деса!  Но жизнь длинна!  Ох как длинна! Как поглядишь назад,
даже страшно!  Тебе бывает страшно,  Петр Андреевич? У нас же война позади -
чего только не было!  Теперь же полно народу,  который и  не нюхал войны,  а
рвут землю у  тебя из-под  ног!  Уже они ученые,  уже они министры,  уже они
депутаты и  кандидаты!  А  нам  что?  Строка  в  анкете -  "Участник Великой
Отечественной".   Хорошо,  что  хоть  строку  оставили.  А  скоро  и  анкеты
уничтожат.  Все  чтобы  как  за  границами.  Никаких анкет,  никаких заслуг,
никаких былых подвигов. Мол, что заработал сегодня, то и получай. И вот если
ты  откажешься взяться за организацию этого нового дела,  то,  думаешь,  кто
вцепится?  Молодые!  Отрасль молодая,  публика туда  тоже  попрет молодая да
зеленая!  Эти мальчики на ходу подметки рвут!  Но ведь и  мы еще не старые с
тобой!  Мне сорок, тебе еще меньше! Когда же и не возглавлять да продвигать!
Откажешься - выручу! Возьмусь и не осрамлю! Ты же меня знаешь!
     - Ты,  наверное, не читал Цезаря? - спросил Карналь, наперед зная ответ
Кучмиенко. - У него в записках о гражданской войне есть повествование о том,
как  он,  перейдя  Рубикон  и  захватив  Рим,  предложил  сенату  совместное
управление государством:  "А  если  вы  от  страха уклонитесь,  -  сказал он
сенату,  -  то я  не стану вас принуждать и  буду править государством лично
сам".
     - Цезарем меня  хочешь подкосить,  Петр Андреевич?  -  довольно хмыкнул
Кучмиенко.  -  Подкашивай,  подкашивай.  У  меня на твоего Цезаря времени не
хватает.  Для моей профессии никакие Цезари не нужны.  Я организатор!  Ты не
хочешь им стать, тогда я тебя буду организовывать! Взаимовыручка в бою!
     Так он и ушел в тот вечер от Карналя,  убежденный в своей необходимости
и незаменимости,  а потом, уже совсем в поздний час, Карналю позвонили из ЦК
и сказали, что с ним будет говорить Пронченко.
     У Пронченко был молодой,  как прежде,  хоть немного и усталый голос. Он
до сих пор помнил их чаевничанье в университетском общежитии, оказалось, что
он  поддерживает связь  с  профессором Рэмом  Ивановичем,  доныне Карналю не
надоедал, чувствовал себя провинциалом в сравнении с ним, столичным жителем.
Разговор  был  долгий,   полушутливый,   товарищеский,  когда  же  Пронченко
пригласил Карналя зайти к  нему для важного разговора и  Карналь сказал ему,
что уже проинформирован о содержании этого разговора,  Пронченко не то чтобы
удивился,  а  как-то  растерялся.  Еще  Карналь добавил,  что в  ЦК  ему без
пропуска не пройти, так как он беспартийный. Эти слова Пронченко рассердили.
     - Почему  же?  -  спросил почти  резко.  -  Гордыня напала?  Загордился
высокими званиями?  Ждешь,  пока партия попросит? Поклонов хочешь? Партия ни
перед кем не кланяется,  запомни,  Петр Андреевич. А тебе без партии негоже.
Не сможешь на полную силу работать,  не раскроешь всех своих способностей. А
что человек ты способный - в этом уже все убедились.
     Карналь пробормотал,  что не знает, кто бы дал ему рекомендацию из тех,
что давно знают его.  Фронтовых товарищей как-то не отважился просить,  а из
послевоенных...
     - А  вот я  попрошу Рэма Ивановича,  и считай,  что одна рекомендация у
тебя уже есть.  Остальные найдешь сам.  Не был бы я секретарем ЦК,  тоже дал
бы. Только чтобы не загордился.
     Когда Карналь шел в  кабинет Пронченко,  его помощник (думалось ли  ему
тогда,  что и  у  него самого тоже будет когда-нибудь помощник?!) вполголоса
посоветовал:  "Вы,  пожалуйста,  не задерживайте,  только о деле и как можно
короче".  -  "Хорошо",  -  пообещал Карналь и  подвел помощника.  Потому что
Пронченко и  не  думал его  отпускать.  О  деле  говорить не  стал,  показал
кабинет,  показал десять телефонов,  которые звонили чуть ли не ежесекундно,
развел руками:
     - Хоть плачь,  хоть скачь! И вот уже знаешь сколько лет? В университете
был просто рай. Вспоминаем с моей Верико то время как нечто древнегреческое.
В области?  Не легче, чем здесь. Даже труднее, если хочешь. Там отвечаешь за
все. Лето, начинаются школьные каникулы, рядом Днепр, а вода глубокая. И вот
- тонут дети.  Что я могу?  Вызываю завоблнаробразом:  "Плохо инструктируете
учителей и  воспитателей".  Начинают инструктировать лучше,  а  дети  тонут!
Вообрази себе:  утонул ребенок.  Один-единственный,  и то какое горе!  А тут
десять,  а тут каждый день по двое, по трое? Ужас! А тут звонят из района. В
карьерах нашли бомбу,  никто не увидел,  дети откопали,  взрыв - одиннадцать
погибло.  Первая мать,  которая туда  прибежала и  увидела это,  повесилась.
Вертолетом туда.  Мертвые изуродованные маленькие тельца. Будто вылез из-под
земли загнанный нами туда навеки фашистский зверь и утопил эти русые головки
в светлой детской крови.  Когда же это кончится? И будет ли конец? Я рыдал в
машине так,  что  не  мог выйти.  Связался с  Киевом,  с  Москвой.  Детей не
спасешь,   нужно  спасать  родителей...  Это  тоже  партийная  работа,  Петр
Андреевич,  чтоб ты знал.  Руководить -  это принимать решения.  Каждый час,
каждую  минуту.  Иногда  решают секунды.  Ежедневно бьешься над  проблемами,
порой самыми мельчайшими.  Где  уж  тут  думать о  стратегии,  дохнуть порой
некогда.  Вот и возлагаем большие надежды на вашу науку управления. Машинами
людей не заменишь,  государственные решения должны пройти через человеческое
сердце,  приобрести, что ли, душевность, иметь тот необходимый эмоциональный
элемент,  который только и  делает их человеческими.  Но фундамент,  основу,
информацию,  наилучшие варианты решений могут дать машины.  Не  сегодня -  в
будущем.  Нужны машины. Нужна мысль. Нужны такие люди, как ты. Сегодня у нас
много нерешенных проблем, завтра их станет еще больше. Основа жизни общества
материальная.  Когда-то  был бог -  теперь богов миллионы!  Они во  всем:  в
звездах,   электростанциях,   машинах,  холодильниках,  телевизорах,  и  все
взывают:  мало,  мало!  Ты,  Петр Андреевич,  довольно продолжительное время
успешно бежал от всего этого. Бежал, считаю, для того чтобы завоевать что-то
новое. Для кого же? Для себя? Нет, для общества. Настало время отдать кесарю
кесарево.
     - Разве я не отдаю? Готовлю будущих специалистов, ученых.
     - Знаю.  Но ты можешь больше. Научно-техническая революция потребует от
нас наибольших усилий и  наивысшего напряжения.  Как у  солдат на войне!  От
солдата иной раз требуют невозможного,  и он совершает это невозможное, хотя
бы  ценой собственной жизни.  Ты скажешь,  что на войне приходится принимать
участие всем, а в научно-технической революции - желающим? Но разве же ты не
принадлежишь к  этим желающим?  Если ты  и  на войну пошел добровольно,  еще
мальчиком,   то  как  можешь  сидеть  спокойно  и  наблюдать  теперь?  Время
накопления знаний  было  достаточным,  нужно  поделиться своими знаниями,  и
щедрее, чем ты делал это доныне. Воспользоваться плодами твоих знаний должны
миллионы.  Что  такое жизнь с  точки зрения математической?  Это непрерывный
процесс взаимообмена с окружающим.  Можно определить два основных вида этого
взаимообмена:   метаболизм   энергетический  и   метаболизм  информационный.
Информацию  ты,   пожалуй,   отдаешь,  а  энергию,  которую  сам  получаешь,
возвращаешь?
     - Тот,  кто остается верен себе,  выполняет свое общественное призвание
намного плодотворнее, - заметил Карналь.
     - Нежели кто?  Я с подозрением слушаю тех, кто отрицает верность самому
себе,  ибо знаю,  что такие люди никому и ничему не сохраняют верность,  всю
жизнь  будут искать,  как  один  персонаж из  довоенной пьесы,  "постоянного
начальства".  Но  быть верным себе не означает замкнуться в  самом себе.  Мы
уважаем тебя  как  теоретика,  но  хотим,  чтобы ты  стал еще  и  практиком,
организатором. Нам нужны гении организации.
     - Все-таки  я  пугаюсь  суеты  и  тривиальной будничности,  -  искренне
признался  Карналь.   -  Иногда  мне  кажется,  что  это  бездушный  и  даже
бессмысленный мир.  Вырабатывать сегодня больше,  чем  вчера,  чтобы  завтра
производить еще больше? А где межа, где конец, где успокоение? Сжечь сегодня
угля пятьсот миллионов тонн для того,  чтобы завтра добыть семьсот миллионов
и  сжечь  их  также?  Впечатление такое,  что  производство оседлало людей и
погоняет их,  как слепых коней.  Оно диктует,  оно властвует,  оно угнетает,
вырваться за его пределы невозможно.  Сесть где-нибудь с краю,  подумать нет
времени  и  никогда  уже  не  будет.  Человек теряет  наивысший свой  дар  -
возможность и  умение  думать.  Невольно завидуешь древним  грекам,  которые
могли разгуливать в садах академии и философствовать. Понимаю слова Маркса о
недостижимости и непостижимости,  я бы еще добавил, этого навеки утраченного
состояния нашей духовности.
     - Мы  с  тобой,  Петр Андреевич,  не древние греки,  сидеть и  думать и
впрямь времени у  нас подчас нет,  и никто нам его больше не обещает.  Нужно
думать на ходу, на бегу, на лету, если хочешь. Что же касается сравнения, то
что умели твои греки?  Потягивать вино,  сделанное рабами,  возводить храмы,
сочинять гимны. И мы это умеем, а еще умеем много такого, что твоим грекам и
не снилось!  Завтра будем уметь еще в  миллионы раз больше и  лучше.  А  для
этого нам  нужны и  твои усилия.  Человек лишь частично может жить благодаря
собственным усилиям и намного плодотворнее с помощью других.
     - Так же и гибнуть, - добавил Карналь.
     - Что ж, ты прав. Когда-то существовало убеждение, что история движется
вперед лишь благодаря кровопролитию. Маркс и Энгельс были первыми, кто смело
заявил, что история человечества начинается с труда. Созидание сильнее войн,
преступлений  и  подлости.   Прогресс  -   основа  человеческого  бытия.  Мы
показываем миру этот бескровный способ. Радостное созидание нового мира! Кто
может  отказаться  от  участия  в  такой  работе?  Отказываясь  от  чего-то,
неминуемо закапываешь в  себе частицу самого себя.  Я не хочу и не могу тебе
этого  позволить.   Выступаю  сейчас  в  роли  деспота,  но  деспотизм  тоже
проявляется по-разному,  и  вот  я  не  заставляю тебя,  Петр  Андреевич,  а
уговариваю и убеждаю. Поверь, мне виднее. Ты скажи, почему не решаешься, что
тебя отпугивает? Кучмиенко, может?
     - А хотя бы и Кучмиенко.  Если хотите,  это для меня угроза. Кучмиенкам
никогда ничто не  угрожало,  поэтому они ни  от кого не отворачиваются.  Они
даже подлости совершают с  вполне добродушным видом.  Но  можно ли  заменить
умение добродушием?  Кучмиенки никогда ничего не  умели  и  не  будут уметь,
однако они бессмертны,  они и  до сих пор умеют выскочить вверх,  вынырнуть,
выплыть.  Мне,  например,  не  безразлично знать,  сняты  у  нас  люди  типа
Кучмиенко с  производства или кто-то,  какие-то  подпольные фабрики с  тупым
упорством  выпускают  их  тысячами,  как  кто-то  и  поныне  производит  для
женщин-колхозниц те черные плисовые кацавейки, называемые "плисками".
     - Знаешь,  -  доверительно сказал Карналю Пронченко,  - я выработал для
себя такую формулу:  все будут сняты или вымрут. Это чтобы успокоиться, коли
допечет. К сожалению, жизнь человеческая ограничена возрастными рамками и не
дает  такой  роскошной возможности выжидания.  Ленин говорил,  что  кадровые
перестановки -  это тоже политика.  Убирать кучмиенков, чтобы не мешали? Что
же.  Кучмиенко человек действительно живучий и  агрессивный,  но разве же он
что-то  решает?  Кто-то  поставил его на высокую должность,  но ведь можно и
переставить,  убрать, заменить! Я человек здесь еще новый, не могу с первого
дня расчищать все.  Присмотрюсь,  изучу,  подумаю,  посоветуюсь. Но это, так
сказать,   демонстрирование  власти  негативной.   А   я   сторонник  власти
позитивной:  не  разрушать,  а  созидать.  И  от  тебя,  Петр Андреевич,  не
отступлюсь,  хоть  как  хочешь.  Общество  имеет  наивысшие  права  на  твои
способности...
     Безграничный  диапазон  возможностей  свободы  оцениваешь  и  познаешь,
лишаясь  ее  даже  на  короткое  время.   Сколько  может  вместить  в   себя
человеческая жизнь?  Одно принимаешь, другое отталкиваешь равнодушно, иногда
ожесточенно,   но  всегда  кажется,   что  никогда  не  будет  недостатка  в
первично-молодых  впечатлениях,   знаниях  и   красоте  и  ощущаешь  уже  не
потребность в них,  а как бы вечный голод.  Тогда уплотняешь, конденсируешь,
спрессовываешь свое время,  подчиняешь его себе,  сбрасываешь с себя неволю,
неупорядоченность и  снова дышишь свободой,  но  какого-то словно бы высшего
порядка, лишенной ограничений и вынужденных запретов.
     Месяцы,   годы,  целое  десятилетие,  дни  и  ночи  немыслимая  спешка,
отчаянные попытки успеть,  не отстать,  догнать, выскочить вперед хотя бы на
миг,  первому  коснуться финишной ленты,  перевести дыхание  -  состязание с
целым миром,  новые идеи,  новые теории, новые предложения, решения, детали,
нюансы.  В молодую науку во всем мире ринулись молодые умы,  таланты, гении,
каждый что-то  приносил,  никто не приходил с  пустыми руками,  поле было не
засеяно,  каждый мог вносить свое зерно, теории разветвлялись, как ветвистые
молнии,  разрезали ночную тьму незнания лишь на  короткое мгновение,  и  уже
перечеркивали их  новые  и  новые.  Электронные машины  рождались и  умирали
неуловимо,  их  поколения менялись за  такие  короткие отрезки времени,  как
будто  совершалось  это   не   в   привычной  земной  атмосфере,   медленной
эволюционности естественных процессов, а в какой-то инопланетной цивилизации
- от  чудовищных ламповых систем,  что занимали целые здания,  до аккуратных
шкафчиков, ящичков, чемоданов, коробочек с миллионами операций в секунду. Но
хоть Карналь и  был сам причастен к этому спазматически-торопливому процессу
созидания,  он  чувствовал в  минуты усталости нечто вроде приступа странной
болезни,  какую можно было бы назвать эволюционной меланхолией.  Размеренный
ритм жизни Карналя нарушился,  уже не было тех радостных провожаний и встреч
Айгюль,  не было стояний у  первой кулисы,  не летело его сердце вслед за ее
ловким,  талантливым,  неповторимым телом,  которое  сплеталось  с  музыкой,
становилось музыкой,  без которого музыка,  собственно, не существовала, ибо
когда  Айгюль  начинала танцевать,  Карналь как  бы  глохнул,  не  слышал ни
единого звука,  музыка для  него  умирала,  рождаясь лишь в  каждом движении
смуглого гибкого тела  посреди беспредельности сцены.  Он  возвращался домой
порой лишь под утро,  в предутренней серости спальни белела широкая постель,
и  в  том белом пространстве как-то  изолированно от  всего,  в  мистической
невесомости и нематериальности плавали ее очи,  как два живых существа,  как
дивные  зеркала,  в  которых  светились настороженность,  удивление и  боль.
Теплый встревоженный зверек смотрел на него с  постели укоризненно и  молча.
Опять разбудил!  Опять не  дал  доспать.  А  она  ведь всегда невыспавшаяся,
замученная,  каждый день уроки, репетиция, вечером оркестровая репетиция или
выступление на  сцене,  сбитые до  крови  пальцы,  дикая  усталость во  всех
мышцах,  во всех клетках,  боль, нескончаемые компрессы к ногам, безнадежные
мечты о свободном дне,  снова ассамбле, жете, кабриоль, оркестровая, концерт
- и  конца нет,  и  только безнадежные грезы об  отдыхе,  и  ты чувствуешь с
ужасом,  как  теряется,  умирает  любовь,  на  потерянные во  времени минуты
близости приходятся целые  месяцы равнодушия и  отчуждения,  так,  словно бы
твоя профессия,  твой талант,  твое назначение убивает, пожирает, уничтожает
любовь.
     Но странно,  когда и  Карналь утратил все свое свободное время и не мог
подарить Айгюль ни  единой минуты в  противовес тем щедрым годам,  когда мог
легкомысленно тратить время,  любовь их  стала  как  бы  более  пылкой,  оба
чувствовали буквально спазматическую радость в  минуты встреч,  те  короткие
мгновения давали  им  такое  острое ощущение свободы,  которого обленившиеся
люди неспособны пережить и в течение целых лет. Они наслаждались завоеванной
свободой,  как редкостным напитком,  ибо только в свободе существует любовь,
радость и вечная молодость,  малейшая неволя убивает любовь. Айгюль и поныне
оставалась для  Карналя  девочкой,  возле  нее  и  он  казался возмутительно
молодым, уже и став директором объединения, академиком, лауреатом, солидным,
прославленным,  авторитетным.  Был молодой,  загадочный, привлекательный для
женщин.  Часто  наблюдал  блеск  женских  глаз,  обращенных  к  нему,  часто
навязывали  ему  разговоры,  полные  намеков  и  пугливого  ожидания,  часто
чувствовал чью-то взволнованность.  Не внимал этому,  был строг с женщинами,
был  верен  своей  Айгюль,  дорожил своей моногамной исключительностью,  чем
дальше,   тем  больше  преисполнялся  ощущением  дивной  свободы,   какой-то
регламентированной,  что ли,  ибо у обоих - и у него, и у Айгюль - жизнь, на
первый  взгляд,  отличалась  бесконтрольностью,  провалами  и  пустотами  во
времени,  а  на  самом деле  время было распланировано у  обоих буквально до
секунды,  и  они  оба  ждали праздника встреч,  жили  для  этих  праздников,
готовились к ним,  никогда не жаловались,  не упрекали,  не роптали - просто
любили.
     Но  ординарное зло  может  часто обманывать самый глубокий человеческий
дух.  Талант и  ум  общедоступны для посредственностей так же,  как памятные
места,   памятники  архитектуры  и  столицы  мира  для  скучающих  туристов.
Кучмиенко снова был возле Карналя, уже не как оппонент и не перст указующий,
а как подчиненный,  согнанный с незаслуженно захваченных высот,  сброшенный,
поверженный,  разжалованный,  но не уничтоженный,  так как пришел к  Карналю
вопреки его желанию,  не с  порожними руками,  а сразу с вакансией,  с целым
отделом,  который придумал,  может,  и  сам для себя.  И  Карналь должен был
смириться,  принимая Кучмиенко как зло неизбежное,  но  не  самое большее из
тех, что могут быть.
     Однако Кучмиенко пришел не  один -  привел за  собой единоличную армию,
которая называлась его  женой  Полиной,  а  затем готовились резервы в  лице
сыночка Юрика, или Юки, как называли его Кучмиенки.
     Юку Карналь почувствовал прежде всего.  Однажды он вырвался с  дочкой в
зоопарк.  Побродив несколько часов между клеток,  подразнив зверей,  покатав
Людмилку  на  пони,  он  повез  ее  домой,  но  на  бульваре  Шевченко дочка
захныкала, что хочет посмотреть Владимирский собор.
     Карналь остановил машину, сказал:
     - Ну, смотри.
     - Хочу вблизи.
     Он объехал квартал, остановился на тихой улице Франко, вышел из машины,
взял  Людмилку  за   руку,   повел  вокруг  собора,   показал  таинственные,
исполненные загадочности истории  двери  с  изображением князя  Владимира  и
княгини Ольги. Дочка потянула его на паперть.
     - Туда хочу!
     Когда  же  он  ввел  ее  в  собор  и  она  увидела  росписи Васнецова и
Нестерова,  всплеснула ладошками  и,  дерзко  разрушая  торжественную тишину
собора, закричала:
     - Вот это рисуночки!
     - Кто  тебя научил так  выражаться?  -  спросил Людмилку уже  в  машине
Карналь. - Почему "рисуночки", а не рисунки? Что это за жаргон?
     - А так говорит Юка.
     - Какой Юка?
     - Кучмиенко.
     Кучмиенки вели наступление тремя колоннами. Одна била в Карналя, другая
- в Людмилку,  третья -  в Айгюль.  Возглавляла этот штурм Полина.  Жадная к
жизни,  самоуверенная, несокрушимая, красивая, здоровая, энергичная, была не
похожа ни на подруг Айгюль, которые только и знали, что говорить про балет и
про театр,  ни на тех ученых,  что приходили в  гости к  Карналю и  говорили
только про науку.  Полина относилась к  самой себе с веселым пренебрежением.
Называла себя "безымянной высотой",  довольствовалась ролью жены человека не
без значения,  а может,  и выдающегося -  это мы еще увидим!  Не верила, что
всем надо быть выдающимися,  разве же в этом смысл и цель жизни,  да еще для
женщин?  Для женщины главное -  красота,  это ее талант и все преимущества в
мире.
     Отчаиваясь н