,  что и  доныне
смотрит,   как  ломается  под  псами-рыцарями  лед  на   Чудском  озере;   и
днепропетровский  парень   Саша   Матросов,   закрывший   грудью   амбразуру
фашистского  дзота;  и  молодогвардейцы  -  дети,  которые  своим  героизмом
превзошли даже  взрослых борцов.  Разве все  это  можно забыть?  И  разве не
странны те люди,  которые время от времени поднимают разговор о том,  что не
нужно-де нам ни скифов,  ни муромцев, ни казаков, ни участников восстаний, а
только и знают, что почаще заглядывать в подойник, чтобы установить, сколько
дала корова молока, или караулить курицу, пока она снесет яйцо.
     Не забыть Карналю никого и  ничего.  Ни лейтенанта Ковалева,  с которым
стоял в  окопе,  когда вдруг с  пришепетыванием прилетела фашистская мина  и
взрывом свалила обоих.  Ковалев упал,  накрыл  его  своим  телом,  когда  же
Карналь,  окровавленный и  оглушенный,  освободился,  удивляясь,  почему  не
шевелится Ковалев,  то с ужасом увидел,  что у него миной снесло голову.  Не
забыть  однокурсника  Васю  Юбкина,  у  которого  всегда  нестерпимо  болели
перебитые в  танке ноги,  и  он матерился от этой боли в  самые неподходящие
моменты:   перед   девушками,   перед  преподавательницей,   перед  строгими
экзаменаторами. Не забыть сирот из колхозного патроната и послевоенных вдов.
Всех помнить будешь,  не перешагнешь, не перепрыгнешь ни через год, ни через
день, ни через час!
     Если бы попытался перечислить или хотя бы определить в  общих чертах те
перемены,  что  умещались в  двадцатилетнем промежутке между  двумя отцовыми
письмами (промежуток,  надо сказать,  наполненный и другими письмами отца, в
которых умело и  мудро определено главное,  что произошло в  его мире),  то,
наверное,  не  хватило бы  самой  объемной памяти ни  одной из  созданных им
вычислительных машин.  Одно мог сказать наверное: никто не сидел сложа руки,
ибо  время  летит одинаково неудержимо для  всех  и  затягивает нас  в  свое
движение и  ритм  даже тогда,  когда кажется нам,  будто мы  сами создаем то
время.
     Карналь летал в  стратосфере между материками,  спускался под  воду  на
атомоходе,  присутствовал при старте космических ракет,  на Байконуре, ходил
по  царским палатам в  Московском Кремле,  видел  тайгу,  пустыню,  океаны и
Гималаи,  поднимался на  пирамиду Хеопса  по  темной  стометровой штольне  и
спускался в  угольную шахту с  крутопадающими пластами по еще более крутой и
длинной  штольне,   слушал  работу  миллионокиловаттной  турбины  и  пытался
расслышать,  как  растет  под  землей слабый побег  пшеницы,  выступал перед
пионерами,  перед  государственными комиссиями,  с  кремлевской трибуны и  с
трибуны  ООН.  Достаточно?  Он  был  трижды  в  Стокгольме,  четыре  раза  в
Хельсинки, шесть раз в Париже и Белграде, сто раз в Москве, двенадцать раз в
Будапеште,  пять раз в Праге,  дважды в Пекине (дважды!),  шестнадцать раз в
Нью-Йорке  (шестнадцать!),   трижды  в  Дели,   в  Бонне,   Берлине,  Токио,
Амстердаме,  Лондоне,  Копенгагене,  Риме. Перечень можно еще продолжить, но
надо ли?  Изменилась ли  от  всего этого в  Карнале хоть жилка?  Если что  и
изменилось, то разве что под действием законов природы, под влиянием лет, то
есть,  откровенно  говоря,  старости.  Всегда  молоды  только  стюардессы  в
самолетах, в которых ты летишь над миром. Жизнь или полет?
     Человек становится великим тогда,  когда он лучше других понимает нужды
своего времени,  пока он  направляет все общественные силы на  осуществление
этих потребностей,  за ним все идут,  охотно предлагают свои силы,  помогают
действовать для всеобщего добра.  Но  бывает,  что такой человек на  этом не
останавливается и начинает осуществлять уже свои собственные планы,  которые
ему,  вполне вероятно,  кажутся и мудрыми, и грандиозными, но, к превеликому
сожалению,  не базируются на истинном положении вещей. К примеру, кто станет
отрицать,  что  кукуруза -  прекрасный злак?  Или  что  горох -  чрезвычайно
полезное растение? Но попробуйте засеять кукурузой и горохом всю нашу страну
от  Кушки  до  Мурманска -  что  получится?  Всегда находятся люди,  которые
подпрыгивают при каждом случае:  ах,  как это прекрасно! Ах, как грандиозно!
Ах,  какая  мудрость!  Но  народ никогда долго не  сможет жить  в  разлуке с
истиной.  Он  никому не  позволит злоупотреблять его  терпением.  Неминуемые
перемены,  этот  закономерный результат усилий  целого  народа,  устраняют с
дороги все.
     История  творится  не   на  безлюдных  просторах.   Единственное  место
исторического действия - это жизнь каждого отдельного человека, человеческие
судьбы,   жизнь  не   дает   возможности  пребывать  в   роли   наблюдателя.
Государственная дисциплина предусматривает уважение к  людям,  наделенным на
то или иное время властью,  но законы хозяйственной жизни,  к сожалению,  не
всегда совпадают с требованиями морали,  даже самой высокой. Рано или поздно
должен был вступить в  действие закон,  сформулированный когда-то Пронченко:
все  будут сняты или  умрут.  Но  между тем сам Пронченко,  не  соглашаясь с
некоторыми почти  бессмысленными замыслами одного из  государственных мужей,
вернулся на  работу по  научной специальности.  Карналь ездил к  Пронченко в
гости,  не  имел  намерения  отказываться от  знакомства с  этим  прекрасным
человеком только потому,  что у того изменилась,  и не к лучшему, должность,
они  ездили  по  городу,  Пронченко рассказывал академику (Карналь  уже  был
академиком на то время,  недопустимо молодым академиком, следует заметить!),
что  бы  ему  хотелось еще сделать в  жизни,  однако сделано уже было и  так
немало,  -  и  ни единого слова ни о  государственном муже,  ни о их немного
странной  и  внешне  почти  непрослеживаемой  дружбе.  Пронченко  не  спешил
благодарить Карналя за верность,  тот не носился со своим благородством. Ибо
разве же не так должны вести себя все честные люди?
     Кучмиенко в  те годы вспомнил свой давнишний опыт -  в  соответственную
минуту  торчать  перед  глазами  -   и  вновь  очутился  на  трибунах.  Было
впечатление,  что он и  спит на трибуне.  Записывался на выступление всюду и
записывался первым,  чтобы перед ним не  провели ту всемогущественную черту,
которая кое-кому закрывает рот даже и  тогда,  когда он может сказать что-то
стоящее.  Правда,  Кучмиенко использовал трибуны  только  местного значения.
Выше его не пустили.  Опять же нашлись мудрые люди, - если посмотреть, то во
все  времена в  таких людях нет недостатка.  Суть всех выступлений Кучмиенко
сводилась  у  одному  и  тому  же:   вот  есть  солидные  научные,  а  то  и
научно-производственные учреждения.  Кто их возглавляет? Те или иные люди. А
если присмотреться к  тем  людям,  то  что  мы  увидим?  Мы  увидим,  что их
поставили другие люди.  Работники.  Ответственные, можно сказать откровенно.
Теперь встает вопрос,  где  те  работники сегодня?  Удержались они на  своих
высоких должностях или государственная мудрость распорядилась переставить их
несколько ниже?  Кто захочет, тот убедится. Как сказал поэт: "Иных уж нет, а
те  далече".   Истина  неопровержимая.   Однако  поставленные  теми  снятыми
продолжают  возглавлять,   остаются  на  своих  должностях  безосновательно,
незаконно,   противоестественно.  Какой  вывод?  Заменить  их  людьми  более
достойными, по-настоящему идейными, преданными делу, проверенными на деле.
     Ни  одного имени,  а  все  понятно.  Все  сводилось к  обыкновеннейшему
примитивно-логичному  треугольнику:   Пронченко  -   Карналь  -   Кучмиенко.
Пронченко поставил Карналя, теперь Пронченко снят, следовательно, надо снять
и  Карналя,  а  вместо него  -  третий угол  -  Кучмиенко.  Довольно с  него
неизвестности и возмутительной недооценки! Он готов наконец возглавить! Что?
Карналь академик,  а  есть еще немало докторов наук?  Ну  и  что?  Он охотно
возглавит и  докторов,  и  академиков!  Разве  важны  образования и  звания?
Главное -  идейность!  Однажды Кучмиенко получил записку. Спрашивали, бывают
ли  идейные  дураки.  Кучмиенко  неосторожно прочитал  записку  и,  потрясая
листочком,  сказал:  "Счастье,  что  этот  человек не  подписался под  таким
провокационным вопросом!"  Зал загремел от  хохота,  похоронив Кучмиенко под
его могучими обвалами.
     Когда Пронченко вернулся в столицу, они встретились с Карналем опять же
не так,  как это водится между друзьями,  не за столом,  не в мирной беседе,
исполненной воспоминаний,  вздохов,  сожалений и  подбадриваний.  Снова  был
звонок,  снова неожиданный, снова Карналь узнал, что Пронченко уже несколько
дней в столице,  хотя семья еще в Приднепровске,  живет пока в гостинице, но
уже есть рабочее место,  кабинет,  телефоны, обычная обстановка и, что всего
главнее,  масса нерешенных проблем,  которых с  каждым мгновением становится
все больше и больше. Но и не ради этого позвонил Карналю Пронченко.
     - Угадай,  - сказал он с доброй таинственностью в голосе, - угадай, кто
тут у меня сидит.
     - По-моему,  это невозможно, - ответил Карналь. - Либо кто-то из сорока
пяти миллионов жителей Украины,  либо кто-то из двухсот пятидесяти миллионов
советских граждан,  либо,  если  брать глобальные масштабы,  один из  трех с
половиной  миллиардов  жителей  земного  шара.   Этих  вариантов  не  сможет
рассчитать никакая электронная машина.
     - А еще кибернетик!  -  засмеялся Пронченко.  - Коли так, придется тебе
приехать ко мне. По телефону больше ничего не скажу.
     - Приехать? А куда?
     Карналь  ехал  не  столько для  того,  чтобы  увидеть неведомого гостя,
сколько самого Пронченко. Сожалел, что не обладает умением бурно высказывать
свою радость.  А  как он действительно счастлив,  что снова обретает высокую
радость общения с  этим человеком,  рядом с  которым нельзя мыслить мелочно,
неинтересно, приземленно, который сам горел и зажигал тебя, который светился
такой чистотой и честностью,  что как бы просвечивал и тебя самого, сам умел
увлекаться и  поддерживал это умение и способность к увлечениям и в тебе.  А
что за человек без увлечений?
     Помощник  у  Пронченко  был  новый.   Скуластый,  проворный,  с  умными
внимательными глазами,  с приветливой,  несколько несмелой улыбкой, он сразу
узнал Карналя,  хотя  вряд ли  видел его  когда-нибудь,  не  стал по  обычаю
помощников пугать и предупреждать,  чтобы не задерживался и не отнимал много
времени,  а  как бы  даже обрадованно сказал:  "Прекрасно,  что вы так скоро
приехали, Петр Андреевич!"
     Карналь  переступил порог  хорошо  знакомого  ему  кабинета,  простого,
скромного,  со столом для заседаний,  портретом Ленина над столом,  еще были
там  кресла для  посетителей,  селектор и  телефоны на  специальном столике,
ковровая дорожка на полу - больше ничего.
     Пронченко уже шел навстречу, но шел не один - рядом с ним была женщина,
которую Карналю не  надо  было и  узнавать,  так  как  видел ее  каждый год,
приезжая в гости к отцу. Зинька. Председатель колхоза "Днипро". Ничего в ней
от бывшей Зиньки,  так же, как ничего не осталось в нем от бывшего чувства к
ней. Разве что глубоко теплилась искорка чего-то горестного, затерянного под
напластованием лет.  Зинька изменилась почти до неузнаваемости. Когда-то она
носила с собой запах школы, тот вечный запах кислородного голодания, точно у
подводников.  А  теперь несла с собой ароматы степи,  молодой озими,  густых
ветров,  крупных дождевых капель, щедрот земных и небесных и сама была точно
воплощение щедрости  -  пышная,  полногубая,  большеглазая,  голосистая.  На
импортном темно-синем  костюме  красиво выделялись ордена,  и  Карналь успел
подумать,  что Зиньке,  или,  как ее теперь зовут, Зинаиде Федоровне, ордена
идут, они как бы созданы для такой вот украинской красоты.
     - Узнаешь? - спросил Пронченко.
     - Да мы два месяца назад виделись,  -  вырвалось у Зиньки,  - с чего бы
это Петру меня забыть.
     - А  ты  что,  сразу к  начальству,  к  земляку и  не показываешься?  -
обиделся Карналь, который никак не мог понять, как и почему очутилась Зинька
у секретаря ЦК по промышленности.
     - Я же не в гости к землякам,  а на совещание председателей колхозов, -
лукаво повела она  глазами на  Пронченко,  мол,  видите,  еще и  до  сих пор
ревнует. А может, Карналю это только показалось. Да и не мог Пронченко знать
об их прошлом.
     Карналь поздравил Пронченко с возвращением. Вышло это у него неуклюже и
как бы  натянуто.  Зинька смотрела на  него вполглаза,  улыбаясь,  она знала
Карналеву несмелость еще вон с  каких лет,  но  что он  и  поныне,  уже став
академиком, не избавился от своего мальчишеского недуга, этого никогда бы не
могла подумать.
     А  Карналь смущался еще  больше от  присутствия здесь  Зиньки.  Слишком
хорошо знал Пронченко, чтобы поверить, будто тот вот так просто решил свести
у  себя  в  кабинете земляков.  Поэтому  вел  себя  сдержанно,  настороженно
усаживался рядом с  Зинькой за  стол напротив Пронченко,  неохотно потягивал
чай, отводя ложечкой кружочек лимона, который все время лез в рот, а лимонов
Карналь не  терпел,  считая этот фрукт несвойственным для жителей умеренного
пояса, привыкших к яблокам и хрену, этому универсальному витамину, открытому
каким-то мудрым предком.
     А  Зинька сидела,  попивала чай,  рассказывала об урожае,  о  том,  как
утаила поле черного пара и этим летом пшеница у нее вышла - на весь район. А
чернозем у нее - полтора метра толщиной, к нему лишь по-хозяйски подойти, на
нем черти рогатые вырастут, не то что пшеница или кукуруза.
     Карналь не стерпел:
     - О  толщине  ваших  черноземов  я  знаю,  а  Владимиру  Ивановичу  это
неинтересно, у него голова забита другим.
     Пронченко, видимо, забавляло смущение Карналя.
     - Отчего же,  -  поддержал он  Зиньку,  -  нас еще в  школьных задачках
заставляли считать размеры земного шара, будто мы должны шить на него одежду
или что-то в этом роде.  Думаю,  не грех нам знать и какой толщины бывают на
Украине черноземы.
     - Так ведь... - опять хотел было удивиться Карналь.
     Но Пронченко угадал его слова и возвратил их ему обратно:
     - При чем тут промышленность? Это ты хотел сказать, Петр Андреевич? Так
я могу тебе сообщить: Зинаиду Федоровну привел ко мне секретарь по сельскому
хозяйству.  Она обратилась к нему.  Но он ей помочь не в силах. И вот просят
моей помощи. А я в свою очередь - твоей.
     - Моей помощи? Для тебя, Зинька?
     - А хотя бы и для меня?
     - Почему же ты не сказала мне об этом?
     - Не знала, кому говорить. Ты же в селе никогда о своей работе... Разве
мы там знаем, что ты и как. Академик - и все тут. А в остальном - Петько как
был,  так и  остался.  Как вот я  -  Зинька.  Да  еще у  тебя тот черт из-за
воротника выглядывает.
     - Черт? Какой черт? - весело удивился Пронченко.
     - Это моего помощника в селе так окрестили,  -  пояснил Карналь. - Я уж
его уговаривал не ездить за мной,  а  он заупрямился:  это мой долг -  и все
тут. Да еще имел неосторожность назваться референтом. У нас же в селе еще до
войны ругательство было такое: "Ах, ты ж, референт паршивый!" Никто не знал,
что это за  слово,  но где-то услышали -  и  сразу заверстали его в  бранные
слова.
     - Тут  вам  никто  не  помешает,  Зинаида Федоровна,  -  повел рукой по
кабинету  Пронченко,  -  ни  помощников,  ни  референтов.  А  меня  считайте
посредником. Расскажите Петру Андреевичу обо всех своих планах, требованиях,
претензиях и мечтах.
     - Не много ли на один раз?  -  хмыкнул Карналь, еще не догадываясь, что
от него может понадобиться Зиньке.  - Мое дело - вычислительные машины, а не
колхоз...
     - Интересно,  -  вспыхнула Зинька,  и  в  лице  ее  промелькнуло что-то
давнишнее,  пионервожатовское,  дерзкое,  -  интересно,  а  откуда ты  такой
взялся, если не из этого колхоза и не от этой земли?
     - Никогда этого не скрывал.
     - Почему же так сразу:  я -  только к машинам, к вычислительным! А если
мы попросим и нам эти твои вычислительные?
     - Вам? В Озера?
     - А что? Видел наше новое село? Не нравится? Плохо спланировано?
     Карналь вспомнил отцово  письмо  о  том,  как  планировали переселение.
Привыкшие к озерянским просторам,  к беспредельным берегам, широким левадам,
ничьим  холмам,   клинцам,  озеряне  не  могли  представить  себе,  как  они
поместятся в том удлиненном,  но страшно тесном четырехугольнике степи,  где
должно было разместиться их  новое село.  Вместо огородов на  гектар каждому
теперь полагался участок в  двадцать пять  соток  -  только и  разницы,  что
одному мог выпасть квадратный,  а другому -  прямоугольный.  Но эта проблема
отступила перед более важной:  какие брать участки? Каждый боялся прогадать,
пошли  в  ход  заслуги,   знакомства,   хитрости,   плутовство,   словно  бы
мобилизовалось невольно все  дурное перед тем,  как  оставить его  навеки на
старом  месте,  но  новое  место  все-таки  заполучить  при  помощи  старых,
проверенных на протяжении столетий способов.  Соответственно тому, как некто
сумел получить участки под  застройку,  новое село самими же  озерянами,  от
рождения  обладавшими заостренным чувством  юмора,  делилось на  три  части.
Первую -  возле  колхозного сада,  где  построились самые горластые крикуны,
захватившие  участки  первыми,   назвали  Горлохватовка.   Ту,   что  вокруг
председателя колхоза  Зиньки  Лебедевой  и  бухгалтера Федора  Левковича,  -
Лизковка (намек на нездоровую страсть кое-кого к униженности,  которой никто
не  требует).  Под самой горой,  собственно,  уже на  склоне,  открытом всем
ветрам,  выпали участки вдовам да старым людям,  лишенным энергичности то ли
от природы,  то ли еще по каким причинам.  А  поскольку первым поселился там
дед Пакилец,  то и часть села названа была Пакильцовкой и считалась поначалу
участком людей,  так  или  иначе обиженных.  Больше всего переживал сам  дед
Пакилец,  который всякий раз ловил Карналя,  когда тот приезжал к  отцу,  и,
пожевывая свои длинные седые усы, излагал одну и ту же жалобу:
     - Вот ты,  Петрик,  в  столице,  знаком со  всеми большими людьми,  сам
большой человек... Не перебивай, послушай, что я тебе скажу... Ты, наверное,
не знаешь, и там, в столице, не знают, а я, брат, тут по району целую неделю
фашистскую танковую дивизию гонял!  Да еще как гонял! Как рыбу в верше! Они,
значит,  фашисты,  как  вскочили сюда в  сорок первом,  то  сразу -  что?  -
пронумеровали всех  людей,  и  весь  скот,  и  весь инвентарь,  и  все  села
понадписывали по-своему.  При въезде и при выезде железные колышки повтыкали
и на них железные дощечки с надписью:  село такое-то.  Ну,  поставили, они и
стоят.  Когда-то были деревянные -  то корова дочешется, то конь сбрыкнет, -
упадут и затопчут их в грязь. А эти железные. Стоят, еще немцы и пригрозили:
расстрел тому,  кто  дотронется.  Ну,  а  тут в  наши Озера вскакивает целая
танковая  дивизия.   Набилось  танков  под  каждым  навесом.   Картошку  всю
повыкопали,  где теленок,  поросенок,  всех переловили,  все в котлы, варят,
жрут,  танки урчат,  дымом стреляют,  да  таким смердючим,  точно из  самого
пекла.  И слышу:  готовятся дальше рвать навстречу нашим, уже наши к Днепру,
значит,  приближаются.  Вот тут я  и  думаю:  как же  их пустить туда,  этих
зарезяк?  Пусть  уж  докапывают нашу  картошку и  доедают наших телушек,  не
пускать же их на наш фронт!..  Дудки!.. И значит, иду я к твоему тату Андрию
Корниевичу и говорю:  дай, дружище, Петьков еще довоенный велосипет, хоть ты
его и спрятал,  но я ж знаю.  А мне он - для военной надобности. Ты думаешь,
дед Пакилец не  умеет на велосипете?  Раз вы на фронтах кровь проливали,  то
чего бы это я не умел? Вот же и сумел! Сел, значится, ночью да как махнул по
всему району!  Одна нога тут,  а другая аж под Кременчугом! Да два ведерочка
краски с собой,  да помазок.  За одну ночь все объехал и все перерисовал.  И
по-ихнему,  значится,  и на всех селах понаписывал: Озера. До рассвета у