мации, его заметки по
булевым  функциям.  Убежать  и  работать.  Убежать и  поработать.  Сделанное
останется.  Хватит с него страданий и всеобщего сочувствия. В страданиях нет
величия. Только в созидании!
     Они заехали в такую глушь,  будто от Киева целые тысячи километров.  На
самом же  деле -  час езды.  Дорога уже давно кончилась,  пошли две глубокие
колеи в песке,  машина прыгала между этими колеями, как серая жабка-ропушка.
Карналь невольно хватался за сиденье.
     - Застрянем?
     - Не  должны,  -  успокаивала его  Анастасия.  -  Мне  приходилось сюда
ездить, обычно проскакивала.
     - Вы отчаянно водите машину.
     - С  сегодняшнего дня действительно отчаянно.  До сих пор не верю,  что
смогла вас выкрасть из Киева.
     - Я дам вам расписку, что поехал добровольно.
     - Разве кто-нибудь станет обвинять?
     - Все  может быть.  Берите расписку,  пока  не  передумал.  Ученые люди
капризны. Через минуту я сам смогу выступить вашим обвинителем.
     - Я стою даже самой черной неблагодарности.
     - Зачем вы так?
     - Если хотите, я сказала вам неправду. Я ездила сюда только дважды. Оба
раза  -  плакать...  Впервые,  когда  погиб папа.  Тогда убежала от  матери,
добиралась сюда  на  попутных,  а  потом  пешком  по  лесу.  Во  второй  раз
действительно на этих "Жигулях",  от своего же мужа.  У меня был муж.  Вы не
знаете...  Сделал меня манекенщицей.  Диктатор женских мод. Чуткий на цвета,
как пчела.  Красивый,  умный,  но... безнадежно съеденный алкоголем. А потом
должен был быть еще один муж...  Считайте,  был... Вы его знаете. Сегодня...
Совинский.
     Она  повернула лицо  к  Карналю,  будто спрашивала:  остановить машину,
поворачивать назад?  Лес присел,  пятился пугливо,  стал на цыпочки, а потом
вдруг надвинулся угрожающе и темно, Карналь прикоснулся к Анастасииной руке.
     - Что же вы? Застрянем. Нам же еще далеко?
     Он,  пожалуй,  умышленно переводил разговор на  обычные  мелочи  и  тем
спасал Анастасию от очень тяжкого.
     - Уже  недалеко,  -  сказала она,  еще  не  веря,  что  так легко можно
воскреснуть,  только что умерев. - Собственно, мы уже доехали до села, а там
- по твердому, просеками...
     - Когда садилась "Луна-16",  -  сказал Карналь,  - информация поступала
через каждые тридцать секунд.  А  вот я  отъехал на  расстояние часа езды от
Киева -  и  попробуй дать обо  мне  информацию хоть раз  в  сутки!  В  каком
удивительном мире нам выпало жить!
     Но  Анастасия не  приняла его  приглашение к  разговору на  темы общие.
Может,  это  было  непростительное  себялюбие  -  перекинуть  свою  боль  на
ближнего,   а   может,   надеялась  все  же   высвободиться  из  плена  этой
непереносимой боли.  Женщины,  особенно красивые и избалованные,  не прощают
ничьей неприступности.  Если  бы  Карналь стал  ее  успокаивать или  хотя бы
немного  попенял за  неосторожность и  неразборчивость,  Анастасии стало  бы
легче.  Но он вообще отказался говорить об этом, сделал вид, что не услышал,
интеллигентно оттолкнул ее покаяние,  отбросил,  построил между нею и  собой
стену неприступности,  и теперь надо было лезть на эту стену -  и либо взять
ее приступом, либо умереть.
     - Вы верите в грех? - спросила она задиристо.
     - А что такое грех? Как вы это понимаете?
     - Ну... я не знаю... Все, что запрещено человеку.
     - Человеку ничто не запрещено.
     - Как это?
     - Все,  что воистину человеческое, не может быть запрещено. Очевидно, и
тот  грех,  какой  вы  имеете в  виду.  Только с  точки  зрения богословов и
диктаторов  людская  свобода  -   это   возможность  грешить,   а   истинное
благочестие,  мол,  не  пользоваться свободой совсем из  уважения и  любви к
тому,  кто даровал эту свободу.  Вот я дарю вам свободу,  но она опасна, как
райское яблочко! Растет, смотри, а не ешь...
     - Вы это на самом деле? Не для того, чтобы меня утешить?
     - Разве вы малое дитя, чтоб вас утешать?
     - Мне    почему-то    казалось,    что    вы    такой   рассудительный,
холодно-рассудительный, почти...
     - Почти?
     - Почти догматик в обычных житейских вопросах...
     - Рассудительность -  одна  из  разновидностей  трусости,  так  же  как
догматизм -  это  интеллектуальная форма фарисейства.  Мне  всегда одинаково
враждебны были и то, и другое.
     - Мне  казалось,   что  вы...  самый  решительный  из  людей,  каких  я
когда-либо знала. Даже это ваше бегство...
     - Убегать,  наверное,  можно всем,  кто отдал все и чувствует,  что уже
больше  не  сможет  дать  миру.  Мы  же  пытаемся  убежать  преждевременно и
заблаговременно,  еще и  не  успев ничего дать людям,  да  и  думаем мы не о
людях,  а только о себе.  Спастись? А как? Отъехать от страданий и несчастий
можно за  час и  за полчаса,  а  жить все равно же целые годы!  Никакой лес,
никакой пейзаж не  спасут.  Может,  я  надеялся и  не  на  себя,  а  на вас,
Анастасия...
     - На меня?
     - Вы  скажете:   два  одиночества,   сложенные  вместе,   дадут  третье
одиночество,  еще  большее.  Но...  Я  слишком долго живу  в  безличном мире
формул, а жизнь не может быть безличной...
     - Алексей Кириллович рассказывал, как вы страдаете после смерти жены...
     - Только глядя на  вас,  я  понял,  что так и  не успел сказать ей одну
вещь. У нее глаза были еще больше, чем у вас. От таких глаз, теперь лишь это
постиг,  наверное,  устает лицо.  Если бы я  успел ей это сказать,  может...
Какая-то мистика... Что за жизнь была у Айгюль? Война, гибель отца, песчаные
бури,  зной  пустыни,  ашхабадское  землетрясение,  смерть  матери,  каторга
балета... Это просто невозможно вообразить...
     - Но у вас было такое долгое счастье.
     - Долгое  счастье?  Счастье  не  признает  длительности.  У  него  иные
измерения. День, час, мгновение - и вся жизнь!
     Он вдруг забормотал что-то про себя. Анастасия разобрала только: "Когда
я  состарюсь...  когда  доживу до  старости,  когда стану совсем старым,  не
покидай меня  в  старости,  не  покидай меня..."  Опомнился почти мгновенно,
коснулся рукою лба.
     - В моем возрасте...
     - Зачем вы о возрасте, Петр Андреевич?
     Он упрямо повторил:
     - В  моем возрасте,  который не  является тайной,  хоть,  может,  и  не
соответствует моей внешности...  Меня часто упрекают моложавостью,  на что я
всегда  отвечаю,  что  это  моложавость райграса на  газонах,  который часто
стригут,  не  давая ему  зацвести.  Меня тоже жизнь стригла довольно часто и
безжалостно,  да и  теперь стрижет...  Но о  моем возрасте...  Это категория
объективна, и она диктует человеку поведение, мысли и настроение. Во мне как
бы  спорят сразу два  чеховских героя.  Саша  из  "Невесты" говорит:  "Нужно
перевернуть жизнь!"  А  доктор из  "Чайки" печально возражает:  "Уже  поздно
менять жизнь". Разве от этого убежишь? Но куда мы приехали?
     - За ключом, - пояснила Анастасия, направляя машину в широкую, заросшую
спорышем улицу какого-то странного села.
     Огромные  замшелые  срубы  многооконных хат,  серые  колоды  ворот,  на
скамеечках у ворот -  женщины в черном. Киевская Русь в полусотне километров
от Киева?
     Анастасия остановила машину  возле  одних  циклопических ворот,  быстро
сбегала куда-то, вскочила в "Жигули".
     - Дальше?
     - Останавливаться было бы смешно,  возвращаться - малодушно, - в тон ей
ответил Карналь.
     - Теперь недалеко!
     - Вы же обещали, что до людей - целые световые годы...
     - Ну,  тут люди ненадоедливые. Пока не позовете, никто никогда... Умеют
уважать одиночество.
     Снова  окунулись в  царство  деревьев,  пронизанное полосами солнечного
света.  Карналь с  жадностью вглядывался в  мир,  открывавшийся его  глазам,
загадочный,   затаившийся,   могучий,  полный  скрытой  борьбы,  молчаливого
состязания.  Такой мир открывался разве что в  детстве,  когда еще маленький
нырял  с  раскрытыми глазами  в  Зеленом озере.  Мальчишкам страшно хотелось
проникнуть в  подводное царство,  причаститься к  его тайнам.  Там переживал
почти первобытные чувства. Мираж глубины, золотисто-красные нити водорослей,
побелевшие стебли,  буйные чащи,  пересечения радуг, разноцветные колебания,
зависшие  в  невесомости зеленые  рощи  без  корней,  бородатый роголистник,
молчаливая нагота,  неустойчивые законы  равновесия -  все  образовывало мир
призрачный,    обманчивый,    ненастоящий   и    именно   поэтому   особенно
привлекательный: в детстве устаешь от будничной реальности.
     А тут было солнечное ласковое сияние где-то над соснами и дубами,  и от
Анастасии тоже как бы излучалось тонкое тепло, которое несло на своих волнах
ароматы молодого женского тела и первозданно пьянящий дух леса.
     Деревья росли на  круглых холмах,  цепко держались на склонах,  спорили
друг  с  другом за  место на  земле и  за  кусок неба,  а  те,  кому удалось
укорениться наверху,  стояли с какою-то изысканной небрежностью,  далекие от
ограничений,  толчеи,  раздоров и интриг, они наслаждались волей, простором,
чванливо поглядывали вниз,  забывая,  что суждено им первым принимать своими
верхушками жесточайшие удары ветров,  осенних ливней,  зимних вьюг,  что  их
будут  расщеплять бури,  сжигать  молнии,  первыми  заметит их  хищный  глаз
человека - и безжалостная сталь врежется в их законченно-прекрасные тела.
     Не был ли и  он таким деревом с  вершин,  не обрушивались ли и  на него
тяжкие  чрезмерности света,  разве  не  поставил  он  себя  в  позицию,  где
отброшена  вежливая  множественность человеческой общности  и  царит  грубая
единичность,  как в  бинарном исчислении,  принцип которого положен в основу
действий тех  машин,  благодаря которым он,  собственно,  стал  самим собой?
Возносился мыслью в  сферы недостижимые,  забывая,  что гибкий ум  неминуемо
толкает к  зазнайству,  а  еще  забывая старое  мудрое  правило о  том,  что
преувеличенное представление о  своем богатстве является одной из главнейших
причин бедности.
     Анастасия вела  машину  между  круглыми холмами  по  бездорожью,  умело
выбирая  целинную  твердь,  покрытую спрессованным слоем  перетлевшей листвы
дубов, берез и сосновой хвои.
     - Впечатление такое,  будто  вы  каждый  день  сюда  ездите,  -  сказал
Карналь.
     - У меня водительский нюх.
     - А  мне  кажется,  что  мы  никогда  уже  не  сможем  выехать  отсюда.
Углубляемся в такие дебри, откуда уже просто не может быть возврата.
     - Могу вас успокоить: мы уже приехали.
     - Где же ваша избушка?
     - Смотрите вверх. Ведь вы любите смотреть вверх?
     - Откуда вы взяли?
     - Так. Путем размышлений.
     Не хотелось ни спорить,  ни вообще продолжать такой разговор, тем более
что  Анастасия как бы  угадала его настроение,  высказывая,  хоть и  немного
другими словами, то же, о чем он думал.
     Машина остановилась у подножья высоченного круглого холма с разрушенным
песчаным склоном  -  будто  какая-то  невиданная сыпучая белая  рана  земли.
Когда-то  этот  склон,  как  и  все  другие,  спокойно  красовался шумливыми
соснами,  застенчиво прятал свое  бело-песчаное тело  под  пушистым настилом
хвои,  по  нему  легко  сбегали серны и  прыгали желтоклювые певучие дрозды,
наверное,  и  тот человек,  что поставил на самом верху небольшую деревянную
избушку,  тоже выбрал этот холм из-за отлогости и  покоя склона.  Но древняя
сосна,  которая своими  широко разветвленными корнями держалась за  склон  и
сама теми корнями тоже держала сыпучий песок множество лет, наверное, устала
от этой молчаливой и невидимой работы и, выбрав мутную пору лесной сумятицы,
когда  буря  терзает  деревья,   тяжко  рухнула  вниз,   причиняя  ужасающие
разрушения всему,  что  служило ей  подножием.  Вместо спокойной отлогости -
крутой песчаный обрыв,  торчащие черные корни тянутся к  небу,  мертвое тело
старой сосны простерлось бесконечно, как отчаяние.
     А  на  самом  верху холма,  под  высокими деревьями спрятанная у  самой
земли,  но  и  вознесенная  надо  всем  лесным  пространством,  в  празелени
столетних мхов,  -  по  боковой стене  -  желтенькие осенние астры -  стояла
обещанная Анастасией лесная избушка, неведомо кем, когда и зачем втиснутая в
такое странное место.
     Они  оставили машину внизу,  обошли холм,  довольно легко  добрались до
избушки,  Анастасия отперла скрипящую дверь,  открыла старую,  посеревшую от
дождей и  снегов ставню,  молча показала Карналю,  который топтался со своим
бестолково набитым академическим портфелем,  что можно осмотреть убежище. Не
хотела быть свидетелем первого знакомства,  побежала к машине,  несла оттуда
какие-то  пакеты,  тащила  спальный  мешок.  Карналь  между  тем  заглянул в
избушку,  увидел  небольшую кирпичную печь,  недавно  побеленную,  такие  же
побеленные деревянные стены,  небольшой столик,  сбитый из толстых горбылей,
два табурета,  топчан со  старым матрасом,  который зашелестел сухой травой,
когда Карналь прикоснулся к нему.
     - Для  анахорета  идеальные условия,  -  встретил  Анастасию на  пороге
Карналь.
     - Вот спальный мешок,  вот продукты,  свечи,  спички, - она была теперь
сплошная деловитость.  -  Дрова есть в чуланчике,  сухие,  для растопки. А в
лесу -  так уж вволю.  В  чулане есть топор.  Это вам и  оружие от медведей,
разбойников и нечистой силы.
     - От нечистой силы надо дымом свечки намалевать крест на притолоке и на
матице, - засмеялся Карналь.
     - Не  беспокойтесь,  это уже сделано задолго до  вас.  Тут бывали люди,
если и не суеверные,  то предусмотрительные.  Говорила же вам,  что питаться
будете суворовским рагу.  Рецепт моего папы.  Приготовлю вам, а потом вы уже
сами сможете готовить.
     - Благодарю. Я сам сумею. Вы только объясните.
     - Очень просто.  Сало,  колбаса, картошка, горошек, морковь, лук, соль,
перец -  составные части. Если бы было что-нибудь другое, можно бы и другое.
Но  исходим всегда из  наличных продуктов.  Закладывать в  горшок можно  все
сразу или в  любой последовательности.  Не забудьте залить водой.  Ставьте в
печь, пусть кипит, варится, доходит. Есть с хлебом или так. В зависимости от
настроения. На суворовском рагу можно прожить хоть целый год.
     - Вы пробовали?
     - Конечно. Иначе бы вам не советовала. Для сна - спальный мешок. У меня
в машине всегда на всякий случай.  Тепло,  удобно, гигиенично. Свечей вам на
неделю хватит.  Ага.  Криница. Давайте покажу вам криницу. Ведро здесь есть,
кружка   тоже.   Дверь   можете  запирать,   можно   оставлять  так,   пусть
проветривается хатенка.  Когда вечером станет холодно,  натопите печь, греет
идеально. А дух непередаваемый! Ну, вот и криница...
     Криница была  глубокая,  наверное,  до  самого основания холма,  старый
сруб,  спокойный блеск четырехугольника воды внизу.  Они  оба  нагнулись над
отверстием,  увидели  свои  отражения внизу,  потом  туда  плюхнулось ведро,
легким всплеском разбило их  изображения,  словно они были из тонкого стекла
или из неслышного дыхания света.  Анастасия отклонилась от криницы,  Карналь
упорно заглядывал туда.
     - Вы не суеверны? - спросила откуда-то словно издалека Анастасия.
     - Нет, а что?
     Но она как будто и забыла уже о своем вопросе.
     - Показать вам лес?  Тут есть озеро,  есть прекрасные холмы, на которых
любят резвиться лоси.
     - Вы дважды были здесь и все знаете?
     - Наверное, наблюдательна.
     - А кто сажал эти астры? Они почти золотые.
     - Какая-то добрая душа.
     - У вас тоже добрая душа, Анастасия.
     - Вы не знаете, какая я злая.
     - Никогда не нужно оговаривать себя.
     - Но я действительно злая. Меня надо бояться!
     - Человек должен бояться только самого себя - не других.
     - Вы знаете, я почему-то думала, что вы страшно серьезный человек, Петр
Андреевич.
     - Разве я показался вам несерьезным? Хотя и правда... Эта поездка... Вы
можете подумать обо мне что угодно и будете иметь все основания для этого.
     - Нет,  нет...  Я  понимаю ваше  состояние...  Разве тут  до  моральных
категорий, до того, что и кто там о тебе скажет? Я о другом. Почему-то когда
впервые увидела вас,  то сложилось впечатление:  этот человек может думать и
говорить только серьезное... И... ну, не знаю, приподнятое, что ли...
     - Я - несерьезный?
     - Спрашиваете меня о цветах.
     - Цветы - это очень серьезная вещь, если хотите.
     Карналь засмеялся.
     - Вам удобно в этих, я бы сказал, слишком городских туфлях?
     - Не обращайте внимания на меня.  Я  одеваюсь и обуваюсь так,  чтобы не
чувствовать этого на себе.  Это у меня тоже от папы.  Он научил. Так одевают
солдат.
     - Был солдатом.  Знаю.  Но в вас -  ничего солдатского.  Вы не из таких
женщин.
     - Взгляните  лучше   на   озеро.   Пока   еще   солнце,   озеро  просто
очаровательно.
     Озеро было круглое,  темное,  спокойное. Лежало между соснами и песками
неестественно красивое  и  одинокое до  отчаяния.  Анастасия сложила  ладони
"домиком", крикнула озеру:
     - А-о-о!
     Ее  чистый  голос  отразился от  лоснящейся поверхности воды,  вознесся
вверх,  полетел меж деревьев, над холмами, заполнил простор. И Карналь вдруг
почувствовал себя  лишним  в  этом  лесу  рядом  с  этой  молодой  женщиной,
дерзко-неуправляемой в своих душевных измерениях, независимой и свободной.
     Они пошли в  обход озера,  держались друг от  друга на  расстоянии,  не
обусловленном и  не  предопределенном,  то  сходясь чуть ли не вплотную,  то
пугливо расходясь, шли молча, избегая встречаться взглядами, а когда Карналь
случайно заглянул Анастасии в  глаза,  то невольно отметил,  что глаза у нее
как  бы  покорные,  без  той  дерзости,  которую он  почему-то  готов был им
придать.
     По  ту  сторону озера  среди  сосен стоял старый-престарый дуб,  черное
плетение  могучих  ветвей  пряталось в  густой,  несмотря на  осень,  зелени
листьев,  и  внизу под  деревом было темновато.  Они очутились под тем дубом
как-то неожиданно, оба одновременно испугались темноты, царившей под старыми
ветвями. Анастасия заблудилась взглядом в ветвях, Карналь - тоже, отправился
взглядом туда,  не зная,  что он там ищет,  и оба почти одновременно увидели
высоко, где-то около верхушки, большое гнездо, сложенное из толстых прутьев,
корявое,  нескладное,  но  крепкое,  наверное,  такое,  что  его  оттуда  не
стряхнуть никаким ветром.
     - Чье бы оно могло быть? - подумал вслух Карналь. - Неужели орлиное?
     - А почему бы не быть здесь орлам?
     - Я слишком неопытен... но такое большое гнездо...
     - Хотите, я полезу и посмотрю?
     - Высоко же.  Да и что вы там увидите?  Гнездо брошенное,  может, много
лет назад...
     Но она уже не слышала. Легко сбросила туфли, подпрыгнула, ухватилась за
самую  нижнюю  ветку,  блеснула  перед  Карналем  белыми  стройными  ногами,
по-мальчишечьи ловко и  быстро полезла выше и  выше,  и у Карналя вдруг тоже
возникло нелепое желание карабкаться вслед за  Анастасией в  это  украшенное
резными дубовыми листьями поднебесье.
     "Очевидно,  у  меня что-то  не в  порядке с  психикой",  -  подумал он,
стараясь пригасить темное неистовство крови  и  с  ужасом ощущая полное свое
бессилие.
     - Ничегошеньки! - крикнула от гнезда Анастасия. - Никаких следов.
     - Спускайтесь! - крикнул Карналь. - Я же говорил...
     Вниз  она  слезала  медленнее,  осторожнее,  мягко  светила ему  сверху
улыбкой,  не  то  умышленно,  не  то  и  впрямь обессилев,  несколько раз не
попадала ногой на сук и  угрожающе повисала,  еле держась,  а сердце Карналя
падало всякий раз в пропасть, от ужаса он зажмуривался.
     Уже  очутившись над головой Карналя,  Анастасия обнаружила,  что нижние
сучья все же слишком высоко от земли, она никак не могла решиться спрыгнуть,
примерялась,  колебалась,  прицеливалась,  потом, крикнув: "Держите!", упала
прямо  в  его  раскинутые руки,  он  отчаянно обхватил ее,  его  ослепило ее
смеющееся  лицо,  обожгло  прикосновение груди,  бедер,  взорвалось  в  теле
какое-то