умалению и
уничижению,   старался  стать,   может,  и  вовсе  незаметным.  Он  казнился
откровенно и, если бы можно было так сказать, напоказ.
     - Петр Андреевич, вина моя очевидна.
     - Вина? Не вижу.
     - Я  не учел.  Смотрел на вас сугубо функционально.  А вы прожили такую
жизнь...
     - Как и все.
     - Но  ведь  не  все  -  участники Великой  Отечественной войны.  Только
очевидцы могут рассказать благодарным потомкам.
     Академик сказал  такое,  что  Алексей Кириллович онемел  от  тревожного
удивления:
     - Никто так не врет, как очевидцы.
     Затем прибавил без видимой последовательности:
     - Что такое воспоминания?  Занятия для пенсионеров, бездеятельная трата
времени?  Но ведь это же и  история,  черт побери!  Человек без воспоминаний
лишен  истории,  он  остается голым в  холодных полях вечности.  Каково ваше
мнение о полезности истории, Алексей Кириллович?
     - Я разделяю ваше мнение, Петр Андреевич.
     - Не надо разделять чужие мнения, надо иметь свои!
     Пугаться не  входило  в  функции Алексея Кирилловича,  зато  среди  его
неисчерпаемого церемониала всегда в достатке было почтительности. Он склонил
голову набок, отдавая дань уважения прошлому своего шефа, прошлому, может, и
не очень героическому, но тяжелому.
     - Поверьте мне, Петр Андреевич...
     - Вы  могли  бы  отыскать  ту  корреспондентку?  -  неожиданно  спросил
Карналь.
     Алексей Кириллович усмехнулся. Разве есть что-то на этом свете, чего не
смог бы он, помощник академика Карналя?
     - Вы  должны  извиниться  перед  нею...   Извиниться  и...   Может,   я
действительно смог бы, когда выпадет минута...
     - У  вас  есть  "окно"  в  следующую  среду,   Петр  Андреевич,   между
четырнадцатью и шестнадцатью...
     - Не  станем с  этим спешить.  Следующую среду я  уже кому-то пообещал.
Кажется,  ко мне должны приехать с  Полтавщины.  Но мы с  вами обязаны найти
время. С прессой нужно жить мирно...


                                  3

     Как  это  назвать?  Воспоминания?  Свидетельства  очевидца?  Застарелый
кошмар?
     ...Горы, ощетинившиеся редколесьем, ледяной дождь с черного неба, люди,
разделенные  тяжелой,  как  смерть,  глиной,  перемешанной с  камнями,  одни
снаружи, другие во внутренностях горы, но умирают и те и эти - так все это и
поныне  стоит  в  его  памяти.  Еще  видит  он  беспорядочные  кучи  кирпича
разбомбленных  станционных   строений,   опрокинутые  вагоны,   паровозы   с
растерзанными внутренностями котлов,  глубокие воронки в земле, обозначенные
пучками соломы места падения неразорвавшихся бомб,  равнодушный камень замка
по ту сторону железнодорожного полотна.
     Никогда никому об  этом не  рассказывал,  даже не  пытался,  потому что
никто не поверит.  Тот день принадлежал войне,  хотя был одновременно и  вне
войны, а назвать его следовало бы днем, выброшенным из войны.
     Дождь шел уже несколько дней. Злой черный дождь падал с черного неба на
толпу у подножья глиняной,  поросшей темным редколесьем горы, небесные воды,
едва дотрагиваясь до  того,  что  было внизу,  мгновенно замерзали,  ледяной
панцирь  сковывал груды  глины,  тяжелые неуклюжие тачки,  кирки  и  лопаты,
людей,  не  делая исключения ни для заключенных,  ни для охраны,  у  которой
оружие под  тонкой коркой льда сверкало,  как  стеклянное.  Но  оно не  было
стеклянным -  в  этом  мгновенно убеждался каждый,  кто  имел неосторожность
перешагнуть незримую линию  постов.  Без  предупреждения раздавался выстрел,
человек падал и так лежал до самого вечера для острастки живых.  За спиной у
заключенных была большая станция,  разрушенная,  разбомбленная американскими
штурмовиками,  по  ту сторону долины,  по которой пролегали рельсы,  высился
серый,  в гнилых пятнах древности замок,  город обтекал мрачное здание замка
причудливыми кровлями своих  домов,  а  со  стороны  глиняной горы,  которую
ковыряли  измученные  люди,  лежало  предместье,  одна  длинная  улица,  она
начиналась сразу же  от  самых железнодорожных путей,  начиналась городскими
домиками, постепенно переходила в улицу сельскую и упиралась где-то далеко в
темный лес.
     Дождь начался еще в  ту ночь,  когда американцы совершили особо удачный
налет  на  станцию и  город,  и  лил  вот  уже  несколько дней.  Гражданское
население было согнано в  городское бомбоубежище,  вырытое в недрах глиняной
горы за станцией.  Американцы сыпали бомбами щедро и вслепую,  бомбы рвались
даже в  далеком лесу.  Много их  упало на  глиняную гору,  и  оба  выхода из
бомбоубежища оказались заваленными.  Чуть ли не все жители городка оказались
похороненными в  глиняной горе,  они сидели там в  сплошной темноте,  может,
задыхались без воздуха,  может, умирали от голода, может, утопали в холодных
подземных водах,  вызванных взрывами бомб.  Спасать было некому. Шел февраль
сорок пятого года,  советские армии достигли Одера, даже слепые видели конец
войны.  Германия  корчилась  в  последних  судорогах,  тотальная мобилизация
повымела последних калек,  фронты глотали все,  в  тылу  оставались женщины,
дети,   безнадежные  калеки  и  над  ними  -  безликая  жестокая  сила  всех
гауляйтеров,  крайсляйтеров,  охранных войск,  тайных служб палачей,  убийц,
доносчиков и просто негодяев по профессии и по призванию.
     Похороненные в глиняной горе были как бы воплощением той безысходности,
в  которой очутился весь  немецкий народ.  Диктаторы всегда  ставят народы в
безысходность, а потом требуют жертв и конечно же рабской покорности. Гибель
за   неведомые,   но   непременно  высокие  идеалы  относится  к   наивысшим
добродетелям,  и  вот  те,  кто  сидел  где-то  во  мраке подземелья,  имели
прекрасную возможность выказать преданность и покорность судьбе.  Спасать их
было некому.  К  глиняной горе пригнали несколько десятков польских пленных,
истощенных до  предела  итальянских солдат,  недавних  союзников,  а  теперь
врагов, брошена была и каторжная офицерская команда советских пленных.
     Этих людей должны были объединить общие усилия -  объединяла ненависть.
Они ненавидели стражу, всех тех безымянных, списанных с фронта из-за ранений
эсэсманов,  которых  заключенные  щедро  наделяли  язвительными  прозвищами:
Лунатик,  Гитлер,  Боксер,  Пес,  Паралитик.  Мстительное чувство  ненависти
невольно распространялось и  на  тех,  кто сидел в  недрах горы:  ну,  гады,
попались,  вот бы к вам и всех тех, кто на воле... Не думалось, что там дети
и  женщины,  -  "замурованные" для  чуть  живых  узников были  прежде  всего
врагами,  бестелесной и безликой массой,  достойной лишь проклятий и чувства
мести. Ибо разве же не они повторяли стишок из хрестоматии: "Возьмем на себя
все невзгоды войны:  ночь,  и огонь, и нужду, и жестокую смерть, когда велит
судьба..."  И  разве не они требовали свободы и хлеба лишь для себя?  Почему
свобода только для  них  и  хлеб только для  них?  Где  другие?  И  можно ли
когда-нибудь накормить ненасытных,  которые думают о  хлебе,  забыв о чистой
совести?
     Поляки работали молча. Делали вид, что работают. Итальянцы подбадривали
себя восклицаниями "Лаборандо!  Престо!",  но шевелились довольно вяло -  не
было  сил.   Команда,   в  которой  находился  Карналь,  саботировала  почти
откровенно.  За  ними  давно укрепилась слава саботажников,  не  боялись уже
ничего,  каждый уже  заглянул за  край жизни,  открылись глазам все  глубины
небытия,   смерть  ходила  возле  на   расстоянии  вытянутой  руки,   жалкая
непрочность исчерпанного до  предела тела,  позорная зависимость от  слепого
случая,  от прихоти вооруженного стража - все это научило их полагаться лишь
на силу духа, на собственную твердость и непоколебимость. Такими были всюду,
этим держались до самой смерти и даже после смерти.
     Карналю  повезло в  несчастье,  когда  он  оказался среди  этих  людей.
Собранные из многих концлагерей,  безнадежные штрафники, случайно уцелевшие,
уже  наперед внесенные в  реестры смерти,  эти люди поражали даже эсэсовцев,
перекалеченных на  Восточном  фронте  и  приставленных к  советским пленным,
чтобы могли удовлетворить свою жажду мести,  ибо для таких мстить никогда не
поздно. Невозможно было себе представить более сдруженных людей, чем вся эта
штрафная команда,  но она еще делилась на маленькие ячейки,  в  которых люди
сходились совсем тесно,  объединялись неожиданными симпатиями,  восхищением,
уважением.
     Карналя из-за  того,  что  был  самый молодой,  все звали Малышом,  его
ближайшими друзьями были Профессор и Капитан.  Собственно, Профессор Георгий
Игнатьевич в  мирной жизни был доцентом,  преподавал в Одесском университете
математику,  Капитан Гайли действительно имел такое звание в армии, до войны
же  работал  главным  зоотехником конезавода в  Туркмении.  Профессор -  это
воплощение ума,  Капитан -  красоты,  ловкости маленького мускулистого тела,
неукротимой  жажды  воли,  пылкого  темперамента сына  пустыни,  а  что  мог
добавить к их достоинствам Карналь?  Был Малыш -  и этим сказано все.  О нем
должны были заботиться,  опекать его,  помогать ему, защищать его, учить. На
фронт пришел сразу из десятилетки,  да и  то недоросший,  так как в школе он
учился слишком успешно,  перескочил сразу через два  класса и  десятый класс
закончил шестнадцатилетним.  В  армию брать его не хотели,  тогда он написал
письмо маршалу Тимошенко,  и хоть ответа не успел получить, но военкоматовцы
из уважения к  такой настойчивости послали Карналя в  автомобильное училище.
До него он так и не доехал, зато доехал до фронта, и война для него началась
с июня сорок первого,  а прервалась несколько месяцев назад уже на словацкой
земле.  Может,  уважали его именно за то, что был "самый свежий" из пленных,
большинство скиталось по концлагерям уже с  сорок второго и  сорок третьего,
было даже несколько с сорок первого,  на тех смотрели как на святых,  как на
посланцев с того света.  Тех,  что с сорок первого,  старались оберегать, но
еще  больше оберегали Малыша,  поскольку он  был  как  бы  посланцем великой
могучей армии,  которая уже  добивала фашизм и  вот-вот должна была дойти до
Берлина.
     С  Профессором и  Капитаном  Карналя  сдружила  также  одинаковая  мера
ненависти,  проявляемой к  ним  эсэсовцами.  Профессор  буквально  подавлял,
уничтожал  этих  недоученных  глотателей  фашистских  лозунгов  и  карикатур
"Штюрмера" своим умственным превосходством. Его особенно остро ненавидели за
причастность к  точным наукам.  Ибо  точные науки противоречат таинственному
духу глубинных истин,  духу великого и всеобщего, духу неопределенного, духу
самоотречения,  готовности к бою. "Наше знамя - верность, бьет барабан, будь
храбрым! В щепки весь мир разнесем!.."
     Капитана ненавидели за  дикую  свободу в  глазах.  Одних  только славян
тридцать миллионов лишних  на  континенте,  которые должны быть  уничтожены,
сожжены,  развеяны по  ветру.  Откуда еще эти азиаты?  Зачем?  Раса,  кровь,
честь, верность!
     Малыша ненавидели за молодость.  Почему офицер?  Такой молодой -  и уже
офицер? Невероятно и недопустимо. Молодого легче сломить. Жестокость к врагу
знаменует силу и уверенность.
     Всех  троих били регулярно и  методично.  Ждали страха и  одичания,  но
дождаться  не  могли.  Приставили к  ним  молодого  эсэсовца,  которого  они
прозвали Паралитиком,  так как он весь дергался то ли от фронтовой контузии,
то   ли   от  страха,   пережитого  им,   когда  над  ним  прошла  советская
"тридцатьчетверка".    Молодой,    высокий,    даже   красивый,   всегда   с
наманикюренными ногтями,  наодеколоненный,  Паралитик  отличался  утонченной
жестокостью.  Это он выдумал брить всем штрафникам головы и  заставлял их на
холодном дожде  снимать  пилотки  и  сбрасывать все  то,  чем  они  пытались
прикрываться.   Тут,   под  этим  ледяным  дождем,  пленные  старались  хоть
как-нибудь  защититься,  накрываясь финскими  бумажными  спальными  мешками,
выданными им несколько месяцев назад вместо постелей.  Мешки предназначались
для  одноразового употребления,  переспишь в  нем,  и  мягкая  бумага внутри
рвется в  клочки так,  что  влезть туда  вторично уже  нет  возможности,  но
верхняя  оболочка,   изготовленная  из  более  прочной  бумаги,  еще  как-то
держится. Поэтому они просто укрывались этими мешками, ложась прямо на голые
доски нар в своем бараке,  опутанном несколькими рядами колючей проволоки, а
утром,  выбегая  под  холодный  дождь,  натягивали  на  себя  некое  подобие
башлыков,  сделанных все  из  тех  же  мешков.  За  день  бумажное  покрытие
расползалось, от него оставались одни ошметки, обмерзшие, покрытые блестящим
слоем льда,  они шуршали,  издавали какие-то  мертвые звуки,  но Паралитик и
этого жалел для  несчастных людей,  всякий раз  срывал то  с  одного,  то  с
другого остатки бумажных мешков, обнажая бритые головы безжалостности дождя.
     - Ему бы заигрывать с  девицами,  а  не издеваться над нами,  -  сказал
Малыш. - Ишь как наманикюрился да надушился.
     - Все  его девицы здесь,  в  горе,  -  со  злостью рубанул киркой глину
Капитан.
     У Профессора голос был простуженный, хриплый, отчего казался усталым.
     - Они считают себя сильной расой,  -  сказал он,  -  на самом же деле -
жалкие   приспособленцы.    Приспособленчество   -    один    из    способов
противодействовать времени. Очень распространенный среди некоторых категорий
людей. Ослепление их так велико, что они даже не замечают приближения конца.
Ретивость не уменьшается,  и это меня больше всего удивляет. Неужели они все
так ослеплены?
     Разговаривать  Паралитик  не  позволял.   Да  и  другие  не  позволяли.
Работать!  Быстро!  Много!  Упорно! Визг, угрозы, проклятия. Не действовало.
Никто не торопился.  Ни поляки, ни итальянцы, ни советские офицеры. Все были
разделены,  посты  были  расставлены так,  чтобы  узники  не  смешались,  но
работали  все  одинаково -  уже  и  не  руками,  а  одними  глазами,  насилу
вскидывали кирки,  падали вместе с  ними,  лежали на  мокрой холодной глине,
дышали тяжело,  надсадно, точно каждый вздох был последним. Часовые материли
их в живой камень, в гром и молнию и все стихии света, били, кололи штыками,
время от  времени раздавались выстрелы -  ведь за застреленных при попытке к
бегству каждый пост получал три дня отпуска и пять марок вознаграждения,  но
конец войны был так близок,  что никто уже и не мог сказать наверное, успеют
ли отгулять свои три дня, заработанные еще на одном убийстве.
     - Льоз! Бистро! Работа!
     В длинных плащах,  черных,  как дождь, лоснящихся, как лед. Собранные и
методичные.  Человеческие чувства им неведомы. Не жди спасения и сочувствия.
Их сила -  во внутренней пустоте.  Там эхом отражались лишь приказы. Орднунг
ист орднунг. Достоинство, заслуги, ценности человеческие, добро, зло - ничто
тут не действовало.  Машина,  механизм,  крематорное небо, крематорный язык,
крематорное существование.
     И они хотели,  чтобы пленные быстро откапывали тех, кто был похоронен в
подземном бомбоубежище! Разве там не такие, как эти, на постах? Разве не те,
кто их родил, воспитал, кормил, посылал на покорение мира?
     - Закопал бы их всех в землю!  - сверкал черными глазами Капитан. - Ты,
Профессор,  говоришь о  гуманности,  а погляди на постовых.  Целый день жрут
бутерброды с маргарином,  с колбасой,  со шпиком и смальцем, нарочно дразнят
нас,  умирающих от голода, забыли о тех, кто сидит в этой горе и так же, как
мы,  уже  умирает от  голода.  Почему должны думать о  них мы?  Если уж  так
спешат, почему боятся, чтобы мы работали и ночью? Потому что знают, что мы в
темноте разбежимся.  Ну,  и пусть бы разбежались, зато раскопали бы эту гору
не  за  неделю,  а  за  три  дня  и  извлекли бы  на  свет божий тех  заживо
погребенных, хотя там и фашисты, ибо все тут фашисты, и я бы их всех!..
     Капитан был  так  красив,  что его не  портил даже размокший,  ужасающе
деформированный спальный мешок, а невероятная худоба словно бы даже шла ему.
Удивляться приходилось,  откуда берется в этом маленьком,  высохшем до самых
костей теле столько огня и страсти.
     Зато  Профессор  отличался спокойной добротой,  он  все  наводил  своих
друзей на  мысли о  гуманности,  он видел уже конец войны и  даже заглядывал
дальше, за ее рубеж. Там нужны будут люди. Наибольшая ценность на земле. А у
человека самое дорогое -  это мысль,  сила мысли.  Профессор ценил мысль так
же,  как Капитан -  чувство свободы. И то и другое передавалось в одинаковой
степени Малышу,  но  от  Капитана Гайли -  одни лишь неизъяснимые ощущения и
неукрощенность,  а  от  Профессора -  все,  и  запоминалось навсегда.  Так и
вынесет он  впоследствии из  тех страшных времен любовь к  свободе,  но  еще
больше - к силе человеческой мысли. Профессор, кроме своей математики, очень
любил  музыку.  Пытаясь высушить свой  бумажный мешок у  железной печки,  он
рассказывал голодным,  измученным людям о композиторах, операх, которые знал
(а знал он, пожалуй, все оперы на свете), о чужих страстях и страданиях так,
словно бы  мало  им  было  страданий собственных.  Самое  удивительное:  его
слушали и всякий раз просили рассказать еще.
     Навсегда  запомнился Малышу  рассказ  о  Верди.  В  двадцать  семь  лет
композитор теряет любимую жену и детей,  отчаяние овладевает им,  не хочется
жить,  а  ему  присылают либретто оперы  "Навуходоносор",  к  которой просят
написать музыку.  Верди не  хочет читать даже  строчки,  бросает рукопись на
стол,  рукопись  разворачивается,  и  композитор  случайно  прочитывает одну
фразу:  "Взлети,  моя мысль,  на крыльях золотистых!" Так поют заключенные в
плену вавилонском.  Композитор уже не в силах оторваться от рукописи.  В тот
же  день он  пишет музыку на  эти  слова.  Взлети,  моя  мысль,  на  крыльях
золотистых!
     После этого рассказа Малыш знал  твердо:  даже когда он  будет умирать,
пусть взовьется его мысль!
     Но здесь,  у подножья глиняной горы, под злым черным дождем, не было ни
мыслей,  ни  надежд,  не прислушивался Малыш к  ворчанию Капитана и  хриплым
замечаниям Профессора.  Он ждал лишь одного:  прилетят или не прилетят?  Ибо
если  американцы прилетели раз  и  так  все  здесь разрушили,  то  должны бы
прилететь,  чтобы добить все окончательно.  Наши не могут, слишком далеко, у
наших хватает своей работы на  востоке,  а  этим из-за  Рейна совсем близко,
какая-нибудь сотня километров,  может,  и  того меньше.  Должны бы добивать,
разнести все здесь в пух и прах,  все эти замки,  все станции,  мосты, горы,
смесить всю  эту  ощетинившуюся остриями темных деревьев и  колючими камнями
землю, зажечь пожары. Прекрасен запах огня!
     Они  потеряли счет дням,  казалось,  все умрут среди скользких глиняных
глыб,  о тех,  что под землей, уже забыли и думать. Так им и надо! Жаль, что
не  все там!  Можно ли  было упрекать их  за неумение встать над собственным
горем и  ощутить смятение и  страх заживо похороненных в  недрах горы?  Если
отняты у тебя все надежды,  тщетно ждать, чтобы ты дарил их кому-то другому.
Дарят лишь то,  что имеют.  Может,  думалось бы  о  замурованных не с  такой
ненавистью,  если бы охранники хотя бы раз попробовали обратиться к пленным,
как к людям,  попросить о помощи тем, что в горе, но, не имея в душах ничего
человеческого,  как могли они надеяться найти это в других?  Кричали,  били,
убивали - за что получали холодное презрение, равнодушие и упорный саботаж.
     Но  как  ни  медленно ковырялись в  глине пленные,  все-таки должен был
прийти день,  когда ударили они кирками и  услышали крик,  человеческий крик
отчаянья,  радости,  муки, и те, кто еще мгновение назад казался им врагами,
стали вдруг людьми,  и,  сами обессиленные, истощенные, почти умирающие, они
бросились разгребать мокрую глину, расширять отверстие, работали на коленях,
раскапывали уже и не кирками и лопатами - руками. Часовые, враз ободрившись,
бросились отгонять пленных от образовавшегося отверстия,  чтоб