а,
летел по  улицам то  в  одном,  то  в  другом направлении,  не  было  в  нем
постоянства,  сплошная запутанность и непокой, а от этого и люди становились
беспокойными,  забеганными,  затурканными. Он бы и не решился оставить среди
них свою Айгюль,  если бы она не уперлась,  не решила учиться именно здесь -
она  сюда  приехала,   взяв  дедушку  Мереда  только  для  порядка,  себе  в
сопровождающие.
     В балетной студии,  куда у Айгюль было направление, девушку приняли без
проволочек  -  туркменских детей,  уцелевших  от  страшного  землетрясения в
Ашхабаде,  принимали тогда везде: в Москве, в Ленинграде, на Украине - всюду
давали им  приют.  Однако Айгюль заявила,  что приехала совсем не  для того,
чтобы найти приют,  она хочет учиться и  хочет показать,  что уже умеет и на
что еще способна.  Строгие педагоги посмотрели и  увидели.  Старый Меред мог
спокойно уезжать в свои Каракумы, внучка оставалась тут, получила общежитие,
стипендию,  Она не  рассказывала дедушке только о  том,  что надеялась найти
Карналя, спросить, сохранил ли он ту памятку о базара в Мары, предполагал ли
когда-нибудь увидеть Айгюль -  не  маленькую и  робкую,  а  такую,  как  она
теперь?
     Карналь тогда уже перебрался от Кучмиенко в  университетское общежитие,
жил в  комнате с  двумя старшекурсниками и  аспирантом Васей Дудиком,  они в
шутку  называли  его  Лейбницем за  увлечение десятком наук  сразу.  Студент
Карналь переживал тогда тяжелые времена по многим причинам,  которые от него
не  зависели,  но  в  то  же  время обусловлены были (хотя бы  частично) его
характером,  толкающим на поступки безрассудные и, пожалуй, необъяснимые для
людей, привыкших к упорядоченности и послушанию даже в мыслях.
     Айгюль пришла в общежитие вечером,  в наивной уверенности,  что Карналь
не  может слоняться по бульварам с  одесскими девушками,  а  должен сидеть и
ждать ее появления.  Четыре года ожидания без обещаний, ясное дело, для кого
угодно показались бы  безнадежными,  если не  сказать -  бессмысленными,  но
Айгюль была убеждена,  что ее ждут,  раз ждала она, да еще и приехала в этот
клокочущий город.  Слишком много было у нее утрат, чтобы судьба не сжалилась
над  нею.  Убит на  войне отец.  Погибла в  Ашхабаде за  те  тридцать секунд
землетрясения мать,  разрушена была ее студия в туркменской столице.  А она,
Айгюль,  осталась жива,  ее хотели послать в Москву,  но она выбрала Одессу,
выбрала только потому,  что тут должен был ждать ее Карналь. И вот она нашла
его общежитие и комнату на втором этаже,  в комнате никого не было,  если не
считать какого-то  чудака,  что гнулся над книжкой,  спиной к  двери,  и  не
отрывался от  книжки даже  тогда,  когда Айгюль вошла в  комнату,  подошла к
нему,  когда  достала из  сумочки серебряную трубочку с  девятью серебряными
бубенчиками и  тихо качнула ими  над  ухом того согнувшегося,  съежившегося,
задумавшегося.
     От неожиданности он вскочил, увидел высокую, с черными толстыми косами,
девушку,  узнал  и  не  узнал,  испугался и  обрадовался,  отступил на  шаг,
воскликнул, еще не веря:
     - Айгюль?
     - Здравствуй,  Карналь, - сказала она. - Теперь я уже могу сложить свои
девять шариков с твоими...
     - Прости, - пробормотал сконфуженно Карналь, - понимаешь, я...
     - Ты потерял их?
     - Почему бы  я  должен их потерять?..  Только они не здесь...  Студент,
видишь ли,  ничего не имеет,  кроме конспектов.  Я оставил их у отца в селе.
Они там...
     - Тогда возьми и эти, - мгновенно нашла выход из положения Айгюль.
     - Я рад тебя видеть...  Черт! - хлопнул себя по лбу Карналь. - Я говорю
какие-то глупости!
     Он взял Айгюль за руки, повернул к окну, встревоженно спросил:
     - Как ты сюда добралась?
     - Приехала.
     - Не может быть!
     - И  хочу  мороженого!   -  не  отвечая  на  его  довольно-таки  глупое
восклицание, заявила Айгюль.
     Карналь растерялся еще больше.
     - Тут у  нас есть аспирант Вася...  Он придет,  я возьму у него немного
денег...
     - Деньги есть у меня!
     Для нее все было так просто и естественно:  приезд,  встреча, разговор,
каприз.  А Карналь никак не мог опомниться, терялся все больше, понимая, как
все не просто.  Все эти годы он был занят только собой,  начинял свою голову
науками,  ни о чем не заботился,  если и писал в Туркмению Раушат, то дважды
или  трижды в  год -  коротенькие открыточки к  празднику.  Передавал привет
Айгюль -  вот и все.  Она для него продолжала оставаться маленькой девочкой,
которая учила его держаться на ахалтекинце,  доказывала базар в  Мары и  бой
баранов на совхозной площади.  Люди и вещи сохраняются в памяти неизменными,
и когда ты видишь,  как подействовало на лих время,  либо удивляешься,  либо
пугаешься,  либо радуешься. Карналь сам не знал, что он почувствовал, увидев
Айгюль, совсем не похожую на ту, какой она была четыре года назад.
     - Как твоя мама Раушат?  -  спросил он и сразу понял, что спрашивать об
этом не  надо было.  Айгюль еще сохраняла улыбку на губах,  но улыбка теперь
была  горькая,  мучительная,  из  глаз тихо покатились слезы,  и  девушка не
вытирала их,  не шевелилась,  вся окаменела.  -  Прости,  Айгюль,  - Карналь
топтался возле девушки, смущенный и неумелый. - Я не знал... Что с мамой?..
     Девушка склонила голову,  крепко сжала веки, словно хотела унять слезы,
сдавленно прошептала:
     - Мы  были  в  Ашхабаде...  Она  жила  со  мной...  Хотела  видеть меня
балериной...   И  это  землетрясение...  Все  было  уничтожено  за  какие-то
секунды... Меня вытащили из-под обломков... А мама Раушат...
     - Ты сядь,  сядь. Успокойся, - он взял девушку за плечи, повел к стулу,
она  переставляла ноги как  во  сне,  клонилась на  него,  он  должен был ее
поддержать,  чтобы не  упала,  но  сесть Айгюль не  хотела,  вся напряглась,
удержаться на ногах для нее, видимо, было очень важно, и Карналь стоял тихо,
словно поддерживал драгоценную вазу.
     В дверь заглянул аспирант Вася Дудик, сунулся было в комнату, но увидел
Карналя в  такой странной позе с  незнакомой девушкой,  испуганно попятился.
Карналь кивнул ему,  показал на копчиках пальцев: дай денег! Тот мигом вынул
из  кармана несколько засаленных бумажек,  положил на  край кровати,  исчез.
Карналь смотрел в  открытое окно  комнаты,  видел ветку какого-то  дерева за
окном,  совсем забыл,  какое именно дерево там растет, хотя, кажется, должен
был бы знать,  но сейчас было не до дерева и вообще не до того, что делается
там,  за  окном,  во  всей Одессе или во всем свете.  Вот возле него молодое
прекрасное существо,  одинокое, сирота, в свои восемнадцать лет пережила уже
самые  тяжелые  утраты.  В  последнем отчаянии преодолела тысячекилометровые
расстояния,  принесла ему  самое  дорогое из  того,  что  имела,  -  девичью
гордость,  может,  и величайшую любовь,  а он стоит беспомощный, бессильный,
никчемный. Ибо кто он? Студент-четверокурсник, с неопределенным будущим, без
положения,  бедный.  Как  завидовал он  сейчас  уверенным,  сильным,  твердо
устроенным в  жизни  людям,  которые  сами  чувствуют себя  счастливыми и  с
удовольствием делают счастливыми других.  А у него все не так. Еще маленьким
влюбился  было  в  Оксану  Ермолаеву.  За  ней  ухаживали студенты,  которые
приезжали на  каникулы,  ходили в  белых  брюках,  белых,  начищенных зубным
порошком, туфлях, играли в волейбол и употребляли какие-то непонятные слова.
А кто был он?  Сопляк,  ученик седьмого класса.  На фронте влюбился в ротную
санитарку Людмилку, чистую и прекрасную девочку, вокруг которой так и вились
офицеры даже из  соседних батальонов.  А  он  был простой сержант-батареец и
ничего  не  мог  сделать  для  девушки,  разве  что  покатать  ее  на  своей
битой-перебитой трехтонке.  Смех и грех! Самое же удивительное, что Людмилка
согласилась поехать,  но катание это закончилось трагично, чего он не сможет
простить себе  до  конца жизни.  Наверное,  суждено ему  быть несчастливым в
любви,  может,  не смеет он и  мечтать об этом высоком чувстве?  Страшно ему
было  подумать,  что  Айгюль могла  выбрать именно его,  надеяться на  него,
верить в него.
     Девушка   оцепенело   стояла,   склонившись  на   плечо   Карналя,   ее
беззащитность наполняла его сердце растроганностью,  он  тихо поцеловал ее в
голову,  косы девушки еще сохраняли,  казалось, неповторимый аромат пустыни,
дикий запах ветров и  солнца.  И  как  только он  прикоснулся к  ним губами,
Айгюль испуганно спрятала лицо у  него на груди,  и он должен был обнять ее,
чтобы удержать, гладил ее по голове и молчал, потому что не умел ни утешать,
ни  обещать,  ни бурно проявлять свою радость,  как это умеют делать другие,
часто скрывая таким образом свое смущение и растерянность, а еще чаще просто
не заботясь о  последствиях и  не пытаясь заглянуть вперед.  Карналь пока не
задумывался над  своим будущим.  Оно  затаенно молчало,  не  подавая никаких
знаков студенту-математику.  Учиться, и как можно лучше, а там видно будет -
таким  нехитрым  правилом  руководствовался  Карналь,  не  очень  проникаясь
заботами и  трудностями,  которые время от времени подкидывала ему жизнь.  А
что  будет теперь,  когда вот эта нежная и  доверчивая девчушка прибилась за
тысячи километров к нему, полагаясь на его силу, на его верность и, наверное
же, на его любовь?
     Пожалуй,   впервые  в  жизни  пожалел  Карналь,   что  не  хватает  ему
беззаботности.  Хотя бы такой,  как у их аспиранта Васи Дудика.  Для того не
существовало  проблем,   трудности  преодолевались  сами  собой,   несчастье
пребывало вне сферы его житейских интересов, трагедии он щедро дарил врагам.
"Все поднимается,  встает, растет, смеется"... Карналь не воспринимал такого
облегченного взгляда на жизнь.  Он не удовлетворялся строкой великого поэта,
на которую ссылался Дудик,  пробовал бить аспиранта другими строками, полнее
отражавшими суть жизни:  "Все обновляется, меняется и рвется, исходит кровью
в  ранах,  в  грудь,  стеная,  бьет".  Но Вася и  споры считал одной из форм
умышленного усложнения жизни,  охотно соглашался с  Карналем,  рылся в своих
бездонных карманах и  радостно сообщал всем жителям комнаты,  что у  него от
аспирантской  стипендии  остались  еще  какие-то  деньги  и  он  хочет  дать
грандиозный банкет.  Они шли на Дерибасовскую, пили пиво, съедали целую гору
сосисок.  Тут  часто набредал на  них  Кучмиенко -  не  то  благодаря своему
обостренному чутью, не то просто потому, что всегда шлялся по Дерибасовской,
не очень вникая в науки.  Тогда Дудик и Кучмиенко в один голос заявляли, что
все  непременно должны  идти  посмотреть на  балеринок.  Карналь  колебался,
говорил,  что это неудобно, что вообще не годится подглядывать, но кончалось
всегда тем,  что  веселая ватага увлекала его за  собой,  а  Кучмиенко еще и
издевался,   называя  Карналя  подпольным  донжуаном,   уже  в  десятый  раз
рассказывая Дудику,  что  в  Карналя  влюблены все  девушки курса,  если  же
точнее,  то две Томы,  одна Римма,  три Софы,  четыре Лары,  одна Люда, одна
Ната,  две Лили,  а  еще Катя,  Маня,  Нюся и  девушка по имени,  которое не
подходит к ежедневному употреблению,  - Кора. Это означает Корабела, то есть
дочь кораблестроителя. Под общий хохот Карналь благодарил Кучмиенко за такую
информацию и обещал внимательно изучить его сообщение.
     Тем  временем  они  добирались  до  балетной  студии,  затаившись среди
невысоких,  довольно  обшарпанных деревьев и  редких  кустов,  заглядывали в
высокие сводчатые окна, и их глазам открывался совсем другой мир. Дудик тихо
ахал,  Кучмиенко  потрясенно  причмокивал.  Под  мелодию,  рождаемую  черным
роялем,  плавали  по  паркету белые  видения девичьих фигур,  там  все  было
ненастоящее,  дивно удлиненное,  наклоненное под опасным углом. Оно нависало
над тобой,  как небо,  летело на  тебя,  угрожало падением,  катастрофой:  и
длинный узкий зал,  похожий на палубу корабля, положенного на борт штормовой
волной,  и черный треногий рояль,  и те неземные белые создания.  Карналя не
оставляло   тревожное  ощущение,   что   земля   тоже   угрожающе  клонится,
выскальзывает у него из-под ног -  невозможно удержаться, вот-вот упадешь на
те  сводчатые  окна,   ударишься  о   их  высокую  прозрачность,   и   тебя,
опозоренного, беспомощного, увидят те, кто бело летает в розовом воздухе под
розовыми люстрами.  Он  пятился  в  запыленные кусты,  ноги  его  на  чем-то
оскальзывались,  рядом что-то  бормотал Кучмиенко,  ахал Дудик,  но над всем
царила та неслышная музыка в длинном розовом зале и удлиненные тени девушек,
которые летели, как воплощение гармонии, восторгов и счастья.
     - Ты знаешь,  - как-то сказал Карналь Айгюль, - а я ведь ходил под окна
вашей студии. Подглядывал, как школьник.
     Она  отпрянула от  него.  Только теперь Карналь заметил,  что  Айгюль в
непривычном для  нее  белом  платьице.  Несмело улыбнулась,  поправила вырез
платьица, который еще больше подчеркивал необычную высокость ее шеи.
     - Но  тебя я  там  не  искал,  никогда не  думал,  что ты  можешь стать
балериной.  Представлял  тебя  только  верхом  на  ахалтекинце.  На  вершине
бархана. Конь - высокий-высокий, а ты над ним еще выше. Под самое небо.
     - Я  хотела  украсть коня  и  приехать сюда  верхом!  -  сказала она  с
вызовом.
     - Далеко ведь.
     - А  наши всадники перед войной проехали от Ашхабада до Москвы и отдали
рапорт товарищу Сталину. Ты слышал о том пробеге?
     - Я же не товарищ Сталин, чтобы мне отдавали рапорты.
     - Все равно я хотела украсть коня,  -  упрямо повторила Айгюль. - Еще и
сейчас меня  так  и  подмывает вернуться в  пустыню,  оседлать моего коня  и
прискакать сюда.
     - Ты  видишь?  -  показал ей Карналь смятые бумажки,  оставленные Васей
Дудиком.  - У нас есть деньги. Мы можем отпраздновать твой приезд. Ты теперь
одесситка.  Каждый,  кто приезжает сюда, становится одесситом. Это словно бы
отдельная нация,  особенная порода людей.  Я рад, что ты тоже сюда приехала.
Мы пойдем на Дерибасовскую и найдем что-нибудь вкусное-превкусное.
     - Я хочу мороженого.
     - Мороженое не проблема.
     Они вышли из  комнаты.  В  конце коридора стоял Вася Дудик и  показывал
Карналю  большой  палец  -  знак  наивысшего одобрения его  выбора.  Карналь
показал Дудику кулак.
     Любопытно,  что сказал бы  Дудик,  узнав,  что Карналь идет с  одной из
девушек,  за  которыми они тайком подглядывали,  полные восхищения и  опаски
перед красотой, в те таинственные высокие сводчатые окна? Но Карналю было не
до Дудика.  Поддерживал Айгюль за острый детский локоть,  верил и не верил в
происходящее.  Он  привык мыслить точно и  целесообразно,  но  все  эти годы
пребывал в  сферах чистых размышлений.  Если  и  сталкивался с  повседневной
жизнью,  то старался не углубляться в мелочи,  сознательно ограничивал себя,
хорошо зная, что только таким путем возьмет от пяти университетских лет все,
что можно от них взять, ведь больше в жизни не урвешь такого благословенного
отрезка времени,  никто никогда его не даст,  не разрешит, приходится только
удивляться терпению и  благородству государства,  которое  отводит тебе  для
учебы сначала десять лет,  а потом еще пять -  только дает и ничего не берет
взамен.  До  сегодняшнего дня,  следовательно,  Карналь жил беспечно,  являл
собой  как  бы  изолированную человеческую систему,  полностью погруженную в
собственное совершенствование.  Но  недаром тот  угрожающе-трагический закон
термодинамики гласит,  что  в  изолированных системах  процессы  протекают в
сторону возрастания энтропии.  Человек,  если он  не  хочет самоуничтожения,
вынужден   рано   или   поздно   покончить   со   своей   обособленностью  и
изолированностью. Но каким образом?
     Вот девушка, нежная, доверчивая и беспомощная. Не смогла жить в пустыне
со  своим отчаяньем,  не  на  кого ей опереться,  не за что зацепиться.  Без
приюта,  без надежд.  Вспомнила о  нем (а может,  и не забывала ни на день с
того времени,  как увидела впервые?), ехала, надеялась. На что? На защиту? А
между тем Карналь не умел защитить самого себя.
     Снова  его  чрезмерная  доверчивость и  совершенная непрактичность были
причиной того,  что  Кучмиенко выдвинул против  своего  товарища обвинение в
распространении  на  факультете  чуждых  теорий.  Теперь  Кучмиенко  уже  не
прятался,  не  шептал -  он  перешел к  открытым действиям,  к  размахиванию
руками,  к выступлениям на собраниях, поначалу ограничивался неопределенными
формами:  "некоторые наши студенты",  "отдельные явления", "кое-кто, забыв",
потом,  убедившись сам и  убедив других в непоколебимости своей добродетели,
он  наконец назвал фамилию Карналя.  И  сказал,  что  с  тревогой и  грустью
наблюдает,  как его товарищ "скатывается к...",  "попадает в  объятия к...",
"становится на  путь,  который может привести к...".  Не требовал наказания,
критики и самокритики Карналя - только тревожился и грустил. Но и этого было
достаточно.
     Перед этим Карналь написал для  студенческой научной конференции работу
о  некоторых современных аспектах классической теории вероятностей.  В  этой
работе  он  не  мог  обойти  трех  знаменитых писем  Блеза  Паскаля великому
французскому математику Ферма,  написанных 29 июля,  24 августа и 27 октября
1654 года.  С  этих писем,  собственно,  и  начинается математическая теория
вероятностей. Возникла же она довольно странным образом - таким, что сегодня
даже смешно сказать.  За  год до  написания писем Паскаль ездил из  Парижа в
Пуату со своими друзьями -  герцогом Роанским,  Дамьеном Митоном и кавалером
де Мере.  Кавалер де Мере был и большим любителем картежных игр. То ли шутя,
то  ли  всерьез он  спросил Паскаля,  может ли игрок,  используя математику,
рассчитать свои шансы в игре и определить таким образом стратегию игры.  Эти
шутливые вопросы  натолкнули Паскаля  на  размышления,  следствием которых и
явились письма к Ферма, где были изложены начала теории вероятностей. Теория
эта  давала возможность применить ко  всем случайным событиям количественную
меру,  какой являлась вероятность наступления таких событий. Студент Карналь
сделал вывод,  что если из  заинтересованности обычной картежной игрой могла
возникнуть одна из  существеннейших математических теорий,  то не следует ли
повернуть эту  теорию (сугубо теоретически,  по  его мнению) снова на  игры,
трактуя их не суженно,  а  в общем плане,  попытавшись средствами математики
вывести формулы,  возможно,  и прогностического характера,  которые бы могли
быть применены (по крайней мере, умозрительно) на различных уровнях. Студент
Карналь не делал в  своей работе никаких открытий.  Это сделали до него Блез
Паскаль в своих письмах, современник великого Лейбница швейцарский математик
Якоб  Бернулли в  книге  "Искусство догадок",  Александр Сергеевич Пушкин  в
повести "Пиковая дама"  и  автор  математической теории  игр  американец Дж.
Нейман,  о котором в то время Карналь еще и не слыхивал.  Но он,  совершенно
резонно рассуждая,  что в  связи с  игровыми задачами в математике появились
элементы комбинаторного анализа и дискретной теории вероятностей, высказывал
предположение,  что  теперь  эти  достояния  математической мысли,  пожалуй,
пригодятся при решении дискретных многоэкстремальных задач.  Попытка вывести
прогностические формулы чуть не для целых социальных систем тогда,  когда ты
сам не можешь сказать,  будут ли у тебя сегодня деньги на обед,  ясное дело,
показалась многим  занятием  довольно несерьезным,  но  в  Москве  к  работе
Карналя отнеслись со  вниманием,  на  какое  он  никогда и  не  рассчитывал,
послали  ее  на  рецензию  известному  ленинградскому  математику,  тот  дал
блестящий отзыв,  лично написал (подумать только!)  студенту Карналю письмо,
указывая  ему  на  некоторую  наивность  и,   так  сказать,  незрелость  его
математических суждений,  но  в  то  же  время хваля за смелость мыслей и  с
удовлетворением  приветствуя  е