еистовству мелочного возмущения
и что же натворила! Растоптанная, истоптанная, как дорога, как битый шлях, и
растоптала саму себя,  и когда же,  в какое время.  Ужас! Считала тогда, что
это и  есть отчаяние и  безнадежность,  а еще не знала,  какое на самом деле
бывает отчаянье и какая безнадежность существует на свете...
     Душевное  изнеможение отобрало  у  Анастасии даже  силу  передвигаться.
Когда вышла из  вагона на платформе "Крещатик",  стояла,  как неживая.  Люди
бились об  нее в  слепом удивлении,  толкали туда-сюда,  затягивали вслед за
собой -  то  в  сторону Святошина,  то  в  сторону Дарницы,  то  на  выход к
эскалаторам -  на Крещатик,  то на улицу Карла Маркса.  Наконец очутилась на
каком-то  эскалаторе,  затем  на  улице,  снова  увидела  желто-красный  ряд
телефонных будок и лишь тогда поняла:  домой,  без свидетелей, в отчаяние, в
одиночество, но, может, и в надежду. Какую? Разве она знала?
     В подземных переходах под площадью Калинина заблудилась. Никак не могла
попасть  в  нужный  ей  выход,  толкалась в  разные  концы,  кружила  вокруг
подземного кафетерия в  центре перехода,  шла  вдоль витрин,  смотрела -  не
смотрела,  все  равно ничего не  могла увидеть.  Наконец прикрикнула сама на
себя: опомнись! Угомони свое растревоженное глупое сердце. Подумай.
     Зашла в кафе,  взяла чашечку кофе,  встала у высокого столика.  Пила не
торопясь,   не  замечала,  кто  подбегает,  становится  рядом,  проглатывает
коричневый  напиток,  мчится  дальше,  прерывистое  дыхание,  шорох  подошв,
человеческие запахи: пот, парфюмерия, немытые волосы, чистая старая шерсть с
дуновением осени,  далекие ветры,  горький дым костров,  на  которых сжигают
желтые листья... Возвратиться к живому, к сущему, к простому, как дождь, как
смех и утреннее небо, чего бы это ни стоило - возвратиться!
     Вырвалась  из  запутанности подземелий,  зашла  в  гастроном,  накупила
провизии для  холодильника,  который был  совсем пустой,  домой  прошмыгнула
почти украдкой,  менее всего желая встретить кого-либо из знакомых,  двери -
одну и  другую -  закрыла с  повышенной тщательностью,  телефонный аппарат с
длинным шнуром перенесла из прихожей в комнату, но и там не стала звонить, а
переоделась в домашнее,  села на диванчик, поджав ноги, поставила аппарат на
колени, занесла руку, чтобы попасть указательным пальцем в глазок номера. Но
тут рука оцепенела.  Какой номер? Кому звонить? Карналю? Петру Андреевичу? А
что она скажет? Станет исповедоваться в своей страсти, которая навалилась на
нее,  как  кошмарный  сон,  налетела,  смяла,  искалечила,  прорвалась диким
взрывом  над  морем  и,  оставшись без  ответа,  взалкала немедленной мести,
мерзкой, позорной, грязной, какую только и способна учинить женщина?
     Решительно набрала телефон телеграфа, продиктовала телеграмму академику
Карналю:   "Тяжело  переживаю  страшное  известие.  Прошу  вас  принять  мои
глубочайшие соболезнования. Простите. Анастасия".
     Телеграмм он  получал,  ясное дело,  так  много,  что у  него не  будет
времени в  них  вчитываться,  так  что не  заметит этого неуместно странного
"простите" рядом  с  соболезнованиями.  Но,  может,  хоть  подержит в  руках
телеграмму - и уже легче на душе, и уже впечатление, будто в самом деле хоть
на   капельку   очистилась   от   своего   осквернения  (добавить   следует:
добровольного!) и грязи,  обновилась,  как луна,  как вода,  как ветер.  Так
будет лучше. Молчаливое сочувствие (ибо где уверенность, что твое сочувствие
нужно  этому  человеку в  минуту,  когда  к  нему  обращается полстраны?)  и
молчаливое искупление,  какого он  не  постиг бы,  если  бы  даже  Анастасия
бросилась к нему со своим раскаянием лично.
     Послав телеграмму,  с  неожиданным удивлением почувствовала облегчение.
Как  бы  отступился от  нее  черный  призрак,  уже  не  угнетало  ей  сердце
случившееся в  Кривом Роге,  в  гостинице,  этом  немом  свидетеле случайных
измен,  скоропреходящих увлечений и разочарований,  которые остаются навеки.
То,   что  перестало  существовать,  может,  и  не  существовало  вовсе?  Да
здравствует  все,   что  не   состоялось,   особенно  же  любовные  истории.
Неосуществимые намного привлекательнее. Они остаются чистыми, безгреховными,
время не  имеет над  ними власти,  ибо  ведь то,  что никогда не  рождалось,
умереть не может.
     Но... Вот оно! Если бы... Если бы она не рождалась совсем, то не должна
была бы  и  умирать.  А  так -  нет спасения.  Жизнь бежит от тебя жестоко и
безжалостно.   Чувствуешь  это   с   особой  отчетливостью  в   добровольном
одиночестве,  похожем на то, на какое себя обрекла. Вообще говоря, временное
одиночество,  особенно же добровольное,  может быть даже приятным. Множество
людей мечтает о нем. Но невыносимо, когда одиночество становится угрожающим,
обещает  длиться бог  знает  как  долго,  может,  и  всю  жизнь.  Тут  можно
сломаться,  забыть о достоинстве,  о принципах,  броситься в суету.  А когда
женщина суетится,  она мельчает,  теряет свою значительность, скатывается на
какую-то более низкую ступень,  и  тогда мужчина выступает перед нею в  роли
великой державы,  которая великодушно может  и  удержаться от  принуждения и
диктата,  но  все  равно будет напоминать о  своей силе и  величии уже одним
только своим существованием.
     Если бы так легко можно было подчиниться лишь здравому смыслу и никогда
не прислушиваться к голосу крови! К сожалению, рано или поздно, убеждаешься,
что и  ты,  как другие,  жаждешь посвятить свою жизнь какому-то  мужчине,  и
только одному-единственному,  ибо две тысячи лет христианства упорно живут в
твоей крови и ты не терпишь жизни разъединенной, расщепленной, разрозненной.
Происходит это всегда неосознанно,  в нарушение всех твоих привычек, вопреки
любым закономерностям.  Когда впервые увидела Карналя,  он  не затронул даже
краешка ее  внимания,  затем,  униженная не  так  им,  как  его окружающими,
возненавидела  академика,   еще  некоторое  время  спустя  -  забыла  о  его
существовании,  чтобы  потом  в  отчаянии,  поздней ночью нежданно-негаданно
просить у  него  помощи,  а  около моря  не  удивиться неожиданной встрече и
спокойно истолковать ее  как неминуемо закономерную,  как увенчание всех тех
немногих дней, на протяжении которых Анастасия все больше узнавала Карналя и
когда, как ей казалось, благодаря этому знанию и его жизнь, и весь он как бы
пребывали под ее своеобразной охраной. Охрана любви - вот что это такое!
     Мир подсознания у женщины богаче и активнее,  чем у мужчины,  он живет,
действует постоянно, даже во сне, жизнь из-за этого двоится иногда несносно,
с  интуицией,  инстинктами легче  всего дружат нежность и  простота (даже до
примитивизма) чувств,  считается,  что женщины хитры, но это только их месть
за мужские хитрости,  ибо ведь мужчины всегда домогаются от женщин наивысших
ценностей,  жертвуя  взамен  мертвые  блестки  и  всяческую тщету,  которыми
никогда не заменишь жизнь.
     Одни  женщины умеют быть  женщинами до  конца,  иные становятся копиями
мужчин,  третьи остаются где-то посредине, не умеют принять ни ту, ни другую
сторону,  ведут  жизнь серую и  странную,  достойную сожаления.  Мужчина был
философом,  психологом, историком, геометром, он изобрел душу и государство.
Женщины вынуждены были  принять мужской образ  мышления,  лишиться коего  не
смогли даже в упорной борьбе за свое освобождение и равноправие.  Умственный
альпинизм,  высоты абстракций,  утешения неимоверными теориями, холодный дух
платоновских диалогов и  декартовского "Размышления о  методе"  -  и  только
время  от  времени посещения теплой земли,  где  царит  женщина,  где  можно
согреться от озноба вечно холодного мира идей.
     А  женщины,  как бы задавшись целью занять оставленное мужчинами место,
рвутся  туда,  вступают в  великое состязание с  мужским миром,  часто  даже
одолевая его.  Какие  были  великие женщины?  Клеопатра,  Жанна Д'Арк,  Леся
Украинка?   А  наша  Валентина  Терешкова?  Были  ли  среди  женщин  великие
изобретатели?  И  если  нет,  то  почему?  Какие  великие теории принадлежат
женщинам?  Как  умеют они соединять тончайшую интуицию с  жесточайшей (или с
ограниченнейшей) реальностью?
     Человеку дано лишь два пути.  Один - вверх, другой - вниз. Испокон века
низ  принадлежал  телу,   верх  -   духу.   Сочетания  были  кратковременны,
мучительны,  а  то и преступно грязны.  А так война,  ожесточенная,  вечная,
беспощадная.  Миротворцем суждено было стать женщине,  для  этого она должна
была обладать особенной силой и  силу ту находила в красоте,  но не только в
своей  собственной,  а  и  в  красоте  всего  сущего,  и  главным  образом -
рукотворного,  собирая во  все  века  щедрые дары  на  этот наивысший алтарь
человеческого предназначения.  Анастасия с  горечью вынуждена была признать,
что ее алтарь - пуст, заброшен, а виновата в этом - она сама.
     Ах, какой смысл был в этих раздумьях и что Анастасии до всего на свете?
Ничего не было,  и ничего не вернешь.  Прощать могут только женщины, ибо они
снисходительны и добры сердцем,  а мужчины не прощают ни единого недостатка,
ни единого проступка.
     Она  сидела  и  думала  только о  Карнале,  упорно,  до  самоотречения,
почему-то  казалось ей:  не  порвалось еще то невидимое,  что соединяло ее с
этим удивительным и недостижимым человеком.  Думала о нем,  как об Эрмитаже,
симфонии Шостаковича или об уманской Софиевке.  У него погибли дорогие люди.
У нее - идеалы.
     Озарило ее неожиданное:  Карналь похож на ее отца.  Чем и как, не могла
постичь,  но поклялась бы,  что похож. Может, объединяла их некая внутренняя
идея?  Если бы отец был жив,  исповедалась бы ему во всем, наплакалась, а он
бы успокоил. Перед матерью - не хотелось. Станет причитать: ох да ах, да как
же так, да как это ты? Не подвернулся бы Совинский в Кривом Роге - ничего бы
и  не  было...   Но  он  все  время  попадается  ей  на  пути.  Неуклюжие  и
неповоротливые как бы созданы, чтобы путаться под ногами, выбирают для этого
самые неподходящие моменты.  Сами  никогда не  умеют устроить свое счастье и
мешают другим.
     Собственно,  о Совинском думать не хотелось. Он еще большая жертва, чем
она.  Потому что  для  мужчины быть отвергнутым и  пренебреженным женщиной -
трагичнейшая роль.  Иван  пренебрежен Людмилой,  теперь -  ею...  Довольно о
нем!..  Телеграмма.  Еще  раз  повторила себе  текст  телеграммы,  посланной
Карналю.  Если допустить -  один шанс на миллион,  как в спортлото, - что он
даже не прочитает ее (пришла после всех,  попросту говоря, уже ненужная), то
что произойдет?  Телеграмма -  мертвый набор букв и слов.  Не передаст ни ее
крика,  ни  шепота,  ничего.  Нужно слово произнесенное,  живое,  мучительно
искреннее.
     Анастасия как бы впервые увидела у себя на коленях телефон.  Позвонить!
Услышать его  усталый голос и  сказать,  все  ему сказать!  Отчаянно набрала
номер,  боялась  прижать к  уху  трубку,  держала ее  на  расстоянии.  Голос
откликнулся почти мгновенно, но не голос Карналя, а Алексея Кирилловича. Она
в  волнении своем перепутала номера и  набрала не тот!  А  может,  так оно и
лучше?
     - Алло, Алексей Кириллович! - почти обрадованно отозвалась Анастасия. -
Это вы?
     Он узнал Анастасию с первых же звуков голоса. Кажется, обрадовался, как
и она.
     - Анастасия Порфирьевна, рад слышать ваш голос.
     - У вас же не радость - горе.
     - Да. Были трагичные дни.
     - Петр Андреевич долго был возле отца? Какая-то тяжелая болезнь?
     - Да нет.  Все произошло неожиданно. Петр Андреевич ничего не... Он был
во Франции на международной встрече ученых...
     - Во Франции?.. Но ведь... Я встретила его у моря...
     - Правда? Я не знал... Он не говорил... Да, собственно, такие дни...
     - Я не совсем точно выразилась... Встреча случайная и... Я даже не могу
сказать толком.  Утром увидела его...  Мы с друзьями плыли на лодке...  Петр
Андреевич обещал вечером прийти нас встретить - и исчез. Я даже испугалась.
     - Это,  наверное,  в  тот  самый день,  когда Кучмиенко "выкрал" его из
пансионата, а я уже ждал в Симферопольском аэропорту с билетами на Москву...
     Это  было  открытие,  которое своим ужасом превышало даже  те  траурные
четырехугольники в газетах.  Анастасия сидела оцепенело,  не могла вымолвить
ни слова,  только сжимала трубку побелевшими от боли пальцами, почти безумно
поводила глазами. Что делать, что?
     - Алло,  Анастасия Порфирьена,  алло!  - звал Алексей Кириллович. - Где
вы? Алло!
     Наконец она  отозвалась.  Не  могла -  хоть  убейся!  -  придать голосу
бодрости. Алексей Кириллович испугался еще больше:
     - Что с вами? Может, вам нужна какая-нибудь помощь?
     - Могла бы я с вами увидеться сегодня?
     - Ну, конечно... Минуточку... Сейчас Петр Андреевич пошел в цеха. Будет
до обеда.  Кажется, уже не вернется больше. Сами понимаете... Я уже до конца
работы посижу на телефонах.  А потом можно. Скажем, в семь. Как вам удобнее,
так и сделаю...
     - Хорошо, в семь.
     - А где?
     Она ничего не могла придумать.
     - Ну... Я просто не в состоянии.
     - Может, там, где мы когда-то уже встречались?
     - Когда-то? Ах да, да... Но где? Совсем вылетело...
     - Дом моделей. Напротив театра.
     - Напротив театра? Прекрасно! Благодарю вас, Алексей Кириллович, вы так
добры.
     - Есть добрее...
     - Нету, нету и не может быть!
     Положив  трубку,  Анастасия с  удивлением глянула  на  телефон,  мягким
котенком умостившийся у  нее на  коленях.  Зачем он тут?  К  чему?  Небрежно
сдвинула аппарат на пол, умостилась теплее и удобнее, накрыла ноги клетчатым
пледом   и   неожиданно   для   самой   себя   заснула.    Приснилась   себе
маленькой-маленькой.  Будто стоит на  краю освещенной солнцем пологой поляны
среди могучих дубов.  На  поляне,  в  густой зеленой траве,  растут какие-то
высокие белые цветы, над ними неутомимо кружатся маленькие белые мотыльки, а
выше,  над мотыльками и цветами,  сизо черкают крыльями ласточки.  Они ловят
нечто невидимое,  не мотыльков,  кричат радостно и в то же время угрожающе и
мечутся  как  сизые  молнии.  Мотыльки  осторожно  трепыхают  крылышками под
защитой высоких белых цветов, как бы желая выказать покорность перед грозным
криком ласточек.  Но  иногда появляются мотыльки непокорные,  им  становится
тесно меж  высоких цветов,  и  они  пробуют прорваться выше,  в  вольный мир
ласточек. Властительницы вольного простора должны были бы немедленно скосить
дерзающих  своими  острыми  крылами,   но  -   о  чудо!  -  не  трогают  их,
пренебрежительно не замечая,  вместо этого к нарушителям устоявшегося уклада
изо  всех сил  спешит мотыльковая служба порядка,  мотыльковые няни и  тети,
торопливо помахивая крылышками,  и, как ни упираются нарушители, снова гонят
их книзу.  "А где бы тебе хотелось летать?" - спрашивает маленькую Анастасию
голос с высокого зеленого дуба,  голос знакомый-знакомый, но она не успевает
его распознать, ответить тоже не успевает, потому что просыпается...
     Был уже вечер.  Проспала целый день! Анастасия протерла глаза, вскочила
с дивана,  посмотрела на часы.  Не опоздала? Быстро оделась, время еще было,
вдруг ощутила,  что голодна. Просто позорно: спит, ест... Поставила на плиту
воду,  раскрыла пакет с  замороженными пельменями.  Пельмени и  переживания.
Издевка.   Но   все   же   поела,   обжигаясь,   давясь,   торопилась,   как
восьмиклассница,  хотела ехать машиной,  передумала, пошла пешком. Поднялась
по Софийской, потом по Владимирской до улицы Ленина, где уже, наверное, ждал
ее Алексей Кириллович.
     Он  действительно  стоял  на  противоположной стороне  улицы,  напрягая
взгляд,  искал гибкую, высокую фигуру Анастасии в потоке людей, торопившихся
в театр.  Вторично они вот так встречаются,  и вторично среди людей, которые
бегут на спектакль. Вечное движение. Искусство и будничность...
     Увидев Алексея Кирилловича, Анастасия испугалась: что она ему скажет? И
вообще,  зачем позвала его сюда?  По телефону он сказал ей все, чего она еще
не знала.  А то,  что у нее,  -  это не для него и ни для кого,  даже не для
Карналя.
     Человеческие потоки спасли Анастасию.  Закружили ее,  понесли,  Алексей
Кириллович,  кажется,  все  же  увидел ее  с  противоположной стороны улицы,
замахал, может, крикнул, но за шумом машин не услышишь, а тут сверху покатил
к  Крещатику троллейбус -  два сцепленных вагона,  длинные-предлинные,  если
пойти за  ними,  спрячут тебя  от  всех,  кто  на  противоположном тротуаре,
закроют,  перекроют...  Еще не заботясь о последствиях,  а только поддаваясь
подсознательному зову к  бегству,  Анастасия быстро пошла вниз,  стараясь не
отстать от сдвоенного троллейбуса,  а  там уж были сумерки,  было еще больше
народу,   который  наплывал  из  подземного  перехода  от  универмага  и  от
гастронома на углу.  Анастасия нырнула в  переход.  Если и  впрямь увидел ее
Алексей Кириллович у  театра,  то теперь подумает,  что это был просто обман
зрения. А она полетит без никого, никому не говоря, куда и как, с мотыльками
и ласточками...
     Телефон звонил у нее весь вечер и всю ночь,  упорно,  настырно,  просто
возмутительно.  Анастасия не брала трубку.  Если Алексей Кириллович,  то что
она ему скажет? Пусть завтра. Тогда можно будет солгать, что искала его и не
нашла. Опоздала или пришла слишком рано. Сегодня уже не помнит.
     Ночь снова спала крепко и снова снилась себе маленькой и в лесу. Любила
лес,  точно свою душу,  и он всегда приходил в ее сны тихий,  спокойный, как
отец.
     С утра не знала,  куда себя девать. Теперь уже хотелось услышать звонок
от  Алексея Кирилловича,  но тот не звонил,  заставлял себя ждать,  поэтому,
когда позвонил телефон,  Анастасия чуть не бегом кинулась к нему.  Но то был
не  Алексей  Кириллович,  а  только  Митя-плешивый,  заведующий промышленным
отделом их  редакции,  прозванный так  из-за  своей всегда выбритой головы и
тонкого пронзительного голоса,  как будто у  служителя султанских сералей из
оперы "Запорожец за Дунаем".
     - Что  тебе,   Митя?   -  не  очень  доброжелательно  полюбопытствовала
Анастасия.
     - Куда ты пропала,  Настя?  - недовольно пропищал Митя. - Бросила здесь
кучу своих материалов и пропала, а тут разбирайся.
     - Какую кучу? Каких материалов?
     - А я знаю. О девятой домне ты писала?
     - О домне? - Только теперь она вспомнила о своей ожесточенной работе на
протяжении целой недели. - Ах, прости, Митя. Забыла.
     - Рехнулась - такое забыть! Наш редактор ночи не спал, сегодня всех тут
гоняет.  Даем в  трех номерах.  С  продолжением и  со всеми твоими снимками.
Цинкографы обдерут всю мою шевелюру!
     - Не слишком сильно придется им трудиться!
     - Тебе все смешки. Приезжай, хоть разберемся.
     - Разбирайся сам. Я еще в отпуску.
     - Тогда зачем же написала?
     - Мое дело. А твое - заведовать своим отделом...
     - А  материал?  Материал чей?  -  отчаянно завизжал Митя,  но Анастасия
положила трубку.  Напечатают без нее.  Написать было труднее. Если бы только
кто знал, в каком состоянии она была, мечась около девятой домны.
     Походила по квартире,  снова зазвонил телефон, снова бежала к аппарату,
и снова был Митя-плешивый.
     - А что, если сократим?
     - Сокращайте.
     - Надо же знать, что можно, а что - нет.
     - Если бы надо было сокращать тебя, я бы начала с головы.
     - Тю, дурная!
     Она прервала разговор.  Встала возле окна,  посмотрела на  крыши старых
домов,  взглянула на Софию,  потом опустила взгляд вниз и впервые за эти дни
увидела свою машину.  Забрызганная,  несчастная,  покинутая,  томилась она у
края тротуара, малышня, наверное, понаписывала пальцами на дверцах и крыльях
оскорбительные слова,  переднее стекло залеплено расплющенными телами убитых
во время движения букашек,  в  щелях -  листья,  неведомо с каких деревьев и
откуда привезенные.  Помыть машину - вот и ра