ый рабочий день?
     - Продли не рабочий день,  а усилия, - подсказал Пронченко. - Эта штука
в  человеке неисчерпаема.  Чем больше черпаешь,  тем больше прибывает.  А  у
скупого и ленивого отпадает. Как хвост у ящерицы.
     - То,  о  чем мы тут говорим,  еще невозможно даже записать в ближайший
пятилетний план,  я так думаю,  -  с сожалением заметил Карналь.  - Так что,
дорогая Зинька, придется тебе еще ждать.
     - Разве  только мне?  А  вам?  И  разве  мы  не  доживем до  той  нашей
пятилетки,  в  планы которой запишем все мечты?  И  разве мы  не привыкли не
жаловаться на трудности и находить утешение в своей работе?
     Зинька оставалась Зинькой. И в далекие довоенные годы, и в той беседе у
Пронченко,  и  в  телеграмме,  которую послала после  гибели Айгюль:  "Рыдаю
вместе с тобой, дорогой мой Петрик!"


                                  6

     Кучмиенко появился  в  приемной Карналя  в  самую  неподходящую минуту.
Академик никогда не  просил  своего  помощника,  чтобы  он  ограждал его  от
посетителей, но Алексей Кириллович и сам понимал, что Карналь имеет право на
ту долю покоя и одиночества,  какая только возможна в его положении,  вообще
говоря,  напоминавшем чем-то жизнь на вершине действующего вулкана:  звонки,
вызовы,  визиты, требования, там рвется, там не хватает, там не выходит, там
то, там се.
     Сегодня утро,  кажется, предстояло спокойное. Алексей Кириллович пришел
на  помощь  секретарше,  объединенными усилиями  легче  было  отбиваться  от
случайных посетителей,  но визита Кучмиенко он не предвидел.  Да и кто может
предвидеть, когда и где появится Кучмиенко.
     - Заперся?  -  кивая на  дверь и  мгновенно оценив обстановку,  спросил
Кучмиенко.
     - Просил  не  беспокоить до  одиннадцати,  -  Алексей Кириллович сделал
движение,  как будто пошел наперерез Кучмиенко, хотя откровенно этого делать
не хотел. Кучмиенко не обратил на его маневр ни малейшего внимания.
     - Если и  заперся,  то  не от меня,  -  заявил уверенно и  дернул дверь
кабинета Карналя от себя.
     Это была простая дверь,  без обычного тамбура - Карналь тамбуры терпеть
не мог,  -  но,  правда,  толстая и  крепкая,  довольно надежная изоляция от
нежелаемых звуков.  От  звуков,  но  не  от  Кучмиенко.  Ибо  Кучмиенко умел
проникать и не через такие двери! Когда живешь на свете какое-то там время и
достиг  какого-то  там  уровня,  то  просто смешно,  чтобы  перед  тобой  не
открывались двери, которые тебе нужны!
     Неслышно ступая в  своих  толстоподошвенных туфлях,  Кучмиенко вошел  в
кабинет Карналя,  прикрыл за  собой  дверь,  бодро  потряс  плечами,  метнул
взглядом туда-сюда,  не увидел для себя ничего нового:  те же кипы чертежей,
завалы  информационных бюллетеней  на  длиннющем  Карналевом столе,  толстые
фолианты,  ксерографические оттиски  каких-то  рефератов,  которые  академик
зачем-то  ежедневно глотал десятками.  Гималаи информации,  арктические поля
книжных торосов, вавилонская башня языков, терминологий, жаргонов - кому оно
нужно!  Руководить -  это означает ограничиваться. Умело и разумно. Всего не
охватишь,  не постигнешь,  только голова затуманится.  Схватить одно звено и
вытащить всю цепь! Что может быть проще? Руководители нового типа, к которым
скромно   относил  себя   Кучмиенко,   презирали  всех   этих   книгоедов  и
брошюроглотателей!  Никаких бумаг,  ни  единого листочка бумаги в  кабинете!
Резолюция - анахронизм! Когда чешутся руки наложить резолюцию, спрячь их под
стол,  засунь в карманы,  поиграй импортной газовой зажигалкой,  а заявление
или что там еще попроси убрать с твоих глаз.  Мол, аллергические синдромы от
одного вида бумажки в таком суперсовременном кабинете, где все приспособлено
к  новому  стилю  руководства  и  управления.   Никаких  телефонов,  никаких
селекторов, ничего привычного. Обыкновенный шарик на прекрасном голом столе,
а  под столешницей незаметная,  но закодированная в  сигналах памяти кнопка.
Если  надо  что-нибудь  передать,  нажимаешь  кнопку  и  спокойно  говоришь,
обращаясь к шарику:  "Дина Лаврентьевна,  прошу вас, соедините меня...", или
"Переключите меня",  или "Передайте тому-то  и  тому-то".  Если кто-то хочет
соединиться с  тобой,  шарик  ненастырно  загорается соответственным цветом:
зеленым,  голубым,  розовым,  оранжевым. Слишком резких колеров Кучмиенко не
терпел,  но  не  любил и  однообразия в  них,  поэтому на каждый день недели
устанавливал с Диной Лаврентьевной тот или иной цвет,  и день как бы получал
свой флаг - то зеленый, то розовый, то еще какой-нибудь.
     У  Карналя было все:  и  книги,  и  бумаги,  и чертежи,  и телефоны,  и
селекторы,  и чернильницы, и пишущая машинка зачем-то торчала среди бумажных
завалов,  как будто сам академик превращался иногда в простую машинистку,  и
фотографии Айгюль и Людмилки, и бронзовая статуэтка Ленина, совсем маленькая
и  незаметная рядом  с  серыми,  большими  портретами известных математиков,
почему-то  похожих не  то  на  разбойников,  не  то  на  плохо причесанных и
загримированных актеров. А у Кучмиенко? Всего только два портрета.
     - Привет! - еще от двери крикнул Кучмиенко и, не спрашивая, вынул пачку
американских сигарет, щелкнул зажигалкой.
     Карналь не курил и  не любил,  чтобы дымили у  него перед носом,  но на
Кучмиенко управы не было.
     - Привет,  - сказал он немного устало, сегодня мало спал, читал чуть ли
не всю ночь,  а с утра снова забивал голову разными разностями, чтобы только
не погружаться в так называемые производственные заботы,  умело и решительно
спихивая на своих заместителей заботы о снабжении,  конфликты со смежниками,
неприятные разговоры с финансистами,  графики, транспорт, новые соглашения и
старые соглашения, споры.
     Кучмиенко упал в кресло у рабочего стола Карналя, пустил дым колечками,
пожевал губами,  как  будто смаковал тот  дым.  Неизвестно,  где  и  как  он
доставал  американские сигареты,  но  уж  доставал и  курил  только  эти.  А
попробуй  сказать,   что  советский  табак  хуже  американского,   -   горло
перегрызет.  Что?  Советский табак самый крепкий в  мире!  Вот  так и  живут
Кучмиенки,  курят  американские сигареты,  пьют  шотландский виски  и  носят
французские  галстуки,  их  жены  гоняются  за  французской  парфюмерией,  а
отпрыски неистовствуют из-за американских джинсов и  разевают рот на пеструю
сорочку,  занесенную в  мировую моду  из  Америки.  Хвалят заморские ткани и
забывают о  той  исторической ткани,  знамя  на  которой  пронесли советские
солдаты от  Волги до  Берлина,  а  потом водрузили это  знамя на  обгоревшем
куполе рейхстага,  похожем на глобус в ребрах меридианов,  и весь мир увидел
советскую ткань нелиняющего алого цвета,  и  не  линяет она  вот  уже  более
тридцати лет,  не полиняет никогда,  не уничтожится, не порвется. И тот, кто
сегодня берет в руки наше знамя,  помнит тех троих советских солдат, что под
пулями,  снарядами,  фаустпатронами  поднимались  на  самую  высокую  высоту
истории.  Помнит ли  Кучмиенко?  Для  политзанятий -  да.  А  для дела?  Для
равнения на то знамя?
     Вот сидит,  покуривает американские сигареты,  костюм у  него из тонкой
английской    шерсти,     туфли    югославские,     наимоднейшие,    сорочка
западногерманская -  хлопок в фактуре натурального шелка.  Он не ученый,  не
производственник, не созидатель - просто купец, потребитель.
     - Что-то скажешь? - без особого любопытства спросил Карналь.
     - Могу.
     - Что же, если не секрет?
     Карналь  невольно  усмехнулся,   вспомнив,   как  молодые  конструкторы
высмеивают страсть  Кучмиенко к  чрезмерной секретности.  Мол,  он  подал  в
соответствующие  инстанции   предложение   засекретить  половину   элементов
периодической системы Менделеева,  а  заодно и  собственную фамилию и теперь
будет выступать под псевдонимами,  которые менять станет еще чаще,  чем свои
костюмы в клеточку и цвета переговорного шарика в своем кабинете.
     Кучмиенко,   который  из-за  дымовой  завесы  внимательно  наблюдал  за
выражением лица Карналя,  пытаясь угадать,  знает ли  тот  что-нибудь о  его
ночном приключения у Анастасии,  встревожился,  заметив усмешку, но сразу же
кинулся на разведку боем.
     - Зря смеешься,  должен был бы проявить обеспокоенность,  -  сказал он,
придавая голосу оттенок тревоги.
     - Что-то случилось?
     Этим вопросом Карналь снимал с души Кучмиенко огромнейшую тяжесть. Если
бы знал, так не спрашивал.
     Теперь  можно  было   посмаковать  новость  в   стиле  и   духе  лучших
кучмиенковских  традиций.   Кучмиенко  попыхал  вкусным  дымком,  повздыхал,
пошевелил плечами, затем сообщил, как наивысшую милость:
     - К нам знаешь кто едет?
     - Скажешь,  -  без  любопытства откликнулся Карналь,  не  отрываясь  от
чтения бюллетеней технической информации.  Читал сразу по  три,  а  то и  по
пять, и все на разных языках. Рехнулся человек окончательно!
     - Пронченко!  -  сообщил Кучмиенко и отвел от себя дым,  чтобы увидеть,
какое впечатление произвела на Карналя произнесенная им фамилия.
     Но тот, не отрываясь от чтения, так же спокойно, буднично спросил:
     - Откуда ты знаешь?
     - Везде свои люди. Дали знать.
     Кучмиенко не  скрывая  удовлетворения.  Пока  одни  мудрствуют,  другие
действуют.  Высоты принадлежат организаторам. Мозг сам по себе, если он даже
имеет академический ранг,  не тянет ничего.  Мозг и  у  курицы есть.  А  мир
держат  в  своих  руках  гении  организации.  Организовать все:  быт,  труд,
новости, образ мышления, поступки. Вот он, Кучмиенко, спал или не спал, а на
него работали и  будут работать сотни людей и выдадут в нужный момент именно
то,  что  надо,  тогда как Карналь,  хоть он  и  тысячу раз академик,  будет
забивать  себе   голову   какими-нибудь   квалификациями,   экстраполяциями,
мутациями,  агрегованными и неагрегованными уровнями,  забывая о том обычном
житейском уровне,  коего ты  должен изо  всех  сил  придерживаться,  если не
хочешь, чтобы тебе оторвали голову.
     - Ты  что?  -  спросил Кучмиенко.  -  Не расслышал,  может?  Пронченко,
говорю, к нам едет. Через час будет здесь.
     - А-а,  -  сказал Карналь,  -  спасибо,  слышал.  Он  мог бы позвонить,
предупредить. Может, это тебя просто разыграли?
     - Не  тот  уровень,  -  обиделся Кучмиенко.  -  Я  имею  дело с  людьми
солидными. А раз начальство хочет нас застукать, то что?
     - Ничего, - беззаботно ответил Карналь.
     - Петр Андреевич! Да брось ты свои книжки-шмыжки! Надо же подумать, что
мы покажем Пронченко.
     - Что захочет, то и покажем.
     - Ну, так подготовиться как положено!
     - Начальство должно видеть все, как оно есть.
     - Да  ты что,  Петр Андреевич!  Я  уже распорядился,  чтобы всюду ажур!
Главное,  чтобы никого не допускать с заявлениями. Ты же знаешь, какая у нас
нахрапистая публика. Со всем в ЦК, как будто там нечего людям делать.
     - Ну,  -  Карналь утомленно потер глаза,  не  зная,  как  отвязаться от
надоедливого Кучмиенко,  - я не могу обсуждать эти проблемы. Кто и что пишет
и  кому адресует -  это же  все-таки дело каждого.  Очевидно,  если бы  меня
избрали на такую должность,  мне тоже пришлось бы читать все письма.  Ученый
может  позволить себе  роскошь избежать каких-либо  нежелательных эмоций или
забот,  особенно если он  не  в  состоянии те  заботы разрешить,  но  люди с
соответственными полномочиями...  Что же  касается твоей тревоги,  то  думаю
так: раз меня никто не предупредил, то, может, Пронченко хочет посетить нашу
фирму неофициально? Электроника - слишком специфическая вещь даже для такого
человека, как он.
     Кучмиенко свистнул:
     - Теперь у нас каждый школьник в электронике -  как рыба в воде! Я знаю
одного кума,  так  он  живет знаешь чем?  Пишет книжечки про кибернетику для
школьников. Уже целую библиотеку нацарапал.
     - Школярство погубило уже  немало наук,  теперь оно начинает угрожать и
кибернетике. У тебя еще что-то?
     Кучмиенко даже  рот  разинул  на  такую  неблагодарность:  он  с  такой
новостью, а его спрашивают: "еще что-то"!
     - Тебе мало того, что я принес? - воскликнул он.
     - Принес -  спасибо.  Теперь позволь мне поработать. Тебе тоже советую.
Кстати,  пока ты спустишься с пятого этажа, вычислительная машина осуществит
миллиард операций.  Прости за банальное сравнение.  Потому что мы,  в  самом
деле,  скоро  будем  подсчитывать,  сколько  операций осуществит электронная
машина,  пока  обежишь  вокруг  экватора,  и  сколько миллионов операций она
осуществляет в  минуту,  а  насморк никто не  умеет вылечивать,  пока он  не
исчезнет сам,  и письмо может лежать неотправленным две недели, потому что о
нем попросту забыли.
     Кучмиенко хмыкнул  раздраженно и  пренебрежительно,  закурил  еще  одну
сигарету "Филлип Моррис" и  вышел из кабинета,  не попрощавшись,  уверенный,
что  его все равно позовут пред ясные очи начальства,  ибо что они все здесь
без него,  без его умения организовать все на  свете,  даже дым от сигареты,
птичье пение, облака на небе.
     А Пронченко и впрямь приехал неофициально.  Никто его не встречал,  сам
он поднялся на лифте,  спросил у секретарши, не занят ли Карналь, секретарша
не  успела предупредить даже Алексея Кирилловича,  и  тот выскочил из  своей
кабинки уже  вслед  Пронченко,  растерянный,  напуганный и  в  то  же  время
обрадованный такой неожиданной честью для их фирмы.
     А  Пронченко,  тихо притворив за собой дверь,  посмотрел на склоненного
над бумагами Карналя, спросил:
     - Не выгонишь, Петр Андреевич? Говори сразу.
     Карналь вышел  из-за  стола  ему  навстречу,  протягивая руку,  которую
держал как-то слишком близко к боку и совсем нерешительно.
     - Мог бы,  -  сказал устало,  -  но  уже прошли те  времена.  Теперь не
замечаю в  себе той увлеченности работой,  какая была еще,  кажется,  вчера.
Тогда  в  отца  родного вытолкал бы  из  кабинета,  чтобы не  мешал додумать
какую-то идею. А теперь...
     - Что  ж  теперь?  -  пожимая ему руку и  заглядывая в  глаза,  спросил
Пронченко.  -  Не  узнаю  тебя,  Петр  Андреевич!  Не  нам,  брат,  с  тобой
расслабляться. Не то время. Слишком много обязательств взято.
     - Обязательства помню.
     - Все ли?
     - Могу перечислить, - Карналь стал было загибать пальцы.
     - Верю,  верю,  -  обнял  его  за  плечи  Пронченко.  -  А  перед собой
обязательства помнишь?
     Карналь промолчал. Не любил, когда о нем. Да и сам Пронченко - разве он
думал о себе хоть когда-нибудь?  Вот человек одной идеи.  Все должно служить
идее  в   строго  регламентированном  мире.   В  этом  наполненность  жизни.
Уплотненность времени доведена до невероятных пределов.  Без передышки,  без
отдыха, без минимальных напрасных трат времени. На работе контакты с сотнями
людей,  ежедневно по триста -  пятьсот деловых бумаг, напряженные разговоры,
совещания,  принятие  решений,  разрешение  проблем,  устранение конфликтных
ситуаций,  снятие  напряженностей,  которые  возникают  каждое  мгновение  в
огромном  хозяйстве  республики,   среди   миллионов  людей,   среди   сотен
коллективов.  Дома  Верико Нодаровна подкладывала книги  для  чтения.  Перед
сном.  Для выходных.  Для больницы. Для дороги. Для отпуска. Каждую неделю -
книга.  За год -  пятьдесят, за тридцать лет - полторы тысячи. Много это или
мало?  Но  книги только для общего развития.  Чтобы не  отстать от  духовной
жизни страны и  века.  Главное -  дело жизни.  Знанием предмета он буквально
ошарашивал собеседников,  оппонентов, жалобщиков. В то же время обезоруживал
каждого неимоверной простотой и доверчивостью в обхождении.  Сколько Карналь
знал Пронченко,  тот не  менялся.  Должности не  влияли на  него,  как и  на
каждого настоящего человека.  Властолюбие его не коснулось. От аплодисментов
отмахивался.  Во  время  выступлений  не  прятал  в  ладони  четырехугольник
шпаргалок.  Не пугался реплик, острот, замечаний, мог сразу ответить, держал
в памяти множество данных,  цифр,  фамилий, помнил тысячи людей в лицо, знал
их по имени и отчеству.  Уникальный талант политика, организатора, настоящий
интеллигент, и самое главное - Коммунист с большой буквы. Пронченко не верил
ни в крик,  ни в силу,  ни в нажим,  ни в обстоятельства,  ни в судьбу. Зато
верил в людей,  в товарищество,  высоко ценил мужскую дружбу,  на женщин,  к
сожалению,  не имел времени,  хотя и принадлежал к тем, от одного взгляда на
которого женские сердца закатываются бог весть куда.

     С Карналем у них были странные отношения. Их симпатия, хоть и глубокая,
доверительная,  была  внешне сдержанной,  для  посторонних почти незаметная,
ненадоедливая,  зато пронизанная взаимным уважением.  Работая рядом, в одном
городе, зная друг о друге все, имея возможность ежедневно перезваниваться по
телефону,  перекинуться словом или  мыслью,  они  могли  месяцами не  делать
этого,  и  не от равнодушия,  а именно из уважения и осознания важности дел,
которые приходилось решать каждому ежедневно.
     При  встречах Карналь казался человеком без  эмоций,  его  сдержанность
переходила всякие  границы,  так  боялся  он,  чтобы  не  заподозрили его  в
преклонении перед высокой должностью Пронченко,  и тот понимал это и никогда
не  обижался  на  Карналеву  сухость,  хотя  всякий  раз  и  пытался  как-то
"раскачать" академика.
     - Как ты?  -  спросил весело Пронченко.  - Может, предложишь сесть? Или
прогонишь,  чтобы  не  мешал?  Завтра у  нас  совещание по  управлению,  ты,
наверное,  захочешь выступить.  Я не спрашивал, хотя мои хлопцы там собирают
мнения предварительно.
     Карналь снова  промолчал.  Передернул съеженно плечами,  мол,  хочешь -
садись.  О  выступлении  на  республиканском совещании  тоже  не  стал  пока
говорить.
     - Собственно,  я к тебе заехал, считай, что и не по своей инициативе, -
присаживаясь  и  закуривая,   сказал  Пронченко.   -  Прости,  не  спрашиваю
позволения, потому что у тебя уже накурено.
     - Кучмиенко был,  дымил.  Между  прочим,  предупредил,  что  ты  должен
приехать.
     - Вот люди!  На что тратят энергию!  А меня, если хочешь, послала жена.
Каждый день спрашивает,  видел ли я  тебя,  а я каждый день то на то,  то на
другое  ссылаюсь.  Все  объективные причины.  Кто  их  только  выдумал,  эти
объективные причины. Знаешь, Петр Андреевич, не нравится нам, что ты вот уже
второй год не идешь в отпуск.
     - А  я  и  раньше не ходил.  Менял только место проживания на месяц.  А
работу не прекращал. В голове.
     - Знаю,  знаю.  Ученые работают в голове, а мы, чиновники, в кабинетах.
Забери у нас кабинет -  и мы безработные.  Так?  Голова у нас неведомо и для
чего?
     - Я этого не сказал.
     - Но где-то в подсознании держишь такую мыслишку? Камень за пазухой. Не
ты,  так другие.  Но я не об этом. Хочу, чтобы ты все же поехал куда-нибудь.
Переменил обстановку.  Место проживания,  как ты выражаешься. Знаю, как тебе
тяжело после того,  что  произошло...  Но...  Чем  тут  поможешь?  Надо жить
дальше.
     - Я  это  знаю.  И  пытаюсь не  думать.  Кажется,  мозг работает так же
напряженно, может, даже напряженнее и с большей отдачей, но...
     Пронченко взял его за руку, крепко пожал. Помолчали.
     - У меня все намного хуже,  - тихо сказал Карналь. - Ум мой безотказен,
как и до того. Но ощущение такое, будто исчезла цель в жизни! Жизнь утратила
краски. Все воспринимается словно бы в черно-белом изображении. После смерти
Айгюль я чувствую, как для меня исчезло будущее.
     - Ты  же  знаешь:  я  не  имею права любить пессимистов,  не  позволяет
партийный долг, - попытался Пронченко сбить Карналя с понурого тона.
     - А что такое пессимист? - спросил тот.
     - Это  когда  даже  в  ясную  погоду  видят  лишь  туман.  Пойми,  Петр
Андреевич, никто не сможет тебя спасти. Только ты сам.
     - Я понимаю и не требую ни от кого.
     - Не   требуешь,   но   выходит,   будто   злоупотребляешь   состоянием
жертвенности,  умышленно  демо