Карналь  невольно  улыбнулся:  производственный отдел  существовал чуть
более  десяти  лет,   а   уже  имел  своих  ветеранов.   Надежда  Крикливец,
награжденная орденом Трудовой Славы,  для этих мальчишек и  девчонок -  тетя
Надя, авторитет, образец.
     - Что же она?
     - Обратилась с заявлением на ваше имя. Я отправил по кольцевой почте.
     Карналь пожалел,  что  не  велел Алексею Кирилловичу показывать сегодня
почту.  Пока был в  отъезде,  письма шли к  заместителям,  с  его появлением
кольцевая почта автоматически переключалась на директора.
     - О чем заявление?
     - Да,  сплошной смех.  Она  пишет так:  прошу выделить мне за  наличный
расчет машину, и обязательно "Волгу", и обязательно черного цвета. Что вы ей
скажете?
     - В черной, пожалуй, жарко летом, - сказал Карналь не то в шутку, не то
всерьез.

     До центра города Карналь решил добираться трамваем.  Домой не хотелось,
не знал,  куда себя девать, вся надежда была на Киев: укрыться в его осеннем
золоте,  развихренном сегодняшним диким ветром,  постоять на темных парковых
склонах,  пройтись по старинным глухим улочкам,  заплетенным буйными ветвями
деревьев, как на картинах Маневича.
     Дурное настроение бывает только у  людей.  Но  могло показаться,  что у
трамвая,  в  котором  ехал  Карналь,  тоже  было  дурное  настроение.  Вагон
дергался,  с  разгона,  точно  натыкаясь на  камень,  останавливался,  вновь
срывался  и  мчался  вслепую,  раскачиваясь так  угрожающе,  что,  казалось,
вот-вот перевернется. Карналь так и не понял странного поведения трамвая. Не
то ветер, не то переполненность вагона, не то раздражительный вагоновожатый.
Раздражительность  сказывается  даже  на  вождении  трамвая.   А  где  взять
спокойствие в этом взбудораженном мире?  Мелькнуло неожиданно воспоминание о
событии тридцатилетней давности. Незабываемый рассвет, когда они с маленькой
Айгюль,  оседлав золотистых ахалтекинцев, ехали на туркменский базар в Мары.
Выехав  из  усадьбы совхоза,  увидели старого туркмена,  неподалеку от  него
дремало   четыре   верблюда.   Сидел   накрытый  огромной  шапкой-тельпеком,
скрюченный, сухонький, точно неживой, только мудростью светились его глаза.
     Когда возвращались через несколько часов,  старик все так же сидел,  не
шелохнувшись, как воплощение вековечного покоя. Может, и доныне сидит? Ждет?
"Жди  меня  на  краю  пустыни,  на  краю  ветра,  на  краю  караванных путей
вечности".  Карналь всю  жизнь любил стихи.  Не  сочинять,  как  это  делает
множество людей, с неодинаковым, впрочем, успехом, а читать чужие, настоящие
и хорошие.  Началось,  пожалуй,  с Шевченко и песен,  а закончится разве что
вместе с ним самим. Когда-то среди преподавателей техникума возник спор: кто
больше знает стихов - литераторы или математики? Карналь тогда победил всех.
Читал наизусть несколько часов.  У поэзии есть общность с математикой: и та,
и  другая передают квинтэссенцию жизни.  Я  приду к  себе с голосом ветра на
устах. Тоскую о поцелуе твоих глаз. Стихи или просто тоска по Айгюль? Нет ее
- лишь некое сияние.  Как после смерти матери.  А теперь -  батька.  Будущее
опередило тебя,  вернулось в прошлое вместе с дорогими тебе людьми, осталось
там  с  ними.  Время  как  бы  пожирает жизнь.  Оно  всегда включает в  себя
катастрофу.  Вечное  своеволие безответственности и  невероятного.  Бессилие
ворчливых намерений протеста.  Время безжалостно,  но  Карналь не поддастся.
Они все, с кем ты жил рядом, живут всегда в твоем сердце... Что человечество
выдумало для борьбы со временем?  Законы,  ограничения,  запреты,  преграды,
барьеры. Но время проникает повсюду, все заполняет. Разделенными оказываются
люди,  но не время.  Оно неделимо,  как пустота.  Бороться с ним - причинять
удары пустоте?  А что такое числа? Они тоже не существуют на самом деле, они
только плод воображения,  собственно,  порождение пустоты, ничего из ничего,
но в то же время числа и соотношения чисел - это творческий принцип бытия. В
них слияние всего: точного, прекрасного, морального. Он посвятил числам свою
жизнь,  ибо в  числах все:  истина,  реальность,  абсолют,  мудрость,  опыт,
знания,  факт,  понятие, всеобщность, утверждение, отрицание, бесконечность.
Время,  не  подлежа  измерениям  и  числам,  неминуемо  приобщается  к  трем
измерениям пространства,  придавая бытию четырехмерность,  для которой чужды
ограничения,  так  же,  как  для человека деятельность.  Мир,  в  котором ты
живешь,  мир машин, заводских дымов, зеленой травы, разочарований и надежд -
четырехмерный.  А может, следует назвать его пятимерным? Академик Вернадский
считал,  что в создаваемую людьми оболочку планеты входит еще личное начало,
названное им "ноосфера" и определяемое по параметру разума и интеллекта. Но,
пожалуй,  ближе  тебе  теория  профессора Ухтомского,  который  принимал  во
внимание не одну только мысль,  но и  все многообразие личностей,  каждая из
которых уникальна, неповторима, самоценна. Превращая энергией своих доминант
среду  пребывания,  они  выстраивают в  миропорядке особую  персоносферу.  В
персоносфере могут происходить вещи  даже  невероятные,  человек способен не
только постичь многомерность мира, но и в силах влиять, например, на течение
времени,  ибо  разве же  не  об  этом  свидетельствует рождение кибернетикой
концепции,   согласно  которой  течение  времени  связано  с  информационным
содержанием  системы?   Или   вера  в   возможность  извлечения  энергии  из
информации, превращения информации в производительную силу! Энергия - вечное
блаженство человечества.  Хочется  верить,  что  она  даст  возможность даже
остановить время и  воскресить мертвых,  как помогла человечеству преодолеть
времена крематориев, атомных угроз, мировых катаклизмов.
     Карналь ходил и  ходил.  На Владимирскую горку,  к Историческому музею,
где осенние листья шуршали в темноте по камням фундамента Десятинной церкви,
к площади Богдана Хмельницкого, к Софии. Ночь наступала, огромная, ветреная,
вся в  гомоне,  в  море теплого света,  в шепотах и неслышных вздохах.  Воды
Днепра,  киевские холмы,  обрывы,  окрестные леса, поля где-то за Выставкой,
протянувшиеся до самого моря,  - в этом городе как бы сливались образы воды,
возвышенностей  и  равнин.  Образ  моря:  беспредельность вод,  враждебность
глубин  и  вечный голос  жизни.  Образ  гор:  взлеты,  падения,  поднебесные
вершины,  тихая глубинность долин.  Образ пустыни:  бесконечность и  солнце,
распластанное на  земле,  как  вечный  залог  жизни.  Для  Карналя  все  это
сливалось в образ Киева и было особенно ощутимо в эту ночь, которая могла бы
стать для него наитяжелейшей в жизни,  но он уже был уверен,  что одолеет ее
на улицах.  В Киеве все возможно. Здесь бродят по улицам века, а тысячелетия
плавают в  ночных небесах звездными эманациями над  соборами и  монументами.
Здесь умерло больше,  чем  когда-либо сможет родиться,  и  все  же  рождения
преобладают и пересиливают смерть каждое мгновение.
     Вавилон,  Фивы,  Персеполь,  Афины, Рим, Дамаск, Ереван, Каир, Тбилиси,
Царьград,  Лютеция,  Равенна,  Москва -  и  среди них Киев,  и  ты стоишь на
просторной площади  под  темным  сиянием  золота  на  тысячелетних куполах и
смотришь сквозь  призму  неизбежности,  которая  должна  стать  для  тебя  с
сегодняшнего дня как бы свидетельством зрелости душевной и общечеловеческой.
Крики  и  шепоты,  кипы  мертвых отбросов цивилизации и  триумф  новостроек,
первозданное бормотание невежд и могущество человеческой мысли,  бесконечные
поля битвы за души людей и в душах людей,  которые упорно доискиваются новых
истин  и  новых  ценностей,  создают новое  общество,  -  ты  среди  них  не
последний,  а  из  первых!  София  в  дворец  "Украина",  свидетельство эпох
прошедших и символ нового времени,  а между ними тысяча лет,  и еще миллионы
лет вне их и над ними,  вокруг, навсегда, навеки, беспредельно и бесконечно.
Жизнь! Размах, разбег, разгон! Все сделать! Все охватить! Все совершить! "За
всех скажу. За всех переболею!.."
     Когда    Карналь    наконец    вернулся    домой,     его     встретила
испуганно-взволнованная  тетя  Галя.  Обрадованно  притрагивалась к  Карналю
руками,  заглядывала в лицо,  словно бы хотела убедиться,  что он цел, что с
ним ничего не случилось.
     - А я уже сама не своя. Нет тебя и нет. Не знала, что и думать...
     - Куда бы я девался?
     - Да  разве ж  от горя человек знает,  что с  ним творится?  А  тут еще
ветер.  Стонет, плачет, убивается. Я уж плакала, плакала... Так жаль братика
моего, а твоего батька, Петрик...
     Карналь горько улыбнулся.
     - Вот я и ходил, чтобы дать вам выплакаться. На ветру оно как бы легче.
Нужно нам жить дальше, тетя Галя. Смерть тяжела, но она учит мудрости.
     - И тяжела,  к страшна. Да еще пугает меня этот телефон. Звонит, а беру
слушать - молчит.
     - Может, ветер?
     - Да звонит же по-настоящему.  Я было подумала:  может, то Андрия душа,
а, Петрик?
     - Тетя Гадя!  Вы же секретарем сельсовета были,  а верите в мистику. Да
еще в какую - в телефонизированную!
     - Ну, а если оно звонит и молчит? Да еще в такую ночь.
     - Может, Кучмиенко?
     - Телеграмму прислал. Телеграмм уже много пришло. И этот помощник твой,
Алексей Кириллович, завез еще больше...
     Зазвонил телефон. Параллельные аппараты стояли в прихожей и в кабинете.
Карналь снял трубку в прихожей.
     - Слушаю,  Карналь,  - сказал хрипло и как-то словно бы даже испуганно,
хотя и дивился безмерно этому испугу.  -  Слушаю. Алло! - повторил снова уже
громче, начиная раздражаться.
     Телефон молчал.  Только за потрескиванием электрических разрядов стонал
ветер, а даль пролегала такая неодолимая - до тоски в сердце.


                                  5

     Анастасия окинула  взглядом  Совинского,  осталась довольна его  видом:
новый  костюм,  яркий  галстук  (полти  как  у  Карналя),  темноватые волосы
тщательно причесаны,  следы  расчески прослеживаются даже  неопытным глазом.
Такой же  сильный,  спокойный,  могучий,  как горный хребет.  Рядом с  таким
мужчиной кажешься тоненькой былинкой.  Многим женщинам это нравится.  А  ей?
Были у  нее  когда-нибудь постоянные увлечения или она так и  будет метаться
всю жизнь?  Должна была бы обидеться на Совинского,  уже дважды бежавшего от
нее -  первый раз во время их знакомства в парке,  второй -  в Киеве,  после
сумасшедшей ночи в Людмилиной квартире у Русановского пролива.  Но понимала,
что  обижаться на  Совинского не  следует,  потому что он  скорее нуждался в
сочувствии.  Кроме того,  обладал странной особенностью попадаться Анастасии
на пути именно в минуты ее абсолютного отчаяния и дикого одиночества.  Точно
современный ангел-избавитель.
     - Вот это встреча!  -  обрадованно воскликнула она.  - Что ты делаешь в
Кривом Роге?
     - Не  имеет  значения,   -  сконфуженно  переминался  с  ноги  на  ногу
Совинский, не решаясь первым протянуть руку.
     Анастасия радушно  протянула свою  руку,  ее  тонкие  пальцы  утонули в
могучей Ивановой ладони,  стиснет -  только захрустят!  Но  Совинский держал
руку  Анастасии  бережно,   грел  ее  пальцы  своим  теплом,   дышал  шумно,
сконфуженно.
     - Может, ты на свидание, а я помешала?
     - Не имеет значения.
     - А то, что мы встретились, тоже не имеет значения?
     - Я рад.
     - Очень?
     - Просто оглушен. Такое не может даже присниться.
     - Я, наверное, могу присниться только на дождь.
     - Зачем такое говорить? Ты же не мертвая.
     - Иногда бывает и  такое  впечатление.  Когда  встречаюсь с  тобой,  ты
всякий раз удираешь от меня.  Познакомились в парке - сбежал. Поехали вместе
к  Людмиле и  Юрию -  оставил одну с  тем шутом Кучмиенко,  исчез и  даже не
позвонил.
     - Мне  было  стыдно перед  тобой.  Но  почему мы  тут  стоим?  Пойдем к
столику.  У нас там целая компания.  Ребята из Минска.  Наладчики. Морочатся
здесь с  компьютерами на девятой домне.  А я в составе областной комиссии по
приемке агрегатов - да вспомнил старое, попросился к минчанам.
     - Представь себе:  я  тоже целую неделю на девятой.  Делаю репортаж для
газеты. Удивляюсь, что не встретила тебя.
     - Журналистам не  показывают оборотной стороны  медали.  Да  еще  таким
красивым, как ты.
     - Благодарю за  комплимент!  От  тебя,  кажется,  услышала впервые.  А,
знаешь,  не хочется мне к  твоим наладчикам.  Я только что сбежала с моря от
случайных   знакомых.   Теперь   снова   знакомства,   разговоры,   деланное
глубокомыслие... Устала от этого.
     - Хлопцы обидятся.
     - Попроси у них прощения.  Выдумай что-нибудь.  Умеешь выдумывать?  Или
общение с  вычислительными машинами лишило  тебя  воображения?  Скажи,  надо
вернуть долг.  Немедленно,  неотложно... Ведь ты у меня в долгу. Бросал меня
раз, потом другой, не бросишь же в чужом городе.
     На нее нашло темное, страшное, уже сама себе не принадлежала. Отчаяние?
Желание отомстить кому-то? Ослепление? Не узнавала себя, но и не сдерживала,
говорила Совинскому что-то уж совсем сумасбродное. Пусть!
     - Я   приглашаю  тебя  к  себе.   Можем  мы  посидеть  без  свидетелей,
поговорить, а то и помолчать в четыре глаза?
     Она  назвала свой  номер,  через головы танцоров послала дерзкую улыбку
тому  жилистому парню,  который снова  изгибался между парами,  как  молодой
змей,  дотронулась до  плеча Совинского,  не  знавшего,  как  ему держаться,
наверное,  еще не  верил до конца услышанному:  разве же не провинился перед
нею своим поведением?  Правда,  тогда,  в Приднепровске, она сама сбежала от
него так же, как он - дважды от нее. Но женщина никогда не бывает виноватой,
да и встреча их тогда была сугубо деловой.
     - Ты в самом деле?.. - несмело спросил Совинский.
     - Повторить приглашение?  Не  слишком ли,  товарищ Совинский?  На вашем
месте я бы уже давно попрощалась со своими электронщиками и затем...
     - Может, захватить что-нибудь из буфета?
     - Что найдешь нужным.
     - Шампанское или коньяк?
     - И шампанское, и коньяк.
     - Что-нибудь поесть?
     - Тебе, я вижу, надо помочь.
     - Да нет, я сам.
     - Ну, так жду тебя.
     Она пошла из ресторана, забыв взглянуть на парня, танцевавшего для нее,
поднялась на свой этаж, взяла у дежурной ключ, отперла номер, оставила дверь
приоткрытой,   остановилась  перед  зеркалом.  Потемневшие  глаза,  суженные
зрачки,  отчаянность в  лице -  неужели это  она?  Такою знала себя нечасто.
Может,  тогда,  когда после десятилетки пошла на радиозавод, чтобы отомстить
матери за  ее  испуганное хныканье после смерти отца,  за  ее  растерянность
перед жизнью, к которой она, как оказалось, не была приспособлена, привыкнув
прятаться за мужнину спину.  Тогда Анастасия, хотя и закончила десятый класс
с золотой медалью,  решила пойти на завод и пошла.  Пусть мама знает!  Пусть
все знают!  Что-то  там паяла,  какие-то провода,  все миниатюрное,  даже не
поинтересовалась,  зачем она сидела за маленьким столиком рядом с  десятками
таких же девушек в белых халатиках,  паяла,  отодвигала дальше, брала новое.
Там увидел ее будущий муж.  Привез прямо к  ним в цех новые модели одежды на
показ.  Манекенщицы с неживыми улыбочками демонстрировали модели, а он ходил
между молоденьких работниц,  собирая щедрую дань девичьих взглядов, высокий,
длинноногий,  с  вдохновенными огромными глазами,  горевшими почти неистовым
огнем, гибкий, как этот танцор из ресторана, - новые моды привез в заводской
цех или самого себя -  кто бы мог сказать? Анастасию увидел он - не она его.
Еще  находилась тогда в  плену упрямства,  была даже недовольна,  что кто-то
оторвал ее  от привычного занятия,  ничего не хотела видеть и  знать,  кроме
своих  проволочек,   миниатюрного  паяльничка,   увеличительного  стекла  на
штативе,   аккуратно  прибранного  столика.   Заученный  жест   левой  руки,
принимаешь от соседки блок, минута сосредоточенности, капелька растопленного
белого  металла на  концах желтых проволочек,  жест  правой рукой  к  другой
соседке.  Прекрасное занятие!  И  целый  день  можешь  мысленно обращаться к
матери: "Будешь у меня знать мою золотую медаль! Будешь знать!"
     Но  тот  дьявол-искуситель с  горящим взглядом вырвал  ее  из  ставшего
привычным круга, вызывая дикую зависть у всех цеховых девчат, что-то говорил
только Анастасии,  оставляя ей  какой-то  адрес,  куда-то приглашал,  что-то
обещал,  а  когда исчез со своими загадочно-ехидными манекенщицами и девушки
стали завистливо допытываться,  что он  обещал и  куда приглашал,  Анастасия
демонстративно порвала записку,  так и  не  заглянув в  нее,  и  выбросила в
мусорный ящик.
     Но  огненноокий нашел ее  и  все-таки вытащил с  завода,  забрал в  Дом
моделей, она тоже стала выходить на люди с натренированно-судорожной улыбкой
на  лице,  слепо перебирая ногами под все более модными юбками,  там узнала,
что он -  модельер женской одежды,  нечто вроде киевского Диора и  Кардена в
одном лице,  заметила,  что,  кажется,  он даже влюблен в нее, хотя она и не
была самой красивой из тех,  кто работал в  его маленьком царстве (а сколько
же еще красивых девушек за пределами его царства!). Это ее ни обрадовало, ни
смутило,  а  почему-то  испугало,  и  в  попытке  спастись от  внимания того
человека  она  пошла  учиться  на  вечернее  отделение журналистики.  Но  он
преследовал  ее  с  такой  упорной  самоотверженностью,   что  Анастасия  не
выдержала и сломалась,  поддалась,  стала его женой, еще и не осознавая, что
это такое - жена, любовь, семья.
     Уже  во  время  своих продолжительных ухаживаний будущий ее  муж  часто
пугал Анастасию неожиданными приступами неизъяснимой душевной разрушенности,
пустоты,  чуть ли не идиотизма. Не мог связать воедино двух слов, не узнавал
людей, не находил дороги даже на Крещатике, мог подбирать на тротуаре окурки
и пытаться их докуривать, хотя в кармане лежали сигареты. Поначалу Анастасия
удивлялась,  ей становилось жаль этого влюбленного в  нее человека,  наконец
она стала понимать,  что он просто бывает тяжко пьян,  и это снова вызвало у
нее  сочувствие.  Напивается от  горя,  потому  что  она  с  ним  холодна  и
неприступна,  точно  камень.  На  работе он  появлялся редко.  Иногда раз  в
неделю,  чтобы  "давать  идеи".  Потом  куда-то  исчезал.  Вечерами  находил
Анастасию.  Мог и не находить.  Знала ли она его? И что о нем знала? И можно
ли знать что-либо о человеке, не пожив с ним рядом? Так вышла за него замуж,
как  за  большое  неизвестное.   Только  тогда  (да  и   то  после  горького
многомесячного опыта) открылось ей самое ужасное: человек, с которым связала
свою жизнь, неизлечимый, разрушенный, деградированный пьяница. Как она могла
не понять этого раньше,  почему никто не подсказал ей -  так и  осталось для
нее  загадкой.   Может,   потому,   что  муж  ее  относился  к   алкоголикам
интеллигентным,  так сказать,  пьяницам не по призванию, а по мировоззрению.
Он отстаивал право напиваться так же,  как люди отстаивают истину. Причисляя
себя к  тем,  кого преследуют,  как  преследовали во  все  времена борцов за
истину (излюбленные его слова:  "Во все века преследовали истину,  а  теперь
еще  и  выпивку"),  а  поскольку был членом общества,  которое высоко ставит
человеческую порядочность,  то изо всех сил разыгрывал эту порядочность, так
что  не  сразу можно было заметить его истинное состояние.  Это был человек,
трагически,  бесповоротно,  навеки раздвоенный, располовиненный, тело у него
уже ничего общего не имело с разумом,  а разум с телом. Но в то же время его
разум что  было  силы  прикидывался,  будто он  продолжает быть  связанным с
телом,  а тело силилось показать, будто разум при нем. Сплошное притворство,
постоянная потеря сил.  Бороться за такого человека?  Но как? Если бы у него
была хоть капля желания бороться за самого себя.
     Несколько месяцев ада,  ужаса,  безвыходности.  А  потом вот  так,  как
сегодня,  потемнели ее  глаза,