ва, как готовит растопку. Женщина для домашнего
очага?  Никогда бы не подумал, встретив такую на берегу в модном купальнике,
с современной прической, с умело наложенной косметикой или умело избавленной
от  косметики перед  купаньем.  Современность даже  в  кончиках ногтей  -  и
домашний очаг? Гай-гай...
     Шашлыки,  как и следовало ожидать,  не удались.  Полусырые,  горькие от
дыма, в пепле, с песком и, кажется, даже с камешками, они довольно отдаленно
напоминали  продукт,  предназначенный для  съедения,  однако  были  съедены,
поскольку все  смягчило вино,  которое лилось щедро  и  неустанно,  уже  мир
казался многоцветнее и  прекраснее,  чем был на  самом деле,  так что ж  там
говорить о каких-то неудавшихся шашлыках!
     Пока жевали сырые шашлыки и пили вино, то молча, то помурлыкивая что-то
для порядка,  погода незаметно переменилась,  море покрылось рябью, затем по
нему побежали волны,  а еще немного погодя, потемневшее, какое-то ощеренное,
чуть ли  не озверевшее,  оно подскочило к  каменному частоколу вокруг бухты,
загремело по ту сторону острых камней,  нависло угрозой и  неприступностью -
не пробьешься, не выскользнешь, не вырвешься.
     Джансуг первым  заметил угрожающие признаки,  вернее,  первым  сказал о
замеченном,  потому что Анастасия встревожилась еще тогда, когда море начало
покрываться рябью.
     - Вах-вах, - деланно ужаснулся Джансуг. - Что теперь с нами будет?
     - Заночуем в Бухте-Барахте!  - обрадованно закричал Костик Бегемотик. -
А мы с Вероникой накупаемся от пуза в штормовом море. Ну, красота!
     - Надо ехать! - сказала Анастасия. - Какая может быть ночевка?
     - Это мне очень интересно -  ехать!  -  присвистнул Жора.  -  Может, вы
скажете мне - как? У меня моторка, а не геликоптер!
     - Это твое дело, Жора, как ехать. Мне к вечеру нужно быть в пансионате.
     - А  еще что тебе нужно?  -  закричал опьяневший от вина и недожаренных
шашлыков Костик.
     - Слушай, не кричи так, у меня уши болят, - пожаловался Князь.
     - И ты,  Князь? - захохотал Костик. - И тебе хочется в море? Но ведь ты
не умеешь плавать! Анастасия вынырнет, а ты утонешь!
     - Я воспользуюсь тобой вместо поплавка.
     - Давайте возвращаться,  пока не разыгрался шторм,  - обратилась к Жоре
Анастасия. - Мы непременно должны вернуться.
     - Интересно,   кто  проведет  мою  лодку  через  камни?   Может,  Костю
Бегемотика и  Веронику Глобус привяжем к  бортам вместо автомобильных скатов
для амортизации?
     - Сам ты скат, - закричал Костик. - Скат и скот! Сам и привязывайся!
     - А если я тебя попрошу, Костик? - ласково обратилась к нему Анастасия.
     - Попросишь? О чем?
     - Чтобы ты помог Жоре.
     - Помог? Как?
     - Ну,  разве я знаю? Провести лодку. Вывести на свободную воду. Ты ведь
так плаваешь...
     - А что! И плаваю!
     - Я не позволю Костику, - вступилась за него Вероника.
     - А мы вдвоем с тобой,  -  сказал Костик.  - Разве нет? Вероника? Давай
покажем этим интеллигентам!
     Собирались неохотно,  с  нарочитой медлительностью,  так,  будто  ждали
землетрясения или извержения вулкана.  Жора бормотал,  что в такую погоду из
порта не  выпускают ни одного суденышка.  Джансуг бросал несмелые взгляды на
Анастасию,  словно надеялся,  что она переменит свое намерение,  но ожидания
его были тщетны.  Море ярилось больше и  больше,  оно уже клокотало в  узкой
горловине бухты,  гремело между  острых  камней,  а  над  его  беспредельным
простором нависал какой-то  темный гул,  будто гудел сам воздух и  все небо.
Костя  и  Вероника всерьез  восприняли Жорины  слова  провести лодку  сквозь
камни,  они  плюхнулись в  воду,  как  только моторка закачалась на  волнах,
дерзко бросились туда,  где бесновалось море,  еще не поняли, видно, с какой
силой бьет вода с  той стороны о скалы,  верили в свою неуязвимость,  в свое
беззаботное счастье и  везение,  и  только теперь Жора  постиг весь  смешной
трагизм тех  двух беспечных пловцов,  закружил моторкой по  бухте,  замедляя
обороты мотора, закричал Костику и Веронике:
     - Вы что - шуток не понимаете? А ну - в лодку! Еще мне тут с вами.
     "Еще" добавлялось для Анастасии,  из-за каприза которой он вынужден был
рисковать и лодкой,  и людьми,  и,  ясное дело, собой. Но Анастасия опять не
реагировала,  не  хотела ловить никаких намеков,  сидела глухая и  слепая ко
всему,  кроме одного:  вернуться,  вернуться назад еще до заката солнца, как
она пообещала, хотя никто и не домогался этого обещания.
     Костик подсадил Веронику в  лодку,  через наклоненный борт зачерпнулось
немного воды. Джансуг что-то закричал почти пугающее, Жора засмеялся, Костик
не  стал сразу влезать в  лодку,  еще немного подержался за борт,  между тем
моторка очутилась уже возле горловины, за которой лютовало море, впечатление
было такое,  будто перед самыми скалами с этой стороны вода куда-то исчезла,
почти совсем,  образовалась глубокая отлогая яма,  по другую сторону которой
круто нависала тысячетонная масса темноклокочущей стихии.
     Лодку швырнуло в  эту  яму,  затянуло,  завертело.  Жора ничего не  мог
поделать,  даже крикнуть Костику не успел,  а  только скривился и скрежетнул
зубами,  в следующий миг моторку понесло между скал,  понесло боком, она как
бы и  не прикасалась к  воде,  летела в воздухе,  а вместо нее в воду нырнул
Костик,  одна рука его сорвалась с  борта,  он  еще цеплялся за  борт другой
рукой,  но уже,  кажется,  тремя или двумя пальцами, какая-то сила давила на
него,  загоняла все глубже и глубже в воду.  Анастасия зажмурила глаза,  без
слов молилась в душе: "Вынырни, вынырни, вынырни!", а когда спустя мгновение
глянула туда,  где  перед тем  судорожно царапались за  борт пальцы Костика,
увидела,  как в  воздухе мелькнула рука,  как ухватилась за  борт,  потом ей
помогла другая рука; в потоках воды, хлеставшей изо рта, носа, даже из глаз,
Костик налег на борт, лодка угрожающе накренилась, резанула по воде, тяжелое
мокрое тело перевалилось через борт прямо на  Анастасию,  и  как раз в  этот
момент моторка в  смертельном вираже пронеслась вокруг страшной черной скалы
и очутилась в гудящем просторе моря.
     - Го-го-го!   -   обрадованно  завопил  Жора,   хотя   его   пассажиры,
ошеломленные и напуганные пережитым,  еще не верили,  что спаслись, им еще и
сейчас казалось, что лодка должна утонуть, если не здесь, сразу по выходе из
бухты,  то  дальше,  они  еще  не  избавились от  страха;  для них одинаково
угрожающими были и скалы на выходе из бухты,  и первый темный вал воды, чуть
не  разбивший моторку,  и  каждая дикая волна,  ошалело мчавшаяся на лодку с
откровенным намерением потопить ее, раздробить, уничтожить.
     Анастасия,  вся мокрая от неуклюжего Костика,  который навалился на нее
и,  тяжело отдуваясь,  еще никак не мог прийти в себя,  не делала попыток ни
высвободиться,  ни отшатнуться, ни хотя бы встряхнуться немного. Готова была
на все,  перенести любые неудобства,  неприятности,  только бы плыть, плыть,
плыть -  и  не утонуть.  В другой раз -  согласна.  Могла утонуть,  сгореть,
задохнуться,  разбиться  в  автомобиле,  погибнуть в  авиакатастрофе.  Когда
угодно, но не сегодня. Сегодня она должна выплыть из моря, добраться до того
берега, на котором так неосторожно оставила утром удивительного человека, по
сути, почти незнакомого, но... Думала теперь лишь о том береге и об усталом,
каком-то странно одиноком человеке на нем. Загадала: встретит - не встретит?
Обещал,  да.  Но ведь не обязательно.  Мог обидеться, что с ним так небрежно
обошлись.  Но ведь сам сказал: приду встречать. И улыбка. Смущенная, гордая,
холодная,  неприступная,  презрительная? Так улыбаться не умеет никто другой
на свете.
     Костик неуклюже возился в лодке. Истерзанный, исчерпанный, перепуганный
уже,  наверное,  до конца своих дней. Пусть бы теперь попробовал загундосить
свое "Пусть неудачник плачет!".  Не до того!  Забыл обо всем.  Снова и снова
переживает свою  смерть,  которую видел в  клокочущей воде горловины,  между
твердых скал, отходит душой, пробует радоваться спасению и не знает, как это
сделать.  Анастасия вспомнила свое  обещание  про  белый  флаг.  Могла  ведь
забыть!
     - Жора!  -  крикнула с не свойственной для нее сегодня бодростью, чтобы
хоть немного развеять подавленность,  воцарившуюся в  лодке.  -  У тебя есть
какая-нибудь мачта?
     Жора нагнулся,  поискал у  себя под ногами,  показал короткое дюралевое
весло. Отпихиваться от причала - только и того.
     - Давай хоть это.
     Он подал,  Анастасия показала глазами Джансугу: возьми. Тот взял, но не
знал,  что  делать с  веслом.  Философ и  весло -  ничего общего.  Анастасия
протянула Джансугу свою белую блузку.
     - Привяжи, чтобы не сорвало ветром.
     - А чем?
     - Ну, разве я знаю? Найди.
     Опять  надо  было  просить Жору.  Тот  нашел  кусок проволоки.  Джансуг
кое-как прикрепил блузку к веслу,  сконфуженно улыбнулся Анастасии: никак не
мог сообразить,  зачем это. А слышал ведь, как она утром обещала поднять над
лодкой белый флаг.  Неужели у  мужчин такая куцая память?  Или  они  слушают
только самих себя?
     - Давай сюда! - скомандовала почти сердито. Подняла весло, белая блузка
затрепетала  на  ветру,  весло  рвалось  из  рук,  гудело,  словно  бы  даже
притормаживало лодку, так что Костик посмотрел вверх почти испуганно.
     - Что ты придумала? - спросил настороженно.
     - Лежи, дыши, - посоветовала ему Анастасия.
     В бухтах людям некуда деваться,  негде спрятаться. Заточенные камнями и
морем,  вынужденные сидеть там,  пока уймется стихия,  ни на что не надеясь,
ничего  не  ожидая,   только  завистливо  провожая  глазами  чаек  да  такие
сумасшедшие лодки,  как эта.  А в пансионате? Там, наверное, ветер прогнал с
набережной  всех,  и  вряд  ли  кто-нибудь  смотрит  и  приметит  трепетанье
маленького белого крылышка.  Не будет и Карналя возле причала,  -  почему бы
ему быть исключением?  И все же Анастасия тайно гадала в душе:  "Будет -  не
будет,  будет  -  не  будет..."  Так  в  детстве  обрывала лепестки ромашки,
загадывая то или иное,  всегда что-то глупое,  несущественное,  в сущности и
ненужное.  Теперь пригодилась бы не ромашка,  а тысячелепестковый невиданный
цветок,  чтобы обрывать его долго-долго,  чтобы хватило до самого берега, до
причала,  до того мгновения,  когда она увидит,  убедится и либо обрадуется,
либо...  Отгоняла от  себя горькие предположения,  хотелось верить,  верить,
верить... Во что? И по какому праву? Глупая, глупая...
     Там,   на   берегу,   куда  устремлялся  ее  взгляд,   творилось  нечто
невообразимое  и  непередаваемое,   непостижимое.   Безоблачное,  выметенное
ветрами  небо  летело  неизвестно  куда  в   пронзительном  синеватом  свете
предвечерья,  затягивало  в  свое  космическое безудержное движение  зеленые
деревья с набережной,  белые строения, пугливо прикрытые вздыбленной красной
черепицей,   зубцы   скал   и   вершины   гор,   которые  еще   удерживались
миллионотонными  базальтовыми  массами,   но  уже  угрожающе  крепились,   в
молчаливых каменных вскриках рвались вслед за ветрами,  за небесами,  за той
пронзительной синевой, от созерцания которой у Анастасии заходилось сердце и
хотелось плакать, как малому ребенку от собственной незащищенности, от своей
малости,  от бессилия,  от страдания и боли,  потому что некому рассказать о
том,  что она чувствует,  глядя на неистовую красоту мира, которая просто не
умещается в ее душе.
     В   далеких   бухтах   вытанцовывали  маленькие  человеческие  фигурки,
завистливо  провожали  глазами   отчаянную  лодку,   одиноко   боровшуюся  с
неистовством моря,  размахивали руками, словно хотели взлететь, вырваться из
неожиданного заточения,  полететь вслед за  теми  отчаянными,  которые реяли
перед всем берегом белым флажком вызволения.
     В лодке с нею милые,  прекрасные люди,  но что ей до них? Жора смелый и
отчаянный,  как  и  положено  морякам.  Костик  и  Вероника  -  добродушные,
погруженные в себя.  Джансуг посреди взвихренных стихий должен заботиться об
атараксии и адиафории, завещанных еще греческими скептиками. Она с ними и не
с ними. Для той неистовой красоты, которая разворачивалась впереди на суше и
какую,  пожалуй,  видно было только отсюда,  с  разбесновавшегося моря,  она
должна была иметь рядом с собой кого-то другого. Кого же? Боялась признаться
самой  себе,  и  от  этого ее  страдания еще  усугублялись,  и  мука  ее  от
созерцания летящего синевато-серебристого света еще увеличивалась.
     А  лодка плыла так тяжело,  долго и медленно к берегу,  что,  казалось,
заблудилась в вечности и никогда не доберется к своему причалу.
     От  берега тем  временем с  двух  сторон наперерез моторке,  которая то
исчезала,  то появлялась среди гигантских волн,  слабо трепеща белым флажком
безнадежности,  помчались два  могучих  глиссера  спасательной службы.  Жора
замахал Анастасии,  чтобы она убрала свой флажок,  -  он не хотел позориться
перед спасателями,  он что-то кричал и  даже топал ногами о днище лодки,  но
Анастасия упорно держала весло,  глиссеры пронеслись мимо них раз и еще раз,
оттуда  кричали что-то  в  мегафоны.  Костик,  уже  оклемавшись,  помахал им
успокоительно рукой,  но  спасатели не  отставали от  моторки и  повели ее к
причалу в  почетном эскорте,  будто плыли в  ней какие-то чрезвычайно важные
лица.  Анастасия только  теперь  вспомнила про  свой  "Петри",  спрятанный в
рюкзаке  среди  полотенец и  одежды,  должна  бы  достать аппарат и  сделать
несколько снимков на  память,  а  если бы  очутилась на  берегу и  поймала в
объектив картину  сопровождения глиссерами потрепанной штормом  моторки,  то
еще,  глядишь, снимок получил бы премию на одном из многочисленных ежегодных
фотоконкурсов,  устраиваемых ныне, кажется, всеми газетами Советского Союза.
Порой человеку хочется забыть о  своей профессии,  не  напоминать о  ней  ни
посторонним,  ни себе самой,  сосредоточиться на чем-то другом. На чем же? О
себе  Анастасия знала наверное,  хоть  и  не  сознавалась сама  себе.  Когда
вспомнила про  фотоаппарат и  про  свои  профессиональные интересы  и  когда
вообразила  себя  на  том  причале,   к   которому  сквозь  клокотанье  моря
пробивались  три   лодки,   пыталась  этим  заполнить  невыносимую  пустоту,
открывающуюся ее глазам,  безнадежность, пустынность берега, свои отчаяние и
ужас,  что  ждали ее,  белый флаг отчаянья,  который она  все  еще держала в
руках,  выставляла, показывала. Кому? Ветру, горам, ошалевшему солнцу, что в
облачных завихрениях мчало в неизвестность, унося с собой все надежды?
     В  том,  как волны налетали на  берег и  с  грохотом разбивались,  было
какое-то  непередаваемое величие.  Но  все  померкло,  как  только Анастасия
убедилась:  Карналя на  берегу нет.  На  причале не было никого.  Карналь не
пришел.  Обещал и  не выполнил обещания.  Собственно,  никаких обязательств,
кроме слова,  но  ведь такой человек не  бросает слов на ветер.  Ветра такие
люди тоже не пугаются.  Значит, не пришел, потому что не хотел. Даже об этом
Анастасия не  сумела  подумать,  потому что  думать вообще в  эту  минуту не
могла.  Только видела пустой причал,  может,  потому мысленно и  летела туда
сама,  чтобы  встречать возвращение с  моря  этих  жалких  аргонавтов,  этих
незадачливых поедателей  шашлыков,  этих  водолюбов  и  водофобов  (Джансуг,
который мог относиться только к  водофобам,  еще и сейчас испуганно молчал и
смотрел  на  Анастасию мучительно-виноватыми черными глазами).  Если  бы  ей
сказали, что в это время Карналь уже подлетает к Парижу или что через неделю
он увидит такое же,  как она,  развихренное, потемневшее солнце, торопясь на
похороны отца,  Анастасия не то чтобы не поверила, а содрогнулась бы сердцем
от боли за того человека,  но,  к сожалению,  знание того,  что есть и скоро
будет,  не  всегда  открывается тебе,  вот  и  должна  казниться и  мучиться
неопределенностью, неосуществимостью надежд, неутолимостью желаний. "Надежда
- мой компас земной,  удача -  награда за смелость..."  Мягкая печаль голоса
Анны Герман одолевала грозный шум моря,  от воспоминания о прекрасном голосе
хотелось  расплакаться,  а  может,  царил  в  душе  Анастасии другой  голос,
Карналя, его фигура, его глаза? Каким нежным и ласковым было утреннее море и
какое яростное оно  теперь!  Для  иных человеческих душ  вода -  это  стихия
отчаянья. Отныне Анастасия должна была бы причислить себя к этим несчастным.
     Она не заметила, что лодка их уже возле берега, не заметила, как Костик
и  Вероника,  сбиваемые с  ног  волнами,  пытались завести  моторку в  тихую
бухточку, сидела и тогда, когда из лодки все повыносили на берег, и Джансуг,
смущенно покашливая, прошелся возле, раз и другой, не решаясь напомнить, что
надо сходить на берег.  В пансионате комната Анастасии была рядом с комнатой
Костика  и  Вероники.  Джансугу  еще  предстояло  добираться до  палаточного
городка "дикарей" на пустыре у виноградников,  где стояла его черная "Волга"
и  оранжевая импортная палатка  и  где  нашли  пристанище также  Анастасиины
"Жигули".
     - Знаешь,  - сказал ей доверительно Джансуг, - я не люблю моря. Такого,
как это,  не люблю! Прости, но не могу хвалиться. Не испугался, но не люблю.
Ты понимаешь?
     - Разве  я   тебя  упрекаю?   -   она  посмотрела  на   Джансуга  почти
сочувственно. - Не думай обо мне, Джансуг. Не нужно никаких оправданий.
     - Мы должны поужинать все вместе. Я приглашаю всех. Жора тоже с нами.
     - Идите. Я сегодня не буду. Спасибо. Может, попозже найду вас.
     Она почти отгоняла их  от себя,  нетерпеливо выжидала,  пока оставят ее
одну на  причале,  хотелось быть одной на  всем берегу,  чтобы нигде никого,
абсолютная пустыня,  уж коли пустота,  так пустота!  Накинула на себя легкий
курортный сарафанчик,  взяла сумку,  набитую всяким добром,  долго стояла на
берегу,  наблюдая за  одинокими прохожими,  медленно погружалась в  сумерки,
хотела одиночества,  чтобы дать волю своему отчаянию,  но в то же время жила
надеждой.  А может,  может!  Потом медленно пошла в ту сторону, откуда утром
появился Карналь; в горы, на крутые узкие тропинки, мимо спасательной вышки,
на  которой кто-то упорно вглядывался в  темень разбушевавшегося моря,  мимо
виллы конструктора,  с ее причудливыми башенками,  слепыми окнами,  широкими
террасами.  Кто-то  темный появился на  террасе как  раз тогда,  когда внизу
проходила Анастасия, стоял долго и неподвижно, как будто следил за женщиной,
провожал ее молчаливым взглядом,  такой же темный и одинокий, как и она. Кто
там, наверху, вознесенный над всеми? Может, и Карналь. Гость того неведомого
и невидимого конструктора-академика.  Академик у академика.  Холод науки - и
ничего человеческого.
     "В небе незнакомая звезда светит, словно памятник надежде..." Снова жил
в  ней  голос  Анны  Герман,   ласковый,   ненавязчивый,  но  и  незабываемо
прекрасный. Наверное, надежда должна иметь цвет и звук этого единственного в
мире голоса.  И  она живет всегда и вечно!  Даже для того темного человека в
его  отчаянном  одиночестве  там,  наверху!  Теперь  Анастасия  готова  была
поклясться,  что на террасе не Карналь. Не мог он там быть, не мог не прийти
на берег,  его нет ни здесь, ни поблизости, он где-то далеко. Где и почему -
не знала, но чувствовала, что так оно есть, так должно быть. И все же хотела
найти его еще в  эту ночь,  сейчас,  немедленно,  увидеть его хоть издалека,
просто знать, что он там-то или там-то.
     Какая-то испуганная птица прокричала впереди во тьме,  звала за поворот
тропинки,  за скалу,  за море.  Найди его!  Найди! Она бросилась туда, птица
больше не подавала голоса, но теперь кричало что-то в ней: найди! В смятении
она повернула назад,  снова оказалась возле моря,  оно бело билось о  берег,
казалось,  что  в  черноте ночи  можно видеть даже все  обломки,  водоросли,
мертвые тела  медуз,  которые вода несет на  сушу.  Все  выбра