ал? Совинский. Иван Совинский, помните,
был у нас... Наладчик. Меня учил тоже.
     - Как он тут очутился?  Совинский в  Приднепровске.  Ты что-то напутал.
Как мог Совинский быть тут, у тебя, и с Анастасией?
     - Так вы знаете Анастасию? Так называемую Анастасию?
     - Почему так называемую?
     - Потому что  не  разберешь,  манекенщица она или журналистка,  невеста
Совинского или не невеста. А Совинский приехал на республиканское совещание.
Угрожает камня на камне не оставить. Раздраконить нашу продукцию. За то, что
половина машин без Знака качества. Я с ним тут... Ну, одним словом, плюнул и
грохнул дверью.
     - На принципиальной основе?
     - А что? Так называемые принципы!
     - Все же я не понял: почему ты купался в одежде? Что это?
     - Это? Так называемая репетиция. Мы тут немного репетировали.
     - Репетировали?
     - Способы признания в  любви.  Любовь без  нахальства и  без синяков на
руках. Интеллигентная плюс бытовая электроника.
     - Ты же прекрасно знаешь,  что я не люблю, когда даже простейшую истину
оскорбляют анекдотами, косноязычием или банальностью.
     Но Юрий уже не мог остановиться:
     - Пришел   товарищ   Кучмиенко  и   объяснил  нам   популярно  значение
равноправия в  нашем обществе,  включая и  равноправие на больницу и смерть.
Мол,  когда заболеет лодырь,  пьяница,  бездельник и  чрезвычайно ценный для
общества человек, то перед бесплатным лечением все равны.
     - Не  болтай!  -  строго предупредил его  Карналь.  -  Что  у  вас  тут
произошло?
     - Ну, вышла небольшая так называемая игра... То есть не игра, а борьба.
Совинский пришел меня заедать.  И  не столько меня,  сколько всю нашу фирму.
Ну, я объясняю - мол, не наше это дело, простых трудяг, нам лишь бы план, да
темпы, да прогрессивка. А он снова за свое... Ну, мне это надоело, я ведь не
совет по электронике,  и не Госплан,  и не академик Карналь,  то есть не вы,
Петр Андреевич. Поэтому я разволновался и... ушел...
     - Так сразу и ушел?
     - Да не... не сразу... Немного мы тут...
     - И никто тебя не удерживал?
     - Никто... Я удрал... Не успели...
     - У  меня есть подозрение,  что ты либо выдумываешь,  либо что-то здесь
натворил.
     - Каждый тесть должен лучше других знать своего зятя. Немножко было.
     - А потом еще и надумал кое-что?
     - Было.
     - Что же именно? Может, поделишься?
     - Очень просто. Позвонил им из автомата.
     - Ага, позвонил, что на Русановке множество телефонов-автоматов?
     - И ни одного общественного туалета.
     - Ты наблюдательный.  У тебя,  очевидно, коммунальный талант? Что же ты
им еще сообщил?
     - Чтобы они вышли в направлении залива,  если хотят меня найти.  Потому
что они хотели меня найти. Особенно товарищ Кучмиенко, который является моим
отцом.
     - Где же ты назначил встречу?
     - У моста.
     - И забыл сказать, у какого?
     - Забыл.  А они не спросили.  Люка,  та бы спросила,  но трубку схватил
товарищ Кучмиенко,  а вы же знаете,  что уж если он за что-то схватился,  то
добровольно не отдаст.
     - Так, - Карналь обошел вокруг Юрия, - значит, в направлении залива и у
моста... А сам домой?
     - Искупался.
     - Прости, я совсем забыл. Ты еще искупался, а уже потом домой.
     - Пришел на жилплощадь, на которой прописан...
     - Но ты не учел одного варианта. К сожалению, не учел.
     - Какого же?
     - Ты забыл обо мне.
     - Я  никогда не  забываю о  вас,  Петр  Андреевич.  Вы  такой  мудрый и
уникальный человек, но...
     - Но сегодня я должен был бы спать, а меня черти принесли на Русановку.
Странствующий тесть. Так ты меня называешь?
     - Только из уважения и любви.
     - Ты забыл добавить "так называемой".
     - Без так называемой.
     Карналь заново поставил пластинку "Лав стори",  посмотрел с балкона, не
возвращаются ли те,  то искал Юрия,  а тот сновал по комнате, оставляя после
себя потеки воды.
     - Тебе не удалось скрыться, - почти с сожалением сказал Карналь.
     - Разве я от вас когда-нибудь скрывался, Петр Андреевич?
     - Не обо мне речь.  Ты забыл про Люду и про гостей. Ты подумал, где они
могут быть?
     - Ну, там... У моста.
     - У которого?
     - Ну, я не знаю... У Патона.
     - Они тебя ищут.
     - Кто ищет - тот всегда найдет, - так поется в старой моряцкой песне.
     Карналь подошел к  Юрию,  взял  за  мокрую сорочку,  заглянул в  глаза,
тряхнул его так, что с него посыпались брызги, как с мокрого щенка.
     - Прекрасно,  мой дорогой зятек.  Мне всегда нравилось,  что ты помнишь
хорошие старые песни.  Но  эти песни пелись не  просто так.  Они понуждали к
действию. Требовали действий.
     - Действии? Каких? А я тут к чему?
     - Очень к чему. Иди и ищи!
     - Я? Искать?
     - Да, ты. И сейчас же! Иди и ищи всех! И не возвращайся без них! Понял?
А  я  тут  подожду.  Уберу,  поставлю на  место перегородку,  приведу все  в
порядок.
     - Но я могу долго искать, - с угрозой в голосе произнес Юрий.
     - Не страшно. На это порой тратится вся жизнь, мой мальчик!
     Карналь почти вытолкал Юрия на  площадку,  послушал,  как  тот неохотно
спускается по ступенькам,  вернулся в комнату и вышел на балкон.  Киев лежал
за Днепром на сонных круглых холмах,  а над ним неслышно плыли золотые шапки
соборов, задумчивые и таинственные, как целые века.
     Карналь вздохнул и принялся наводить порядок в квартире.


                                  9

     Набережная.  Точная геометрия улиц.  Фонари - как развешанные маленькие
солнца с чужих галактик.  Призрачный свет пытается пригасить память, но ночь
возбуждает ее, бьет в нее темнотой. Все знакомо словно бы с сотворения мира:
зеленая трава газонов, серые столбы, бессильно повисшие провода, темная вода
залива, белые пески на острове, далекое плывучее золото киевских соборов.
     Людмила вздрагивала не  от  прохлады,  ночь  была теплая.  Анастасия ее
успокаивала:
     - Все будет хорошо.
     Они шли впереди,  мужчины сзади. Охрана, почетный эскорт. Пошли сразу к
мосту Патона.
     Юрий,  прокравшись с  другой стороны,  вскочил в  дом  тотчас,  как они
пересекли улицу. Незамеченный, прыткий, бодрый от дурацкого купания. Прыгнул
в  воду просто из  озорства:  кто-то  увидит,  поднимет переполох.  Но запал
пропал  зря,  только  и  добился,  что  пришлось мокрому  бежать  через  всю
Русановку.  Он еще не знал, какая неожиданность ждет его дома, и в мыслях не
держал,  что  придется в  тех  же  мокрых  брюках  бежать назад  разыскивать
Людмилу.
     Бежал после невеселого разговора с  Карналем,  злой на  себя,  на  весь
свет.
     Те уже шли от моста Патона к  другому мосту,  шли по-прежнему:  женщины
впереди, мужчины позади.
     - Люка!  - позвал издали Юрий, прячась в тени дома. Отступления не было
- дома ждал строгий тесть.
     - Кажется, кто-то зовет? - остановилась Анастасия.
     - Это Юрий, - сразу узнала Людмила. - Юка, ты? Где ты?
     - Я здесь, - откликнулся из темноты. - Давай сюда.
     Людмила беспомощно огляделась.
     - Он в таком состоянии. Простите, я пойду, - сказала она.
     Кучмиенко было  двинулся за  нею,  но  она  сдержала его  чуть заметным
движением руки:
     - Я вас прошу.  Не надо. Пусть завтра. А сегодня... не надо. Мы помашем
вам с балкона.
     Кивнула всем, побежала через дорогу.
     - Вот и все, - вздохнул Совинский. - А виноват я. Не было бы меня, и...
     - Все в порядке,  -  успокоил его Кучмиенко.  - Они оба очень приличные
молодые люди.  Я  знаю  Людочку так  же,  как  Юрия,  можете  мне  поверить.
Маленькое  недоразумение,   а  у  кого  их  не  бывает?  Зато  я  неожиданно
познакомился с вами,  Анастасия,  и больше узнал вас,  Иван.  А разве это не
прекрасно?
     Ему никто не ответил. Немного подождали, не вернутся ли Людмила и Юрий,
но те, видимо, пошли домой.
     - Что будем делать? - спросила Анастасия.
     - Я пойду в гостиницу,  -  сказал Совинский.  - Это же рядом. Я дома, а
вот вам...
     - Не беда, у меня машина, - Анастасия помахала сумочкой.
     - Завтра я позвоню, - пообещал Совинский.
     - После двух я в редакции.
     Совинский пожал  руку  Анастасии,  попрощался с  Кучмиенко,  пошел,  не
оглядываясь.
     - Такое холодное расставание, - удивился Кучмиенко.
     - А что же нам -  слезы лить или рвать на себе одежду? Я, кажется, буду
вынуждена подвезти вас домой. Уже никакого транспорта...
     - Если вы будете так любезны. Я не подумал. Мог бы задержать машину.
     Они пошли через улицу к площадке, где Анастасия оставила свои "Жигули".
Шли,  разделенные расстоянием,  Анастасия  была  совершенно  спокойна,  а  у
Кучмиенко все играло на сердце.  Даже случайности служили ему!  Может,  один
раз попытался Карналь высвободиться из рук своего неразлучного спутника,  но
не  удалось ему,  и  теперь торжествовать будет все-таки  он,  Кучмиенко,  -
предусмотрительным всегда везет.  Они живут беззаботно и весело, им все само
плывет в руки,  рано или поздно.  Когда-то,  когда Полина еще была жива, они
решили любой  ценой в  точности воссоздать всю  обстановку,  которая была  в
квартире Карналя:  мебель,  ковры, посуду, стекло, фарфор - и впрямь, вскоре
им  удалось  это  сделать.  Но  Карналь  привез  из  Франции  подаренную ему
какими-то  дурными капиталистами,  вообще  говоря,  не  очень-то  щедрыми на
широкие жесты,  севрскую вазу,  исполненную в  какой-то  загадочной технике.
Фарфор,  а  вид такой,  точно она покрыта эмалью.  Полина была в  отчаянии -
никто ведь и не слыхивал о таком.  Фарфор и эмаль?  Невероятно! Но Кучмиенко
был спокоен. Если что-то в природе есть в одном экземпляре, то должно быть и
в  другом.  Непременно.  Даже бог,  как известно,  заскучал в  одиночестве и
призвал к  жизни  своего антипода -  черта.  Ученые нашли антимир.  Какой-то
американец даже  поймал античастицу,  перегнав через  специальные устройства
целое озеро воды.  Кучмиенко нашел-таки похожую вазу!  Не  севрскую,  не  из
Франции,  а  нашу,  императорского  петербургского  завода,  зато  сделанную
русскими мастерами и  ничем не хуже иностранной,  а даже лучше.  Сам Карналь
это признал...
     Машина стояла прямо под Людмилиным балконом. Снизу даже видно было, как
по  комнатам кто-то  бродит.  Наверное,  Людмила или  Юрий.  Убирают,  забыв
помахать с  балкона?  Можно бы  их  позвать,  но Анастасия приложила палец к
губам,  отперла дверцу,  завела мотор, поехала, почти не поддавая газа. Если
бы  Карналь вышел в  это время на  балкон,  он увидел бы Анастасию,  и  все,
наверное,  произошло бы не так,  как произошло,  но он не вышел,  а  стоял у
двери квартиры и слушал, как по ступенькам поднимаются Люда и Юрий. "Жигули"
между тем  тихонько отъехали от  дома.  "Я  был  рядом с  сердцем твоим,  но
отдалился".
     Анастасия включила освещение салона, может, надеялась, что Совинский из
окна своей гостиницы посмотрит на шоссе,  увидит машину,  узнает,  а  может,
хотела  светом  отгородиться от  Кучмиенко,  которому больше  не  сказала ни
слова.
     Машина,  точно золотистый бумажный фонарик,  катилась по  мосту Патона.
Ночные  милиционеры  улыбались  красивой  водительнице.  Золотистый  фонарик
катился дальше,  на  тот  берег,  к  киевским холмам,  к  парковой аллее,  к
пылающему золоту лаврских церквей,  которые как  будто  возносились в  тихую
темноту.
     - Вам куда? - возле Аскольдовой могилы спросила Анастасия.
     - Езжайте прямо. Обо мне не беспокойтесь. Вы же домой?
     - Очевидно.
     - Я там и выйду. Мне недалеко. Я в центре.
     - А откуда вы знаете, что я живу в центре? - удивилась Анастасия.
     - Такая  красивая молодая  женщина  должна  жить  только  в  центре,  -
довольно засмеялся Кучмиенко.
     - Самые  красивые киевские девушки живут как  раз  в  новых районах.  В
центре преимущественно академики и  иные выдающиеся ученые,  а  они молодыми
бывают редко. Разве что их внучки.
     - Власть - горька, властвовать - ужасно, - вздохнул Кучмиенко.
     - Это  вы  что,  из  собственного  опыта?  -  вежливо  поинтересовалась
Анастасия.
     - Только наблюдательность.
     Анастасия не поехала прямо,  а свернула на Печерск. Для Кучмиенко город
всегда был сплошной скукой. Все эти подсвечивания прожекторами архитектурных
памятников -  детские игрушки.  Он  считал себя человеком слишком серьезным,
чтобы утешаться какими-то блестками. Конечно, если это нужно для заманивания
иностранных туристов,  то пусть,  а так он -  против. И вообще против всего,
что не согласовали с  ним.  К сожалению,  несогласованностей становилось все
больше.  Кучмиенко удивлялся,  возмущался,  пробовал  протестовать,  но  все
тщетно.  По  правде говоря,  протестовать он  начал с  некоторым опозданием.
Поначалу старался и  сам  не  отставать.  Так сельский пес,  выскочив из-под
ворот,  гонится за автомашиной в надежде не отстать, а то и опередить, когда
же убедится, что усилия его тщетны, начинает хватать зубами колеса, а если и
это не удается,  бессильно и яростно лает вслед. Для Кучмиенко все жизненные
перемены как бы воплощались в Карнале. Они знали друг друга тридцать лет. Из
них  первые  десять  Кучмиенко  был  впереди,   и  он  был  добрый,  щедрый,
великодушный,   подавал   руку   помощи,   а   если   и   критиковал  своего
товарища-неудачника, то только для его же пользы. Тогда в мире господствовал
мир  и  порядок,  планеты вертелись по  точно определенным силами притяжения
орбитам,  насилие  применялось для  борьбы  против  еще  большего насилия (и
побеждало,  черт побери!  Побеждало,  что бы там сегодня ни говорили все эти
чубатые мальчишки!),  в  науке торжествовали принципы и указания.  Надо было
продвинуть вперед экономическую теорию - пожалуйста. Запутались языковеды со
своими суффиксами и префиксами -  распутали. Забыли некоторые так называемые
ученые,   как  доят  коров,  бросились  исследовать  какую-то  бессмысленную
мушку-дрозофилу -  вернули их к коровам!  Доверие оказывалось тому, кому оно
должно  было  оказываться,  остальных тоже  не  обижали,  давали возможность
трудиться на соответственных уровнях. Во всем был уровень, а уровень в жизни
- самое главное. Но это было когда-то, не теперь. Может, и теперь существует
уровень в жизни,  но он какой-то неопределенный, все сметалось, перепуталось
угрожающе и  недопустимо,  убедиться в  этом легче всего на  примере того же
Карналя!  Был он человек как человек - и вдруг понесло его выше, выше, выше!
Куда,  зачем,  по какому праву?  Кучмиенко не успевал, отставал все больше и
больше,  несмотря на  все его отчаянные попытки удержаться уж  если не  выше
него,  то  хотя бы  на  том  же  уровне.  Но  куда там!  Не  спрашивают,  не
советуются,  не подпускают, не слушают. Подсвечивают Карналя со всех сторон,
как эти киевские соборы, как дворцы, как обелиски Славы.
     - Мне обелиск особенно нравится ночью,  - сказала Анастасия. - Он летит
в небо, точно какой-то столб дыма. Мне всегда хочется плакать.
     Кучмиенко был углублен в свои мысли и не нашел ответа.  Да и что он мог
сказать про обелиск?  В голову приходили только общеизвестные истины: память
воинов священна, никто не забыт, ничто не забыто...
     Там,  где касалось общих проблем,  Кучмиенко повторял общие фразы.  Всю
жизнь плести общие фразы - это намного проще, чем задумываться над истинами,
каких человечество еще не  знает.  Истины живут независимо от наших знаний и
наших усилий.  Никто их не открывает,  а  просто называют время от времени и
поднимают шум,  якобы кто-то что-то нашел.  Как тот канадский профессор, что
"открыл" так называемый стресс.  Без стресса ни тпру ни ну, стресс и вреден,
но  и  полезен,  ибо  дает выход нашим чувствам и  еще там всякому душевному
шлаку,  очищает наши души и  организмы.  Вот  так открыл!  Миллионы лет люди
грызлись  между   собой,   смеялись,   плакали,   целовались,   восхищались,
стрессовались, не зная, что выполняют установки будущего профессора, который
родится  когда-то  в  Канаде!  Если  уж  на  то  пошло,  то  Кучмиенко  и  у
кибернетиков не  видел никаких открытий.  Все эти мальчишки у  Глушкова и  у
Карналя  только  морочат  людям  головы.  Вместо  обычной  человеческой речи
выдумывают чертовщину -  Глушков даже  отдел лингвистических проблем открыл.
Может,  думает,  заставят человечество заговорить на  каком-то  новом языке?
Дудки!
     Кучмиенко даже  вспотел от  мыслей.  Пот  был  какой-то  липкий,  точно
конский. На него часто теперь такое нападало. Сегодня несколько раз уже было
так в квартире у Юрия,  но потом отпускало,  он проветривался на балконе,  с
залива  тянуло  прохладой,   кажется,   никто  не  замечал  его  неприятного
состояния,  от  которого сам  Кучмиенко неизъяснимо страдал,  но  с  которым
ничего  поделать  не  мог.  Он  потел  перед  начальством,  от  собственного
бессилия, с перепугу, а также - что было хуже всего - возле красивых женщин.
     Машина  продувалась ночным  прохладным воздухом,  но  Кучмиенко это  не
помогало, он потел как-то словно бы внутренне, это был пот нетерпения, жажды
отмщения,  азарта игрока,  если можно так выразиться.  Кучмиенко даже меньше
думал о том,  как Анастасия молода, красива, привлекательна - таких женщин в
Киеве полмиллиона!  Важным прежде всего было то,  что она какими-то  тайными
узами связана с  Карналем.  Было между ними что-то  или не  было,  все равно
Карналь  знал  о  ней,  а  она  знала  о  нем,  они  вместе  возвращались из
Приднепровска,  помощник Карналя попытался скрыть это,  а раз так, - значит,
здесь что-то есть! Случай пришел на помощь Кучмиенко, случай, который мог бы
стать как бы возмещением за все утраты и  неудачи последних лет в бесплодной
погоне за Карналем.
     Во   взаимоотношениях  с   женщинами,   острее  всего  чувствуешь  свою
униженность  и  неполноценность.   Вот  ты  идешь  со  своим  товарищем,  вы
одинаковы,  вы знаете друг друга с детства, между вами никогда не замечалось
никакого неравенства,  но  попадается на  вашем пути женщина и  по  каким-то
непостижимым законам выбирает не тебя, а его! Объяснить это никто никогда не
сможет, даже сама женщина, да ты и не нуждаешься в объяснениях, так как душа
твоя взывает к  справедливости!  А  что такое справедливость?  Это равенство
перед злом и добром,  в зле равенство выдерживается легче и проще, ибо тогда
действительно все несчастны одинаково, но как только воцаряется добро, так и
разваливается все  стройное  сооружение  равенства,  единообразие нарушается
самым  возмутительным  образом,  твои  однокашники  раскачиваются  по  таким
амплитудам,  что уже не то что не поймешь ни одного, но и глазами не успеешь
уследить за их мельканием!
     Кучмиенко был убежден, что принцип однокашничества должен торжествовать
в  жизни  последовательно и  неуклонно,  как  законы  природы.  Однокашники,
однокурсники,  однополчане,  земляки, соседи, однолетки - все было одинаково
от рождения,  и они одинаковы,  а потом один остался,  как пень у дороги,  а
другой разросся ветвистым деревом, щедрой рощей, зеленым лесом, и уже к нему
идут под его защиту люди,  целые толпы.  А  другому не верится:  как же это?
Были одинаковые,  были рядовые солдаты,  однако я солдат, а ты генерал, были
студенты,  я на уровне студента остался,  а ты министр или академик.  Должно
быть как?  Должно все  оставаться как  было,  что  тебе,  то  и  мне,  права
одинаковые,  связаны  мы  с  тобой  навеки  общностью происхождения,  учебы,
товарищества.
     Что за права,  что за общность?  Откуда это?  Может,  пришло когда-то с
неприветливых гор или из безлюдных пустынь,  где все действительно держалось
на  общности  и  взаимовыручке,  где  жестокая природа  прижимала человека к
человеку,  заставляла людей складывать силу  к  силе.  Но  цивилизация смела
давние обычаи, они не удержались ни на суровых вертикалях гор, ни под дикими
ветрами  пустынь,   зато  укоренились  среди  некоторых  равнинных  жителей,
всходили на дрожжах неторопливости,  лености,  неповоротливости, завладевали