о сюда привез его  старый туркмен.  Повеяло запахом
конюшни,  он увидел тесные деревянные станки,  прекрасных, золотистой масти,
коней в станках.  Постукивая копытами о доски, они косили глаза, породистыми
ноздрями настороженно ловили чуждый дух.  За  дверью на  полу,  на немыслимо
старом  ковре,  вокруг  такого  же  закопченного чайника сидели  четверо или
пятеро  туркменских детей  и  спокойно  попивали  из  неглубоких  пиал  чай.
Красное,  желтое,  синее  в  одеждах  детей,  нелиняющие  золотистые  краски
коврика,  темный чайник, белые пиалы, золотистость чая, пробивающаяся сквозь
сизое дыхание пара,  -  все это ударило в глаза Карналю, все сплелось в одну
сплошную цветистость, которая поражала с особенной силой после однообразия и
монотонности пустыни.
     Так стоял он молча и несколько ошарашенно,  пока наконец не увидел, что
среди детей,  между тремя или четырьмя мальчиками,  сидит Айгюль. Была она в
своем синем,  расшитом разноцветным шелком халатике,  в синих,  тоже красиво
расшитых внизу шароварах,  на  голове -  красивая шапочка.  Девочка смотрела
поверх пиалы огромными черными глазами на  Карналя,  узнавала и  не узнавала
его,  потому что никогда не  видела его в  мундире,  да еще в  таком чудном,
помнила его только в госпитальном коричневом халате.  Верила и не верила,  в
глазах поблескивала радость, но, кажется, мелькал в них и испуг.
     - Здравствуй,  Айгюль,  -  сказал  Карналь,  отбрасывая в  сторону свою
торбу.
     - Это ты? - спросила девочка, вставая.
     - Я.
     Он  подошел к  Айгюль,  пожал ей  руку.  Ладошка была  такая тоненькая,
худенькая, что Карналь ощутил в ней каждую косточку.
     - Выписался из госпиталя, еду домой. По дороге решил побывать у вас.
     Она молчала.  Поблескивала глазами, с любопытством поводила головкой на
невероятно длинной шее. Длинной до неестественности. Карналь так и не выбрал
время  в  госпитале спросить,  сколько  же  ей  лет  -  десять,  двенадцать,
четырнадцать?  Трудно постичь. Такое маленькое и тоненькое существо, а глаза
как у взрослого человека.
     - Что ты делаешь возле лошадей? - спросил он девочку.
     - Мы ездим на них. Мы наездники. Это мои товарищи, - она стала называть
имена мальчиков.
     Мальчики вставали,  подходили к Карналю,  все они были моложе Айгюль, в
этом не было сомнения. Совсем дети. И ездят на таких скакунах?
     - Не страшно? - спросил Карналь.
     Мальчики рассмеялись. Высокомерно, даже презрительно.
     - В совхозе нет мужчин,  - пояснила Айгюль, - все ушли на войну. А кони
не могут стоять. Это ахалтекинцы. Лучшие рысаки. Они не могут застаиваться в
конюшне.  Их надо ежедневно прогуливать.  Гнать в пустыню.  Туда и назад. Мы
это делаем. Останешься у нас - научим и тебя. Умеешь ездить на скакуне?
     Карналь вынужден был  признать свое полное неумение.  На  обозной кляче
разве что, да и то без седла.
     - Ну,  мы тебе покажем.  Хочешь сейчас?  А может,  ты голоден? Я поведу
тебя домой.
     - Есть не хочу, - сказал Карналь. - Только пить.
     - Берды!  -  скомандовала девочка одному из мальчуганов. - Давай свежий
чайник! А ты, Курбан, достань чистую пиалу! Какой позор, мы заставляем гостя
умирать от жажды! Садись здесь, просим тебя, товарищ лейтенант.
     Он очутился на том самом старом коврике, на который только что смотрел,
был  среди  детей сам  почти ребенком.  Смешным показалось обращение к  нему
Айгюль -  "товарищ лейтенант". Чай приятно обжигал рот, выгонял из тела пот,
но уже не тяжелый и липкий,  как на солнце,  а легкий,  пронзительный, точно
пронизывало тебя летучим ветром и ты становился легкотелым,  как эта девочка
и эти мальчики.
     - Нравится? - сверкнула на него глазами Айгюль.
     - Угу.
     - Ты побудешь у нас долго-долго. Хорошо?
     Он  промолчал.  Задерживаться не мог.  Добраться до отца,  увидеть его,
услышать  родной  голос,  наконец,  убедиться  в  своем  возвращении  и,  не
откладывая,  приниматься за науку. Взлети, моя мысль, на крыльях золотистых!
Везде и всегда!
     - Немного побуду,  - пообещал. - Не могу не побыть, мне дорога память о
твоем отце. Память о Капитане Гайли.
     - Ты называешь его Капитаном, а у нас никто его так не называл.
     - Вы  ведь слишком далеко от  войны.  У  вас,  наверное,  не  было даже
затемнения.
     - Не было.
     - Вот видишь. А там все утопало в сплошной темноте.
     - Это как ночь в  пустыне?  Но в  пустыне много звезд.  На войне звезд,
наверное, не было? Или были?
     - Не  помню,  -  искренне признался Карналь.  -  Иногда были,  но точно
сказать не могу. Забыл.
     - Разве можно так быстро забыть?
     - Память сохраняешь для другого.
     - А разве память можно делить на одно и другое?
     - Наверное, можно, хотя я над этим еще не думал.
     Айгюль взглянула на собеседника исподлобья, но не засмеялась и не стала
больше   допытываться.   Видимо,   Карналь  удивил   ее   своей   чрезмерной
рассудительностью, может, даже испугал.
     - Хочешь, мы покажем тебе, как умеем ездить? - спросила вдруг.
     - Ну... я не могу от вас требовать...
     - Ты наш гость...  И герой.  Победитель... Ты будешь в совхозе для всех
самым уважаемым человеком.
     Карналь горько усмехнулся.
     - Слишком много ты мне даришь:  и герой,  и победитель...  Гость -  это
так. Но герой и победитель... Этого не могу на себя брать. Слишком много, не
имею никакого права.
     - Все  равно  ты  герой  и  победитель!  -  упрямо  повторила девочка и
спросила у своих товарищей: - Правда?
     Те подтвердили охотно и дружно.
     Карналь тут ничего не мог изменить.  Мог не соглашаться,  протестовать,
возмущаться,  возражать -  все  равно  хоть  на  короткое  время  он  должен
олицетворять победителей,  напоминать Капитана Гайли  -  для  всего  совхоза
человека мудрого и  ученого,  а для Айгюль,  ясное дело,  -  отца,  родного,
единственного,  незаменимого!  Не  потому ли она так хотела сделать приятное
Карналю?
     Он сидел,  прихлебывая душистый чай, в тени конюшни, на старом коврике,
совсем по-домашнему,  успокоенный и странно легкий,  не мог даже вообразить,
как  можно высунуть на  этот  зной  хоть кончик пальца.  А  тем  временем на
раскаленной от  солнца площади промелькнуло и  исчезло среди песчаных холмов
золотистое видение ахалтекинцев с  маленькими мальчиками и  дерзкой девочкой
на   них,   будто  то  и   не  кони,   а   и   впрямь  продолговатая  полоса
сконденсированного  солнечного  света.   Маленькие  наездники  гнали   коней
далеко-далеко в  пустыню,  возвращались не  скоро,  по  одному появлялись на
ближайших холмах. Стройноногие кони с маленькими всадниками возникли на фоне
эмалево-линялого неба,  застыли на какое-то время, затем медленно спустились
вниз, снова собрались на площади и тихим шагом направились в конюшню, Айгюль
была  впереди  и  тогда,  когда  они  мчались в  пустыню,  и  теперь,  когда
возвращались.  В  седле держалась с непередаваемой грациозностью,  однако не
это заметил Карналь,  а  снова подивился ее  невероятно высокой шее,  отчего
девочка обретала особенную стройность и гибкость.
     В совхозе ему пришлось пробыть несколько дней.  Не отпускали.  Директор
устроил почетный той.  Самые уважаемые люди сидели на  коврах,  подавали ему
мясо и фрукты,  раздобыли даже несколько бутылок водки, и Карналь должен был
есть  теплую  жирную  баранину,  пить  теплую  водку,  обливаться  потом  от
смущения,  от внимательности и почтения,  которые,  собственно,  должны были
принадлежать  покойному  Капитану  Гайли.  Для  него  был  устроен  вечер  в
совхозном клубе,  он слушал туркменские песни,  тоскующие и бесконечные, как
сама грусть пустыни,  школьники читали стихи Пушкина и Махтумкули, маленькие
мальчики в  огромных мохнатых папахах танцевали нечто дико-артистическое.  А
потом под загадочные удары бубна выплыла на  сцену Айгюль,  вся в  старинных
серебряных украшениях,  в высокой серебряной шапочке, напоминавшей что-то уж
совсем царское.  Был  ли  то  танец или только простая потребность показать,
какого  высокого умения  можно  достичь  в  стремлении владеть своим  телом,
каждой его мышцей,  каждым сухожилием?  И  хоть Карналь не  мог считать себя
никаким  знатоком  танца,   но  он  мог  бы  поклясться,  что  ничего  более
совершенного нигде в  мире не  увидел бы.  Да разве могла быть иной дочка их
прекрасного Капитана Гайли?
     Устроены были для  Карналя и  другие развлечения.  Довелось ему увидеть
бой баранов.  Это не относилось к праздничной церемонии,  скорее, к забавам,
коими одинаково восторгались и  взрослые,  и дети.  Сколько может вместить в
себя твое восприятие?  Одни впечатления поглощаешь охотно и радостно, другие
отталкиваешь равнодушно,  иногда ожесточенно,  но кажется всегда,  будто для
молодых восторгов душа твоя открыта вечно.
     В  совхозе  все  происходило  на  той  широченной  площади  с  гипсовым
монументом  посредине,  все  тяготело  сюда,  все  тут  сосредоточивалось не
столько по  привычке,  сколько по велению пустыни.  Пустыня окружала усадьбу
мертвым  кругом,  зажимала ее  отовсюду,  дышала  зноем,  ветрами,  угрожала
летучими песками,  на просторной площади господствовали попеременно то люди,
то  пустыня,  побеждал тот,  кто  мог заполнить площадь на  более длительное
время.
     Чабаны привели из отар самых сильных,  самых крупных,  самых породистых
баранов.  Собственно,  это были и  не бараны,  а какие-то невиданные звери -
огромные, тяжелые, с могучими витками рогов, лохматые, одичавшие, убежденные
в  своей  бараньей неповторимости.  Когда такой баран оказывался с  глазу на
глаз с  подобным себе,  то  первым его побуждением было уничтожить соперника
немедленно и  безжалостно,  броситься  на  него,  ударить  рогами,  свалить,
растоптать.   Чабаны   насилу  сдерживали  своих   питомцев,   приседали  от
напряжения,  говорили баранам что-то  успокаивающее,  иногда  покрикивали на
них,  будто баран мог  понять уговоры или  угрозы.  Затем была пущена первая
пара,  бараны помчались друг на друга в  вихрях песка,  молча,  ожесточенно,
ударились рогами с такой силой, что, казалось, дым пошел от рогов, а бараньи
лбы  должны  были  проломиться,  но  уцелели и  рога,  и  лбы,  бараны снова
разошлись,  снова ударились рогами с глухим,  жутким стуком,  каждый пытался
столкнуть другого назад,  каждый напрягал свое  могучее тело.  Мели  шерстью
песок, часто переступали острыми копытцами, дико таращили глаза.
     Наконец один из баранов стал ослабевать,  отскакивал от своего сильного
противника,  наставлял на него уже не рога,  а лохматый обессиленный бок,  я
победитель проявлял баранье благородство:  не  бил  побежденного,  горделиво
покачивал рогами и  неподвижно ждал,  пока хозяин заберет слабака,  а кто-то
другой выпустит на него нового соперника.
     Вышло так,  что Карналь вместе с Айгюль очутились среди школьников.  Он
хохотал вместе с детьми,  совершенно проникаясь азартом соревнований и игры,
кричал,  подзуживал пугливых кудлатых борцов,  отброшенный в беззаботный мир
детства, не торопился вырваться из него, - напротив, был благодарен судьбе и
этим  добрым людям,  что  дарили ему  короткие минуты забвения всех  ужасов,
через которые он прошел на войне.
     Из  воспоминаний о  тех  днях  оставалось еще  одно,  полное  глубокого
предрассветного  воздуха.  Золотистая  конская  шея  узкой  полоской  в  том
голубоватом просторе. Айгюль все же посадила Карналя на ахалтекинца. На коне
было Капитаново седло,  уздечка с серебряными и бирюзовыми украшениями.  Это
был лучший жеребец в совхозе, Карналь был уверен, что упадет с него, если не
сразу у конюшни,  от которой они с Айгюль отъезжали почти в темноте,  шагом,
то где-то подальше,  когда кони пойдут вскачь, а такие кони неминуемо должны
были пойти вскачь, так как ходить шагом для них просто невозможно.
     Удивляясь себе безмерно,  он  не падал с  коня и  не упал,  пока они не
добрались туда,  куда ехали и где он, как гость семьи Капитана Гайли и всего
конесовхоза,  должен  был  побывать непременно.  Они  с  Айгюль  приехали на
воскресный базар в Мары.
     Старый сторож,  помогая Карналю сесть на  коня,  сказал что-то ласковое
Айгюль,  а  когда они  уже  оба были в  седлах,  хлопнул в  ладоши,  крикнул
лошадям: "Хоп, хоп!" Кони пошли осторожно, опасливо ставили стройные ноги на
темную  землю.  Когда  Айгюль отпускала поводья и  ее  конь  прибавлял ходу,
Карналев конь тоже не  хотел отставать,  узкая конская шея угрожающе убегала
от  Карналя,  выскальзывала,  терялась  в  темноте.  Все  внимание  свое  он
сосредоточил на той золотистой шее,  так и не заметив,  как поехали околицей
Мары,  как перегоняли маленьких ишачков,  тяжелых верблюдов.  На просторной,
заполненной  людом,   верблюдами,   лошадьми,  ишаками  площади,  в  голубом
предутреннем воздухе царил  людской гомон,  скрип  колес,  жалобы  маленьких
осликов, недовольный рев верблюдов, звонкое ржание лошадей.
     Наверное,  эти  звуки раздавались здесь уже  две или три тысячи лет,  к
затерянной в предрассветной мгле площади шли когда-то через пустыню караваны
верблюдов,  везли шелка, шерсть, ковры, фрукты, кожи, серебро и бирюзу, медь
и железо.  Почему-то случилось так,  что множество невидимых путей сходились
именно здесь,  в  дельте Мургаба,  и  на тех перекрестках возникали торжища,
знаменитые базары,  которые  пережили все:  набеги  Чингисхана и  Тамерлана,
гибель городов и  государств,  катастрофы и несчастья.  И даже тогда,  когда
караванные тропы были перечеркнуты стальными рельсами железной дороги и  все
ценное,  что давала эта земля,  с  невиданной доселе скоростью полетело мимо
этих базаров,  когда базары по  всем законам жизни должны бы исчезнуть,  они
продолжали жить, поддерживаемые уже и не потребностью, а каким-то застарелым
инстинктом,  сохранявшимся в душах людей. Каждое воскресенье из самих глубин
пустыни шли и ехали туркмены,  что-то везли и несли, может, мало кто думал о
купле-продаже,  базар стал как бы местом встреч,  свиданий, здесь передавали
вести,  обменивались новостями,  хвалились изделиями своих рук, напоминали о
давнишнем,  поддерживали в себе высокий дух умения, искусств, унаследованных
от предков.
     Базар в Мары!
     - Ты  должен  увидеть этот  базар,  -  говорила Айгюль,  ведя  рядом  с
Карналем обоих коней,  - иначе не будешь знать нашу землю. Туркмены не могут
жить без пустыни. Ничто не дает такого ощущения свободы, как пустыня, и в то
же  время  здесь  острее всего можешь почувствовать свою  человеческую силу.
Когда-то  несколько туркменских племен в  поисках лучших пастбищ пустились в
странствия до самого твоего Днепра. Говорят, киевские князья дали им землю и
огороды.  Наверное, они были там счастливы, но растворились, слились с твоим
народом,  и нет о них никакого упоминания, только в старых книгах. А те, что
остались в пустыне,  никому не покорялись,  были свободны,  независимы. Ни у
кого другого не  было таких скакунов,  как у  туркменов,  ни у  кого не было
ковров такой красоты,  как у туркменов. Ты должен все это увидеть здесь, ибо
здесь собирается вся Туркмения.
     Карналь не  узнавал маленькой Айгюль.  Девочка словно бы повзрослела за
одну только ночь,  а может, это говорила и не она, а ее удивительная древняя
земля?
     В  предутреннем  сумраке  Карналь  еще  ничего  не  различал.  Кутерьма
животных и людей,  пыль древности, запах овечьей шерсти, смрад от верблюдов,
теснота и  беспорядок.  Но вот Айгюль привязала коней к коновязи,  и как раз
тогда  неожиданно  взошло  солнце,  ударило  белой  яркостью  по  пустынному
горизонту, высветило целые километры пестрых ковров, красную одежду на дивно
красивых  женщинах  в  серебряных  украшениях с  голубым  блеском  бирюзы  и
золотистыми   капельками   сердоликов;   в   нескончаемых   базарных   рядах
разостланные прямо  на  бурой,  вытоптанной  в  течение  тысячелетий  земле,
ярились цветастые шерстяные и  шелковые ткани,  какие-то  узкие  и  длинные,
разноцветные  мотки  шерстяных  ниток,  толстых  и  тонких,  лежали  мягкими
стежками  посреди  рулонов  красных  и   серых  овечьих  шкур,   серебристых
каракулевых смушек,  целых  скирд огромных туркменских папах,  а  между всем
этим  -  сушеные  фрукты,  красные  гранаты,  чарджуйские дыни  в  камышовых
корзиночках,  задымленные мангалы,  на которых жарилась баранина,  котлы,  в
которых варился плов и пятнисто клокотал "шир-чай", туркменский тигриный чай
с  бараньим жиром  и  красным  обжигающим перцем.  Карналь с  детства помнил
пестроту ярмарок,  казалось, все они на свете одинаковы, но тут его поразило
это почти неистовое богатство красок на коврах, удивили высокие черноволосые
женщины,  все чем-то  похожие друг на  друга,  точно сестры,  люди суровые и
прекрасные, - он не отрывал бы от них глаз.
     Невольно он  бросил  взгляд  на  Айгюль.  Неужели  из  этой  маленькой,
тоненькой девчурки тоже вырастет такая женщина?  И  показалось обидным,  что
такие женщины остаются навсегда в  пустыне,  а должны бы разъезжать по всему
свету,  гордиться своей красотой:  вот какие мы!  На красной одежде у женщин
вызванивали большие серебряные монеты. На них были разные изображения - львы
с  поднятыми в  правой лапе саблями,  султаны и  шахи в тяжелых тюрбанах,  с
драгоценными плюмажами,  витые строки куфических письмен. Все загадочно, как
красота этих людей, как их молчаливость и задумчивость. Зато говорили за них
их ковры.  Плотное плетение нитей, шелковистая поверхность, спокойный блеск,
приглушенные краски,  как предрассветная пустыня или предвечерний сад,  а из
них то  здесь,  то  там неожиданно рвутся цвета яркие,  режущие,  неистовые,
точно крик  сквозь века:  желтые,  пунцовые,  пронзительно-белые.  Но  снова
смиряются бунтующие цвета цветом черным и темно-красным,  и ковер струится в
бесконечности своих спокойных ритмов,  в  гармонической уравновешенности,  с
какою  может  сравняться разве  что  движение  небесных светил  и  спокойная
красота зеленых садов в оазисах.
     - Неужели ковры ткали и во время войны? - спросил Карналь.
     - В  сорок  втором году,  когда  в  Сталинграде шли  тяжелейшие бои,  в
Кызыл-Арвате наши  женщины сплели самый большой в  мире ковер.  Его  назвали
ковром Победы. А все эти ковры - это ковры веры. Мы не знали, возвратятся ли
наши отцы с войны,  но верили, что они победят. Туркмены живут тысячи лет на
этой земле и  будут жить вечно.  Смотри,  ты  нигде не  увидишь такого,  как
здесь.
     Старые туркмены, рассевшись между коврами и овечьими шкурами, запускали
руки в вытертые кожаные или ковровые мехи, доставали оттуда полные пригоршни
старинных  украшений,  привезенных  неведомо  откуда.  Вытаскивали  вслепую,
создавалось впечатление, будто они и сами не знают, что в их мехах, - может,
пособирали сокровища целых родов и племен, привезли сюда то, что сохранялось
тысячелетиями,  привезли  не  для  продажи  даже,  а  чтобы  показать людям,
полюбоваться самим при белом утреннем солнце, среди яркости и кипения красок
этого необычного и неповторимого базара.
     Карналь хотел что-нибудь купить для Айгюль на  память,  но она никак не
соглашалась.  Наконец,  после долгих споров,  сама выбрала у  одного старика
среди кучи старых монет,  бус, нагрудников, браслетов нечто, мало походившее
на украшение.  Серебряная трубочка, к ней на серебряных цепочках прикреплено
девять серебряных шариков,  которые от  малейшего движения мелодично звенят.
Айгюль взяла две  такие трубочки,  одну  отдала Карналю,  другую взяла себе.
Карналь  протянул старику длинную красную тридцатку,  тот  кивнул  головой в
знак того,  что денег достаточно.  Покупка совершена,  но зачем она? Карналь
позванивал бубенцами,  что  малый ребенок,  Айгюль спрятала свою  трубочку в
карман, блеснула на него большими глазами, сказала с необычной серьезностью:
     - Если хочешь,  сохрани эту вещь.  Видишь -  там девять шариков. У тебя
девять, и у меня тоже девять.
     - Это должно что-то означать?
     - Что м