ривез сюда его целую машину -
битов стекло,  палки,  бумага, известь, какая-то мерзость. Лес сразу утратил
свою сказочность,  пеньки стали просто пеньками,  а не чеберяйчиками,  корни
перестали быть бородами,  а березки -  русалками,  затаившиеся влажные дебри
были  обычным  болотом,   а  весь  лес  -  ординарной  свалкой.  Загрязнение
окружающей среды не знает пределов, как и человеческая глупость.
     А  весна стоит сухая,  даже страшно.  Воскресить бы  все прошлые дожди,
поднять их  из  глубин  земли,  вознести на  небо,  а  потом  подарить земле
снова!.."
     Карналь  перечитал записки дважды.  Впечатление было,  будто  говорил с
Анастасией.  Собственно, он понимал, что такого разговора между ними никогда
не  могло состояться.  Люди не умеют выкладывать душу друг перед другом так,
как это отваживаются иногда перед бумагой.
     Он  разложил  на  столе  листочки  с   дневником  Анастасии  и  снимком
высоконогой девчурки с тигриными глазами и сел за работу.  Работать умел при
любых обстоятельствах и  в  любой обстановке,  этому не  должен был учиться,
ночная душевная неуверенность,  кажется,  отошла от него,  и он легко бросал
мысли сквозь сортировочное сито, сотканное из трех основных квантификаторов:
"да",  "нет",  "без  ответа",  радостно и  свободно блуждал среди анархичной
топографии своих знаний в надежде открыть хотя бы маленькие, но новые миры в
ней, той, казалось, уже до подробностей известной стране.
     Когда после многочасового сидения за  столом Карналь вышел из  хатенки,
застал день в  полном разгаре,  сухой,  солнечный,  теплый,  как будто и  не
осенний.  Шумели сосны,  все жило вокруг, и подумалось ему внезапно, что все
миры, может, и кибернетические даже, должны быть непременно пережиты, прежде
чем будут истолкованы и объяснены.  Он стоял,  смотрел на небо,  слушал лес,
ждал:  может,  ошибся,  просто  послышалось  вчера,  что  Анастасия  обещала
приехать в следующее воскресенье. А если в это, сегодня?
     Еще  немного  постоял,   вернулся  за   стол,   пододвинул  диссертацию
Кучмиенко. Он обладал привычкой быть тщательным даже там, где тщательности и
не требовалось.  Стал читать.  Возмущение его нарастало еще скорее,  чем при
чтении  автореферата.  Но  здесь  и  возмущение казалось неуместным.  Упорно
пробиваясь сквозь  примитивизм суждений  и  тривиальные разглагольствования,
изложенные   наукообразной  терминологией,   невольно   бросал   взгляд   на
Анастасиины записки.  Загрязнение окружающей среды, как и глупость, не имеет
пределов.  Он добавил бы еще:  загрязнение науки случайными людьми так же не
имеет границ. Но границы надо все же установить!
     Вечером приготовил себе новое суворовское рагу,  на этот раз оно уже не
подгорело,  было  даже  вкусным по-своему,  долго сидел,  смотрел на  огонь,
пробовал думать о  неделе,  которую должен здесь прожить,  но  не  мог  даже
охватить мыслью  такую  временную даль.  Неделя  -  вечность.  "Окончен труд
дневных забот,  я часто о тебе мечтаю,  бродя вблизи пустынных вод, вечерним
выстрелам внимаю..."
     Заснул  быстро и  спал  чуть  ли  не  до  восхода солнца,  утром  пошел
умываться  к  озеру,   позавтракал  опять-таки  суворовским  рагу,  спрятал,
заботливо сложив,  в карман листочки Анастасииного дневника и ее фотографию,
запер избушку,  ключ тоже положил в карман,  легко спустился с холма, бросил
последний взгляд на разрушенный старой сосной склон и  пошел,  придерживаясь
автомобильных следов.
     Должны вывести его на шоссе. Выведут или заведут?


                                  9

     Карналя стали искать еще с  субботы.  Пронченко хотел пригласить его на
воскресенье к  себе на дачу и  позвонил дежурному по объединению,  чтобы тот
связал его с академиком.
     - Петр  Андреевич сейчас  на  территории,  я  передам ему,  -  пообещал
дежурный.
     Передал или нет,  но  Карналь почему-то не звонил,  уже поздно вечером,
уезжая с  работы,  Пронченко опять позвонил дежурному.  Тот,  что  был днем,
сменился, новый о Карнале ничего не знал.
     - Я соединю вас с помощником Петра Андреевича.
     - Хорошо.
     Алексей Кириллович сидел возле своего телефона и откликнулся сразу.
     - Не  можете ли  вы  сказать,  где  Петр Андреевич?  -  спросил у  него
Пронченко.
     - Он  уехал.  Неожиданно.  Сказал:  на  короткое время.  Не провел даже
традиционный диспут сороковой субботы.
     - А как же обошлось без диспута?  -  Пронченко в общих чертах знал, как
проходит сороковая суббота в объединении,  знал также, что комичным диспутом
она должна всякий раз кончаться.
     - Попросил,  чтобы  все  желающие дискутировать цепляли свои  тезисы на
дверях его кабинета.
     - Много нацепляли?
     - Да есть.
     - Очень смешное?
     - Пожалуй, только для кибернетиков. У них юмор слишком специфический. Я
бы  сказал:  чересчур профессионализированный.  Такие люди,  как  я,  только
пожимают плечами...
     - Но все-таки - где же Карналь?
     - Предупредил меня, что должен выехать на короткое время, - и все.
     - Позвольте поинтересоваться в таком случае, почему вы так долго сидите
на работе?
     Алексей Кириллович немного помолчал.
     - Видите ли,  товарищ Пронченко...  Я так себе подумал...  А вдруг Петр
Андреевич вернется?
     - Сегодня?
     - Не могу сказать, но все может быть.
     - Передайте ему,  пожалуйста,  что я  хотел бы  видеть его.  Может,  он
позвонит мне на дачу.
     А  потом  Алексею Кирилловичу позвонил Кучмиенко.  Дежурный,  наверное,
передал ему,  что Карналя разыскивает секретарь ЦК, и Кучмиенко обеспокоился
не на шутку.
     - Куда ты спрятал своего академика? - загремел он в трубку.
     - Он выехал,  - Алексей Кириллович старался быть предельно сдержанным и
вежливым.
     - Не крути,  не крути!  Он что: болен? Диспутацию эту дурную не провел,
кабинет ему обклеили, забыв о всяком приличии. Мальчишество!
     - Я же сказал, что выехал. Кажется, академик имеет право на выходной.
     - Право, выходной. Это Моисей своим евреям пообещал, когда они выходили
из  Египта.  Выходной,  выходной...  С  Карналем оно никак не вяжется...  Ты
знаешь, что его нельзя так отпускать, человек вон в каком состоянии!
     - Он предупредил, что на короткое время.
     - А кто измерит? Где оно короткое, а где какое - ты можешь мне сказать?
Пронченко его разыскивает...
     - Я говорил с товарищем Пронченко.
     - Ты помощник, ты отвечаешь мне за академика! Не говорить, а живого мне
Петра Андреевича давай! С кем поехал?
     - Не могу сказать. Наверное, один.
     - Один? А на чем? Машина его простояла целую субботу.
     - Не могу сказать.
     Кучмиенко швырнул трубку.
     Он звонил и  в  воскресенье.  Домой к Алексею Кирилловичу,  тете Гале и
Людмиле.  Нарвался на своего сына,  тот заподозрил что-то нечистое в отцовых
розысках, привязался:
     - Зачем тебе Петр Андреевич? Дай ему покой в выходной день.
     - А тебе какое дело?  -  возмутился Кучмиенко. - Надо, значит, надо. Не
тебе, а мне.
     - Это я знаю, - хмыкнул Юрий.
     - Что ты знаешь?
     - Поганишь всем жизнь!
     Кучмиенко задохнулся от таких слов.
     - Да ты что?.. Родному отцу?..
     - Все бы ты себе!  Ходишь, ходишь, берешь за горло, организовываешь мир
для себя,  а надо -  себя для мира,  как Петр Андреевич.  Брось охотиться на
Карналя - охоться на зайцев!
     - Записался в его веру?
     - А что?
     - Дай мне Людмилу! Не хочу с тобой даже разговаривать!
     - Людмилы нет!
     В понедельник тревога возрастала с каждым часом,  но сведения о Карнале
не  поступали.  Пронченко  попросил  Алексея  Кирилловича  информировать его
каждый  час,  тетя  Галя  плакала  возле  телефона,  Людмиле ничего  еще  не
говорили,  берегли ее, надеясь, что все обойдется, что академик просто исчез
на несколько дней,  чтобы сбросить с себя где-нибудь в тишине и безвестности
тяжелый душевный груз, что навалился на него за последнее время.
     А  после  обеда  откуда-то  неожиданно позвонил  секретарше Карналь  и,
предупредив,  чтобы  она  никому ничего не  говорила,  попросил прислать ему
машину к Воскресенскому рынку.
     Дина Лаврентьевна от  неожиданности даже переспросила,  чего никогда не
делала:
     - Аж на Воскресенку?
     - Это так далеко, вы считаете?
     - Простите, Петр Андреевич. Я сейчас пошлю...
     Мастроянни был,  кажется,  единственным человеком, который видел, как в
субботу Карналя забрала в свои "Жигули" Анастасия.  Он, как всегда, дремал в
машине,  но  настоящий водитель даже сквозь сон увидит своего хозяина.  Знал
Мастроянни и то,  что Карналя все разыскивают,  но молчал,  ибо его никто не
спрашивал,  а когда не спрашивают, то зачем же лезть? Главное же, видел, что
Анастасия вернулась еще  в  субботу,  и  не  поздно,  так  что  даже чувство
ревности (безосновательное,  как для женатого человека,  это он тоже понимал
прекрасно) не терзало его сердца, он спокойно провел выходной, в понедельник
выехал на  работу,  терпеливо ждал  своего академика,  поддерживаемый гордым
знанием того факта,  что он в  нашей великой стране в этом занятии совсем не
одинок. Звонок с Воскресенки тоже не очень удивил Мастроянни. Он помчался на
ту сторону Днепра так быстро,  как только мог,  боялся,  что академик,  пока
туда доберешься,  передумает и исчезнет снова на день или два, и не получишь
тогда возможности похвалиться при  случае,  что  ты  первый увидел академика
Карналя после  того,  как  его  искал весь  Киев.  Петр  Андреевич никуда не
убегал. Стоял на площади возле крытого колхозного рынка, был совсем не похож
на себя,  в  помятом костюме,  с  набитым портфелищем в руке,  за который он
держался так  крепко,  что  не  хотел даже  отдать его  водителю,  а  так  с
портфелем и втиснулся в машину.
     - Петр Андреевич,  как же  это вы  тут?  -  не  удержался от  удивления
Мастроянни.
     - Слишком далеко тебя погнал?  Прости. Я добирался на попутных, завезли
меня сюда,  как-то  не сориентировался.  Конечно,  мог бы отсюда трамваем до
станции "Комсомольская", а там метро, но надоело вот с этим портфелем. Давай
домой. Надо побриться и переодеться. Меня, наверное, спрашивали?
     - Да,  наверное,  - шофер не умел лгать, но и правды всей не знал, и не
был уполномочен на такие разговоры.
     - Подождешь меня, я быстро.
     - Да Петр Андреевич! О чем вы!
     - Придется нам сегодня немного поездить.
     Тетя Галя заплакала, увидев Карналя:
     - Петрику, а я уж не знала, что и думать!
     Он обнял старушку.
     - Что вы,  тетя Галя? Есть вон люди, которые исчезают на недели, а то и
на месяцы.
     - Разве ж  то люди?  Теперь вон и  в  космосе летают,  так о них мы все
знаем, а тут исчезает такой человек, как в воду. А я одна в этой квартире, и
так страшно, будто тебя в церкви оставили ночевать... Звонят-звонят тебе...
     - А то не звонило?  -  Карналь засмеялся, проходя в ванную. - Не пугало
вас больше?
     - Помилуй бог.
     Он стоял под горячим душем, потом брился, обдумывал остаток своего дня.
День посещений, свиданий, визитов. Диссертация Кучмиенко распирала портфель.
Посвятить ей  еще  и  остаток этого дня.  Науку надо оберегать так  же,  как
окружающую среду.  Диссертация-визитация. Словосочетание, раз родившись, уже
не  давало покоя Карналю.  Без  конца вертелось в  голове,  как  надоедливая
песенка или плохие стишки.  Диссертация-визитация.  Он не очень любил визиты
предусмотренные.  Лучше,  когда  случайные.  Так  случай помог ему  когда-то
посетить чуть не сразу двух ректоров:  того университета,  в  котором учился
сам,  и того,  где читал лекции,  уже став доктором наук.  Оба ректора - его
сверстники,  а  казались мудро-старыми,  почти  вечными,  такова  сила  этой
тысячелетней  должности.  Жизнь  как  на  станции  Вечности.  Центр,  откуда
разлетаются  галактики  знаний,   надежд,   грядущего.  Идут,  не  озираясь,
разлетаются в непрестанном разгоне - кто остановит, какая сила, да и зачем?
     В  штатном  расписании человечества должности пророков  и  апостолов не
предусмотрены.  А  в  науке?  Никогда не думал Карналь,  что такая никчемная
писанина,  как "диссертация" Кучмиенко, натолкнет его на размышления о своем
месте в науке. Думал об этом, пробираясь лесом к шоссе, не переставал думать
еще и теперь,  перебирая в памяти имена, расставляя по определенным им самим
местам,   классифицировал,   обобщал,   выстраивал   своеобразную  иерархию.
Ученые-пионеры,  ученые-художники, иногда они даже несколько авантюристы, по
крайней  мере  при  взгляде  на  них  со  стороны.   Ломают  старые  каноны,
отбрасывают устоявшиеся теории, создают новые. Впечатление подчас такое, что
ни  на что не опираются,  ни на чем не базируются и  из ничего рождают целые
миры.  Не  всеми это воспринимается охотно,  иногда целые столетия проходят,
жизни  поколений.  Первейшими их  врагами  следует считать ученых-классиков,
мастеров ремесла,  которые оберегают порядок в  науке.  Первых они  называют
"псевдоучеными",  а те их -  врагами прогресса в науке,  муравьями,  которые
собирают уже готовые запасы и довольствуются ими. А как на самом деле? Нужны
и те,  и другие.  Без одних не будет прогресса, без других наука может стать
шарлатанством, ибо она не может существовать без традиций, без запаса идей и
теорий.  Самого  себя  Карналь  мог  бы  отнести  к  ученым-стимуляторам,  к
постуляторам,  режиссерам от  науки,  которые только ставят проблемы,  могут
показать путь разрешения той или иной из них, методику, источник информации.
Это  методологи,  организаторы,  специалисты  по  координации и  руководству
группами и коллективами.  Без них сегодня науку представить невозможно, хотя
перед самой наукой они иногда остаются нагими, как во время своего рождения,
но  все-таки  их  тоже  следует  отнести  к  творцам  науки,  в  отличие  от
компиляторов, критиков и догматиков, которые только нагромождают чужие идеи,
сопоставляют,   переваривают,   систематизируют.   Это   авторы  монографий,
учебников,  пособий,  популяризаторы, воспитатели, они вырабатывают словари,
терминологию,  символику,  пересказывают уже  известные  знания  другим,  не
создавая ничего нового.
     Более  всего ученых,  как  правило,  сосредоточено в  отрасли собирания
статистических данных, всяческих измерений, подсчетов, это труд, собственно,
технический, но сидят на нем люди, которые считают себя учеными, и в том нет
большого греха,  ибо, по крайней мере, помощниками ученых они были всегда, к
тому же верными.  Вместо этого администраторы в науке, которые ведут обычный
счет,  покупают аппаратуру,  строят лаборатории,  где-то заседают... пробуют
командовать в науке, не понимая, что это не их функция, - эти так же вредны,
как псевдоученые,  болтуны,  демагоги и  паразиты-карьеристы,  добывшие себе
звания вненаучными средствами.  Куда  отнести Кучмиенко?  Не  встал бы  этот
вопрос, если бы не появилась его так называемая "диссертация".
     Карналь с кем-то созвонился, снова взял свой набитый портфель, собрался
уходить. Тетя Галя встревожилась:
     - Куда же ты, Петрик?
     - Надо!  Работа,  тетя Галя!  Кто будет спрашивать, не говорите обо мне
ничего.
     - Когда вернешься?
     - Скоро буду.
     Он поехал на улицу Толстого, снова попросил водителя ждать, поднялся по
лестнице на второй этаж,  нажал на звонок у высокой белой двери. Старый дом,
квартиры с высокими потолками и высокими дверями, в которые приятно входить.
     Ему  открыл худощавый юноша  в  больших очках.  Наверное,  аспирант или
студент-старшекурсник.   У  профессора  -   хозяина  квартиры  -  уникальная
математическая библиотека,  но  ни  одной книги он  не  дает выносить,  если
нужно,  приходи,  читай и  спрашивай Деда.  Дед  -  так называли профессора,
председателя ученого  совета  по  математике,  из-за  его  старости,  а  еще
называли его Девчата, потому что он их всех называл полушутливо "девчатами",
даже когда обращался к своим коллегам-ровесникам.
     Дед-Девчата сидел в своем забитом книгами кабинете,  засыпанный пеплом,
как    старый   погасший   вулкан,    худой,    длинный,    оживленный,    с
беспощадно-презрительным взглядом желтых глаз.
     - А-а,  - встал навстречу Карналю, - девчата все-таки пришли к старику?
Ну,  здоров,  здоров,  академик! Все вы стали академиками без Деда - и ты, и
Глушков,  и  Ляшко.  А  от  математики все равно не убежите никуда.  Да это,
пожалуй,  только вы и ускользнули, а так все - Дедовы ученики. Сколько тысяч
докторов и кандидатов разлетелось по всему Союзу...
     - Как пчелы? - попытался угадать Карналь.
     - Не угадал. Как что?
     - Как ласточки?
     - Ну, недогадливые девчата! Как что?
     - Как орлы?
     - Вот!  Орлы!  А  ты -  пчелы.  Садись вон там.  Убери книжку и садись.
Говорят, стрижешь баранов?
     - Как придется.
     - А я с аспирантами. Отучиваю от поросячьего мышления. Ох и девчата! Ты
ведь по делу?
     - Без дела не отважился бы.
     - А просто навестить Деда не можете? Заакадемились! Какое же дело?
     - Диссертация Кучмиенко у вас?
     - Есть.
     - Как она?
     - Обречена на защиту.
     - Дед, вы серьезно?
     - Сами же породили эту математизацию.
     - Но без глобального подхода. Ну что это за математизация мира?
     - Разве я знаю?  Я старый дед. Может, это по Стеклову, который говорил,
что истины должны быть математически сформулированы в мире.
     - Истины же, а не мир. И потом: сформулированы. А у Кучмиенко хоть одна
истина сформулирована им самим?
     - Да что вы,  девчата?  Еще вам Дед станет читать все ваши диссертации!
Тот написал, рецензенты похвалили, оппоненты готовы поддержать, ученый совет
проголосует, а я подпишу.
     - Что  подпишете,  Дед?  Формулу теплой земли под ногами?  Человеческой
боли? Печали или несчастья? Формулу зла? Может такое быть?
     - Да разве я  знаю?  Все рецензии справные.  Большинство твой Кучмиенко
себе обеспечил. Теперь обречен на защиту, хоть ты его режь.
     - У   древних  существовало  правило,   что   даже  решение,   принятое
большинством голосов,  обязательно  лишь  тогда,  когда  нет  возражений  со
стороны богов или героев.
     - Так ты возражаешь?
     - Принес официальный отзыв.
     - Ага.  Ну,  так.  Кем же тебя? Героем или богом? Ну, пусть ты герой. А
бог?
     - Бог - Глушков.
     - Так Глушков же тебе не напишет. Он Деда забыл до нитки.
     - Напишет и он. Не может мириться с профанацией науки. Поеду к нему!
     - Уже и ехать! Так, может, его в Киеве нет?
     - Найду!
     - А он тебя ищет.  Написал такое,  как и ты,  сам принес и допытывался,
где ты и знаешь ли. А ты молчишь, так я сказал...
     - Что вы сказали, Дед?
     - Да ничего и не сказал.  Защита уже назначена.  В газетах было. День и
место. Оппонент.
     - Кто оппонент?
     - Да хороший человек,  только робкий.  То Кучмиенко твоего испугался, а
теперь узнает, что бог и герой против, так испугается вас. Ну, он знает, как
уклониться. Скажет: болен. А я?
     - Отмените защиту.
     - А как?
     - Диссертация не представляет собой никакой научной ценности.  Не имеет
ничего общего с наукой.
     Дед попытался еще схитрить:
     - Так, может, ты позвонишь оппоненту? Хороший же человек.
     - Вы и позвоните, Дед. И то сейчас, пока я здесь.
     - Да ты что! Глушков - и тот не домогался.
     - А я домогаюсь! Подать вам телефон?
     - Какой ты добрый!  Не видишь:  сам дотянусь.  Руки длиннее, чем у вас,
девчата...
     Дед, кашляя, отчаянно пыхтя трубкой, говорил по телефону долго и хитро,
но  сказал все,  что  нужно  было  сказать,  положил трубку,  развел руками.
Сделал, что мог. Карналь поднялся.
     - Спасибо, Дед.
     - Уже и убегаешь?
     - Еще есть дела. Надо на работу. Сегодня не был.
     Дед придержал его у двери кабинета, хитро прищурился:
     - А можешь сказать, девчата, что хуже всего в науке?
     - Хуже всего? Что же?
     - То,  что  ее  нельзя делать без  ученых.  Многие пробуют,  а  оно  не
выходит!