли она к  нему
вновь,  и  переживал тяжелые  приступы отчаянья.  Такое  отчаянье овладевает
душой   заблудшего  среди  беспредельных  льдов  одинокого  полярника  после
многодневных тщетных попыток пробиться к твердой земле,  к людскому жилью, к
теплу и жизни. Карналь как бы должен был искупить последствия средневекового
соглашения беспокойного разума с  дьяволическими силами.  Холод  души  твоей
будет так велик,  что не даст согреться и на огне вдохновения. Вот уже много
месяцев мозг его жил на берегах боли, он прикасался к боли каждое мгновение,
заливался  ее  мертвыми  волнами,   может,  именно  благодаря  этому  острее
ощущалась жизнь,  но  в  то  же  время приходило и  понимание тщетности всех
усилий и тяжелая безнадежность от мысли,  что Айгюль нет и никогда больше не
будет.
     Пронченко понимал состояние души Карналя,  давал возможность спастись в
ожесточенном труде,  когда же из этого ничего не вышло,  попытался выбросить
Карналя в бесконечный мир одиночества, но и оттуда вызволил как раз вовремя.
     И  вот  теперь  в  самолете,  просматривая зряшную брошюрку с  тезисами
очередного "круглого стола" (складывалось такое  впечатление,  что  какие-то
могучие финансовые силы держат у себя в почетных наемниках целые тучи разных
говорунов,  которые мечутся по всему свету и либо пугают человечество,  либо
успокаивают его именно тогда,  когда оно должно бы  встревожиться),  Карналь
неожиданно для  самого  себя  загорелся  духом  полемики.  Сквозь  щели  его
разбитой души снова просачивался мощный свет мысли,  дух спора,  несогласия,
борьбы рождался,  ширился в  нем,  что-то  рвалось на  волю,  на простор,  в
самолете было  тесно,  так  и  проломил бы  стенку,  чтобы шагнуть хоть и  в
эмпиреи к господу богу и сразу броситься в полемику, в борьбу, в горение.
     Карналь отодвинул от  себя  бумаги,  ничего не  записывал -  не  привык
фиксировать свои  мысли,  просто  раздавал их  на  все  стороны,  раздаривал
походя,  а  уж  если что-то слишком докучало и  сформировывалось в  какую-то
завершенность,  тогда в бешеной торопливости падал за стол, просиживал целые
ночи,  работал по восемнадцать часов в  сутки.  Так выходили статьи,  книги,
монографии.  Сам потом удивлялся:  когда и  как успевал все это написать,  а
Кучмиенко громко завидовал и все выискивал цитатки о том,  что в науке более
всего ценится капитально-медлительное мышление,  ничего общего не  имеющее с
поспешностью. "Науку тянут волы!" - восклицал Кучмиенко, на что Карналь шутя
отвечал:  "Но ведь наука - это не арба с сеном". На том и кончались их якобы
споры, якобы разногласия.
     Снова появилась стюардесса со столиком на колесиках, покатила его между
кресел. Карналь спросил:
     - Скоро Париж?
     - Через полчаса.
     - Вы часто летаете сюда?
     - Это наша трасса.
     - Не надоедает Париж?
     - Разве такой город может надоесть?
     Стюардесса задержалась возле Карналя, надеясь на продолжение разговора,
но он умолк.  Не станет разочаровывать эту симпатичную девушку,  сообщив ей,
что ему лично Париж все же  надоел,  ибо ни  разу не приезжал он сюда просто
так,  как ездят миллионы людей, чтобы послоняться по бульварам, поглазеть на
ночную Сену с  мостов,  побывать в  Лувре и  Версале,  не  думая о  жестоком
дефиците времени,  о  симпозиумах,  о порядке дня,  о выступлениях,  спорах,
дискуссиях,  недоразумениях,  несуразице, неудовлетворенности. Ученые как бы
забыли о  своем  основном назначении и  объединились в  некий  международный
дискуссионный клуб,  в котором почти никогда не менялись темы разговоров,  а
изменялись лишь места споров:  континенты, города, острова, пейзажи, времена
года.
     Чтобы не быть невежливым, он спросил еще:
     - Мы прибываем в Орли?
     - В Орли.
     - Благодарю вас.
     Он  помнил еще  старый Орли,  знал  и  новый аэропорт,  этот бесконечно
длинный модерновый барак,  бетон, стекло, нержавеющая сталь, подвижные ленты
горизонтальных эскалаторов для  ленивых  пассажиров,  бесчисленные киоски  с
мелочами,  кафе и  закусочные,  прекрасно распланированные зоны посадочные и
паспортного контроля, беспорядок при регистрации билетов на очередные рейсы,
совершенно бессмысленная система  сдачи  вещей,  вечные  толпы  встречающих,
которые  стоят  у  загородок  паспортного  контроля  точно  с  дня  открытия
аэропорта  и   никогда  не   расходятся.   Впечатление  такое,   будто   мир
располовинился:  одна половина в  вечных странствиях,  другая -  в  таких же
вечных встречах.
     Теперь Карналь летел  сам,  и  встречать его,  кажется,  не  должен был
никто,  разве что товарищи из посольства,  которые отвезут его в гостиницу и
скажут, где состоится заседание "круглого стола".
     Но из посольства никого не было. Правда, посол теперь был новый, может,
и  сотрудники сменились,  и  Карналь просто  мог  не  знать  того,  кто  его
встречал. Он небрежно скользнул взглядом по теплой мозаике чужих лиц и вдруг
натолкнулся на рыжую девчушку в джинсовом костюме,  которая тоже смотрела на
него странно дерзкими глазами,  а  может,  и  не на него,  а  ему только так
показалось, потому что на груди девчушки висел плакатик с надписью еще более
дерзкой, чем ее глаза: "Я - академик Карналь".
     Чиновник поставил штамп в  паспорте Карналя,  один шаг -  и  ты  уже на
территории Франции  и  мажешь  подойти  к  той  рыженькой Марианне,  которая
выбрала  столь  комично-остроумный  способ  выудить  из   толпы  неизвестных
пассажиров советского академика Карналя.
     - Добрый вечер,  - сказал, подходя, Карналь. Сказал по-французски, хотя
не очень полагался на свое произношение.
     - Добрый вечер! - стрельнула девчушка на него своими цепкими глазами.
     - До сих пор мне казалось, что академик Карналь - это я.
     Девчушка враз кинулась к нему:
     - Мосье - академик Карналь?
     - Да.
     - Я встречаю вас. Я ваш гид и переводчик.
     - Вы говорите по-русски?
     - Можно.
     - Разрешите спросить, как вас зовут?
     - Жиль.
     - То есть Жильберта? Имя почти математическое*.
     ______________
     * Имеется в виду немецкий математик Д.Гильберт,  для которого,  кстати,
характерной  была  уверенность в  неограниченной силе  человеческого разума.
(Примеч. автора.)

     - Изучать и русский язык, и математику? Вы шутите, мосье академик!
     - Значит,  не  угадал.  Зато  не  ошибусь,  назвав вас  парижанкой?  Из
Сорбонны?
     Жиль,  которая извивалась впереди Карналя,  ловко прокладывая ему  путь
среди   снующей   толпы,   повернула  к   нему   на   миг   лицо,   блеснула
золотисто-смуглой    щекой,     сверкнула    зеленоватым    глазом     из-за
рыжевато-золотистой челочки,  лицо было еще подвижнее,  чем вся ее  фигурка,
оно  как  бы  сдувалось ветром,  вот-вот полетит,  и  больше не  увидишь его
никогда -  истинное лицо парижанки, по крайней мере в представлении Карналя,
и он с не присущим ему внутренним удовлетворением подумал о своей опытности,
приобретенной за много лет зарубежных поездок,  даже в  таком,  казалось бы,
несущественном,  как отгадывание происхождения с  точностью,  которая должна
была  бы  удивлять  в  первую  очередь  не  его  самого,   а  тех,  кого  он
угадывал-вычислял.
     Однако с этой летучей Жильбертой все было наоборот. Он опять не угадал.
Она немного попрыгала впереди него,  размахивая кожаной сумочкой на  длинном
ремешке,   потом  снова  показала  ему  теперь  уже  другую  половину  лица,
засмеялась:
     - Мосье,  я из Орлеана!  Сорбонна - это действительно прекрасно, но наш
университет не хуже,  по крайней мере, русский мы будем знать лучше парижан,
у нас такая очаровательная мадемуазель Лиз из Москвы!  Вы шокированы, мосье:
город Жанны Д'Арк и русский язык?
     - Я  придерживаюсь взгляда,  что  великие люди  вырастают не  только  в
больших городах, а в маленьких тоже, и даже, я бы сказал, чаще.
     - Вы  еще  больше  подивитесь,   мосье  академик,  когда  узнаете,  что
международная встреча ученых состоится не в Париже,  как задумывалось,  а на
Луаре, в ее знаменитых замках, и я приехала за вами, чтобы сразу отвезти вас
на Луару, не показав вам даже Парижа. Мы только прикоснемся к Парижу, въедем
в него и сразу же выедем через Орлеанские ворота.  В Париже вы уже, надеюсь,
бывали, а вот в замках Луары...
     - Вы  угадали.  Но  выходит,  что вы,  Жиль,  еще и  мой,  так сказать,
персональный водитель? Тут у нас мог бы возникнуть маленький конфликт, ибо я
с некоторого времени воздерживаюсь от пользования машиной, особенно когда за
рулем его - женщина.
     - Мосье, эпоха карет давно минула даже во Франции.
     - Я  крестьянский сын и  мог бы добраться до Орлеана пешком,  но боюсь,
что  к  тому времени наша международная встреча закончится.  Так что же  мне
делать?
     - Садиться в мою "симку" и ехать на Луару! Предварительно поужинав либо
здесь, в аэропорту, либо в Париже, где-нибудь на окраине, чтобы не окунаться
в его глубины.
     - От ужина я  отказываюсь,  разве что выпьем по чашечке кофе где-нибудь
здесь, в одном из этих милых кафе.
     - Тогда мы  немедля тронемся.  Вы не представляете,  какая это чарующая
дорога,  мосье!  Мы поедем через Фонтенбло, затем минуем древний Намур с его
мостами,   старинными   соборами   и   водяными   мельницами,   проедем   по
провинциальным тихим шоссе,  мимо  маленьких речушек Луанг и  Луарет,  потом
увидите нашу Луару,  с  которой ничто на свете не может сравниться.  Встреча
начнется в  замке  Сюлли  возле  Жьена,  затем  вас  примут  в  салоне Чести
Орлеанской  мэрии,  заключительное заседание  состоится  в  знаменитом замке
Шамбор! Мосье, вам повезло, как никому, и я страшно рада за вас!
     - Благодарю за  искренность,  Жиль,  вы  чрезвычайно милая  девушка,  -
Карналю захотелось церемонно поклониться ей, но он своевременно спохватился,
что она этого не заметит.
     Все происходило в этот день с такой стремительностью,  что Карналь даже
не успевал удивляться переменам,  которые должен бы наблюдать в  самом себе.
Ненавидел машины,  всячески избегал их,  а  этот  день не  оставлял никакого
выбора, начиная с раннего утра, когда пришлось ехать в аэропорт с Кучмиенко,
потом в Москве и вот здесь,  во Франции,  да еще с девушкой за рулем.  Но не
станешь  же  говорить ей  о  своих  переживаниях и  не  потребуешь вертолет,
который перенес бы  тебя из  Парижа в  Луару!  Приезжаешь за  границу не для
демонстрирования  собственных  капризов.   Представляешь  тут   не   себя  -
государство. Для собственных прихотей места не остается. Правда, престиж его
государства требовал бы  не такой встречи.  Девчушка для академика,  который
представляет великий Советский Союз,  -  все же слишком мало. Даже никого из
посольства.   Запоздали   или   разминулись  где-то   в   этом   вавилонском
столпотворении аэропорта Орли.  Карналь имел все основания обидеться.  Но не
успел  он  об  этом  подумать,  как  уже  сидел в  маленькой "симке" рядом с
рыжеволосой Жиль.
     Париж лежал где-то  совсем близко,  но оставался в  стороне от их пути.
Миновали его,  как  незнакомую красивую женщину:  как ни  привлекает,  а  не
остановишься, не заговоришь, не прикоснешься. Даже знакомый силуэт Эйфелевой
башни теперь терялся среди высотных зданий,  каких в  Париже с  каждым годом
становилось  все  больше,   и   уже  теперь  над  этим  исполинским  городом
господствовал не  стройный силуэт прославленной башни,  а  нахальная тупость
так  называемой башни  Монпарнаса -  мрачного  небоскреба,  в  котором,  как
говорили сами парижане,  помещалось не  менее тысячи магазинов.  На  окраине
тоже  -  то  здесь,  то  там  высились белые  высокие  дома,  геометрическое
однообразие коих  архитекторы пытались слегка  приукрасить окнами  необычной
формы,  нечто  вроде  барокко  бетонно-стеклянного  века.  Многоэтажные дома
стояли поодиночке,  разбросанно, не преграждали пути, потоки машин вливались
по многочисленным шоссе в Париж легко и свободно, даже страх брал, где и как
они поместятся в  каменных тисках его улиц,  хотя в  то же время и  у самого
возникало дерзкое желание броситься вслед за теми машинами, так же ворваться
в одну из улиц предместья и мчаться к центру,  к Сене,  к Триумфальной арке,
пролететь там в неистовом завихрении машин,  которые обтекают арку, кажется,
сразу пятнадцатью или  даже двадцатью неисчерпаемыми струями,  выскакивая из
окрестных  улиц,   чтобы,  сделав  полукруг  на  площади,  снова  нырнуть  в
какую-нибудь улицу,  всякий раз более узкую,  чем та,  с  которой начиналось
движение.  Еще с фронта у Карналя осталось впечатление,  которое не исчезало
вот уже свыше тридцати лет. Когда врываешься, бывало, с боями в чужой город,
всегда  кажется,  будто  на  окраинах улицы  широкие  и  просторные,  так  и
всасывают тебя,  затягивают,  а  дальше становятся все уже и  уже и где-то в
центре  как  бы  исчезают,  пропадают:  вместо  улиц  -  две  плотные  стены
вражеского огня  по  сторонам и  одна -  до  самого неба -  впереди.  Таким,
наверное,  должен быть ад,  если бы он вообще существовал.  С годами видение
ада в центре больших городов не исчезало, а становилось вроде бы отчетливее,
хотя уже  не  было там  ни  фашистских автоматчиков,  ни  фаустпатронов,  ни
самоходок за  углом.  Зато господствовал все  с  большей силой террор машин,
плохо  отрегулированных двигателей,  неистовость движения,  которое поражало
своею бессмысленностью каждого нормального человека, - воистину адская смесь
бензинового чада,  сажи, свинца, всяческой ядовитой мерзости. И хотя Карналь
жил в самом центре Киева,  но любил больше предместья,  и не только в Киеве,
но и  во всех городах,  где ему приходилось бывать.  Так и  живешь на свете:
любишь одно, довольствоваться должен совсем другим.
     Когда  он  попросил Жиль,  чтобы  она,  если  есть  такая  возможность,
миновала Париж,  девушка радостно согласилась,  заметив,  что  они сэкономят
час,  а  то и  все два.  Смешно было слышать от такой молоденькой девушки об
экономии времени.  В  ее возрасте время растрачивается охотно и  своевольно,
его запасы пополняются с  такой же  щедростью,  как и  энергия тела и  души,
невозможно даже вообразить, что кто-то может задыхаться от нехватки времени,
точно  в  безвоздушном пространстве или  в  атмосфере,  отравленной вредными
испарениями.
     - Вы  рационалистка,  Жиль?  -  не  сдержался Карналь.  -  Заботитесь о
времени.
     - Просто практичная француженка.  Век  практицизма,  мосье академик.  В
Париже мы неминуемо заплутались бы в потоках машин,  и тогда нам пришлось бы
ехать по автостраде,  а так я повезу вас по тихим провинциальным шоссе,  это
немного дальше,  чем по автостраде,  но намного живописнее и  спокойнее.  Мы
заедем в Фонтенбло.
     - Благодарю, я уже там был.
     - И видели акт отречения Наполеона?
     - Даже знаю, что французы считают этот акт самым трагическим документом
в истории человечества.
     - Зато мосье никогда не был в  Намуре и не слышал,  как журчит вода под
старыми мельницами.  Никто не знает,  сколько простояли те мельницы.  Может,
еще с галльских времен.
     Жиль прочитала какие-то стихи о старых водяных мельницах, но Карналь не
уловил сложных метафор,  ибо  его  знание французского не  шло дальше умения
понимать тексты технических журналов.
     Они ехали и  впрямь медленно и запутанно.  Желтели поля кукурузы по обе
стороны шоссе,  дубовые леса чередовались с кленовыми рощицами, поля и леса,
как  нетронутые окоемы  воображения;  на  небольших  речушках  стояли  тихие
городки  со  старинными каменными  соборами  (белый  камень  зарос  зелеными
мохнатыми мхами,  проваленные кровли,  покрытые патиной веков  витражи),  то
вдруг  расцветали неожиданно зеленые  свекловичные поля,  и  небо  клубилось
белыми  облаками,  их  подбрюшья подсвечивали неистовые полосы предзакатного
солнца.  Неужели он  видит французское солнце?  Карналь не  мог  опомниться.
Утром встречал солнце над  Черным морем,  и  первые его взблески били ему из
зеленоватых  очей  Анастасии,  теперь  это  же  самое  солнце,  уже  угасая,
отражается в таких же зеленоватых глазах французской девушки.  Мы проклинаем
порой  цивилизацию,  а  как  она  прекрасна и  среди  каких  чудес мы  живем
благодаря ей!
     Жиль  неутомимо объясняла,  показывала,  рассказывала,  комментировала,
Карналь  из  вежливости что-то  там  отвечал,  никак  не  мог  избавиться от
впечатления,  что едет не по чужой земле,  а  где-то у  себя дома,  когда же
пробивалось в  его сознание,  где он  и  что с  ним,  то  охватывало желание
вернуться домой сразу же,  так и  не  доехав до  тех прославленных замков на
Луаре   и   не   обменявшись   даже   несколькими  словами   с   участниками
интернационального "круглого стола",  которые, наверное, добирались на Луару
такими же провинциальными шоссе,  в таких же маленьких машинах,  с такими же
говорливыми орлеанскими студентками.
     Они добрались до какого-то маленького городка на Луаре уже ночью.  Жиль
завезла  Карналя  в  отелик  "Маленький  отдых",   пообещала,  что  ему  тут
непременно понравится,  передала в руки хозяйки отелика,  длинноносой, очень
некрасивой,  но доброй женщины,  мадам Такэ, пожелала доброй ночи и исчезла.
Мадам  Такэ  повела  Карналя  по  скрипящим  ступенькам  на  самый  верхний,
четвертый этаж,  поскольку,  как  она  объяснила,  все комнаты в  "Маленьком
отдыхе" уже заняли ученые,  прибывшие сюда кто на неделю,  а кто и на десять
дней,  ведь  грех  не  воспользоваться случаем  и  не  напробоваться всласть
французских вин и французских сыров. Мосье Карналь прибыл последним, поэтому
ему  придется жить на  верхнем этаже,  впрочем,  это  совсем невысоко,  даже
оригинально -  жить над всеми,  ближе к небу и богу. Тусклые электролампочки
зажигались на  этажах именно тогда,  когда Карналь и  мадам Такэ  добирались
туда,  а позади так же гасли: безотказно действовала автоматика для экономии
электроэнергии,  отрегулированная,  видимо,  именно из  расчета на житейский
ритм хозяйки гостиницы.  Гостиничке было,  пожалуй,  лет двести,  а то и все
четыреста,  она вся скрипела,  стонала, как бы даже шаталась. Комната "Шамбр
номер   14",   которую  отперла  для   Карналя  мадам  Такэ   ("Пусть  мосье
устраивается,  потом непременно спустится вниз и отужинает"),  была высокая,
сводчатая,  темная,  так как тут горела лампочка не  более чем двадцать пять
ватт ("Тут не читают,  не думают,  мосье,  у  нас никогда не останавливались
такие почтенные люди, как нынче"), деревянные стены оклеены обоями - пестрые
цветочки  на  красноватом  фоне.  Почти  весь  номер  занимала  колоссальная
кровать,  на которой спать можно было как уг