му коллеге.  Этот  являл  собой  словно  бы
передвижной  лекторий,   штормовой  ветер,  орудие  для  корчевания  пней  и
портативную  электронно-вычислительную  машину.   Он   всюду  успевал,   его
интересовала не только математика,  но и  биология,  философия,  литература,
история,  он прочитывал за год пятнадцать, может, и двадцать (не помнит, ему
можно было верить) книг,  он бросился к Анастасии с расспросами, пыталась ли
она читать Пруста,  первый том которого недавно у нас издан, и что она может
сказать об  этом писателе,  он заявил,  что времени у  него,  вообще говоря,
почти хватает на все,  так как он еще не женат и  не знает,  когда это с ним
произойдет,   а  тем  временем  компенсирует  семейные  заботы  беготней  по
общественным делам,  ведь еще Аристотель сказал,  что человек - это животное
общественное.  То был человек,  в котором жили души прочитанных им книг, они
светились в его серых искренних глазах, они радовались и за себя, и за него,
им  было уютно в  нем,  в  его  душе и  памяти.  Анастасия бестревожно могла
оставить те книги,  а  когда,  думалось ей,  придется встретиться с доцентом
через какое-то время,  через год или через два,  то, наверное, разрастутся в
нем  эти  книги роскошным зеленым садом,  полным бело-розового цветения,  до
краев  залитым  небом.  А  может,  неожиданная симпатия  к  этому  веселому,
удивительно энергичному человеку была вызвана его заявлением о  том,  что он
не женат,  а у Анастасии,  вопреки ее воле,  родилось чисто женское желание,
надежда на избавление от полного отчаяния одиночества? Нет, неправда! Она бы
никогда не  позволила темным  инстинктам осилить точный  и  четкий свой  ум.
Достаточно было одной ошибки в ее жизни, больше не будет!
     Два профессора,  которые еще оставались в  ее списке,  очевидно,  имели
немалые  заслуги  в  своей  отрасли,  но  Анастасии после  того  доцента они
показались обедненными чуть ли не до убожества.  У них и имена были точно из
детской игры в перестановку:  один Иван Васильевич, другой Василий Иванович.
Иван  Васильевич без  лишних  предисловий заявил,  что  читает  все  выпуски
"Роман-газеты" и ни страницы больше!
     - А вы не жалеете,  -  спросила Анастасия у профессора,  - что мимо вас
проходит множество прекрасных произведений,  о  которых вы  так ничего и  не
узнаете?
     - Не   вижу  иного  выхода,   -   вежливо  вздохнул  профессор,   играя
паркеровской   ручкой.    -   Для   "Роман-газеты"   сочинения   подбираются
специалистами.  Я  должен им  верить,  если хочу,  чтобы мне  верили в  моей
отрасли.   Солидарность   ответственных   людей.   Кстати,   я   посоветовал
воспользоваться моим методом Василию Ивановичу,  вы  с  ним  тоже,  кажется,
встретитесь, и он очень доволен! Вы убедитесь в этом сами.
     После  этого  с  Василием  Ивановичем,  собственно,  можно  было  и  не
встречаться,  но  Анастасия не могла не сдержать слова,  данного профессору.
Застала его в лаборатории, он сидел боком к столу и ковырял в носу.
     - Не  обращайте  внимания,   это  у  меня  рефлекс  против  собраний  и
совещаний.  Знаете,  просто гудит в голове.  Без конца отрывают от работы. У
меня ученики по всей стране:  в Москве,  Ленинграде,  Новосибирске, здесь, в
Киеве. Я до некоторой степени знаменитость, говорю вам это не для похвальбы,
а  чтобы  вы  приблизительно представили себе  бюджет моего  времени и  моих
расходов энергии.  За  литературой тоже нужно следить,  иначе превратишься в
троглодита с галстуком и с научным званием.  Иван Васильевич посоветовал мне
"Роман-газету", и я теперь не имею забот. Подписался на год - и спокоен. Ну,
там,  понятно,  тоже бывает всякое.  К каждому выпуску они дают предисловие,
так  вот  в  одном выпуске было такое,  что  я  запомнил буквально,  так как
слишком уж это комично:  "Что это?  Роман?  Нет,  не роман! Повесть? Нет, не
повесть.  Тогда что  же  это?  Это -  художественная литература!.."  Правда,
смешно?  Кто-то  может посмеяться и  надо мной,  но  пусть он  подскажет мне
выход. Например, вы его знаете?
     Анастасия не знала.  Если бы она была не просто молодой журналисткой, а
Сибиллой Кумской и  могла каждому предсказывать все,  что с  ним будет и как
оно будет!  Часто даже наше будущее живет в  нас неведомым и неугаданным,  и
своими будничными словами мы  только глубже прячем его  от  самих себя и  от
других.
     Последняя встреча должна была состояться с доктором наук,  работающим у
Карналя.   Анастасии  совсем  не  хотелось  больше  соваться  туда,  боялась
встретить в  лифте Алексея Кирилловича или самого академика,  не хотела быть
навязчивой,  твердо решила не попадаться больше на глаза Карналю, потому что
самой  отвратительной  чертой  в  ее  глазах  была  настырность,   как  своя
собственная, так и со стороны других. Но доктора наук Гальцева ей настойчиво
рекомендовали в отделе науки их газеты, без него и анкета бы вышла неполной.
Анастасия не хотела навлекать на себя нарекания редактора, поэтому поехала к
Гальцеву.
     Он принадлежал к тем стриженным ежиком,  тихоголосым,  скромным парням,
которые в двадцать пять лет делают открытия чуть ли не мирового значения, до
тридцати становятся докторами, а в тридцать пять - академиками. Был похож на
юношу,  худой,  застенчивый,  краснел на каждом слове,  и Анастасия невольно
почувствовала себя матерью перед этим мальчиком.  Читал он немного: десять -
двенадцать книг в год. Не сказал, сколько читал прежде, но видно было, что в
голове у него целые библиотеки.  Литература,  искусство, политика - всюду он
был  как  у  себя  дома,  обо  всем  имел  суждения глубокие,  оригинальные.
Анастасия даже записать ничего не смогла,  так поражена была этим невзрослым
доктором.  О  науке она  побоялась и  вспомнить,  так как тут Гальцев просто
подавил бы ее, в этом она была убеждена. Еще удивило Анастасию, что Гальцев,
помимо своей невероятной эрудиции,  был далек от категоричности и всякий раз
допытывался:  "А что вы на это скажете?  Возможно,  я  ошибаюсь?  Я  могу не
разобраться до конца,  так что вы простите,  пожалуйста". Говорил он устало,
чувствовалась в  нем преждевременная исчерпанность,  но каждую мысль свою он
старался  сформулировать  четко  и  всякий  раз  придавал  большое  значение
деталям, подробностям, фактам. Да и в самом деле: как можно говорить часами,
не опираясь хотя бы на один факт, не вспоминая ни одного живого впечатления?
Это умеют делать разве что телевизионные обозреватели,  которых расплодилось
такое множество,  что,  наверное, для всех не хватает фактов и они вынуждены
заполнять образуемые пустоты потоками слов.
     Снимки  ученых  вышли  все  удачные.  Самое  любопытное,  что  в  очках
оказалось только двое,  в  свитере только один,  также лишь один с  бородой.
Большинство были в  солидных костюмах,  с белыми воротничками и в галстуках,
женщины были  с  модными прическами и  свою  немногочисленность наверстывали
красотой.  Что же касается самой статьи,  которую Анастасия писала целых два
дня,  то  тут возникли осложнения,  если не  сказать хуже.  Известно,  что в
редакции материалы читаются со  скоростью,  обратно пропорциональной времени
их  написания.  Чем  быстрее пишешь,  тем дольше читают в  секретариате и  в
редакторате.  Анастасия  писала  два  дня,  редактор  читал  четыре.  Потом,
наверное,  с кем-то советовался,  а может, и не советовался, а просто думал,
может, и не думал, а выдерживал Анастасию "в карантине", давал почувствовать
свою власть и приближение грозы.  Потому что если нет немедленных восторгов,
то жди грозы.
     В самом деле,  Анастасия была вызвана, не замечена, как всегда в минуты
дурного  настроения,  не  приглашена  сесть,  но  она  не  чувствовала  себя
виноватой,  поэтому  сразу  же  указала  редактору  на  неучтивость  и,  как
вознаграждение за отвагу, получила право на табурет.
     - Слушайте, Анастасия, - утомленно спросил редактор, перебирая листочки
ее статьи, - что это вы мне подсунули?
     - Материал, который вы просили.
     - Материал? Вы называете это материалом?
     - Я  работала целую неделю.  Обегала весь Киев!  Вы представляете себе,
какие это занятые люди?
     - Гм,  представляю  ли?  А  представляете ли  вы,  что  предлагаете для
газеты? Это же поклеп на советских ученых!
     - С каких это пор правда стала называться поклепом? Или для газеты было
бы  лучше,  если б  я  составила это интервью,  не  выходя из редакции?  Так
называемые воображаемые интервью? Обогатить журналистику новым жанром?
     - Советские ученые самые передовые в мире. Вы это знаете и возражать не
станете. А что вы пишете? Профессор, лауреат Государственной премии, человек
почти с мировым именем читает - что читает? - минус одну книжку в год! Минус
одну - это же надо придумать!
     - Это его терминология.
     - Выходит,  у него опустошается голова? И нам с вами нужно бросать свою
работу,  сесть и приняться за расчеты, когда же этот зловещий процесс дойдет
до конца? Профессор пошутил, а вы на полном серьезе...
     - Он действительно ничего не читает.
     - А  кого интересует профессор,  который ничего не  читает?  Вы  были у
Карналя,  вы  с  ним беседовали?  Спросили вы у  него,  что он читает?  Этот
человек прочитывает целые библиотеки!
     - Но я ведь пишу не о Карнале.
     - Вы издеваетесь надо мной, - плаксивым голосом сказал редактор.
     А ей почему-то показалось, что издеваются над ней. Но кто? Не редактор,
нет. Поняла вдруг, что уже давно, много дней живет каким-то предчувствием, а
жестокая действительность всякий раз  иронично опровергает эти предчувствия.
Все  события  последнего  времени  комбинируются  так,  чтобы  причинить  ей
неожиданную боль,  ее гордое одиночество беспричинно страдает,  благородная,
как ей  казалось,  независимость терпит поражения на  каждом шагу.  Не могла
сказать,  когда это началось,  но чувствовала, как разрастается в ней что-то
алчное, неукротимое. Еще сдерживала это, загоняла внутрь, но уже видела: сил
не  хватает,  прилив  плоти,  лишенной духовных устремлений,  сметет  бурями
низких страстей все то,  что она с таким трудом выстраивала во времена своей
независимой холодности.  Исполнились слова мудреца:  "Кому не  хватает того,
что хватает, тому ничего не хватает".
     - Ладно,  -  сказала она редактору,  -  я  заберу материал и переделаю.
Наверное, я сгустила краски, пренебрегла объективностью.
     Несколько успокоившись,  медленно вышла  из  редакции.  Хотела сесть  в
машину, но вспомнила, что до почты два квартала. Отправилась пешком, надеясь
по  дороге  составить телеграмму Совинскому в  Приднепровск.  Что  писать  в
телеграмме - не знала.


                                 14

     Разбитое зеркало не  склеишь.  Образы того страшного дня  рассыпались в
памяти  Карналя на  мелкие осколки,  сеялись мрачной пылью,  слезились серым
дождем безнадежности.
     За ним заехал Пронченко. Молча обнял за плечи, повел к лифту, к машине,
в которой сидела Верико Нодаровна,  бросила навстречу Карналю всечеловечески
добрые глаза,  как свою душу.  По корпусам прокатилось перешептывание:  "Сам
Пронченко,  сам...  сам...  сам..." Карналь не слышал ничего, послушно сел в
машину,  пустооко  смотрел,  как  летит  мощный  лимузин  по  улицам,  через
Куреневку,  на Минское шоссе. Шоссе оказалось узким, даже сердце заходилось,
и  извилистым,  как кошмарный сон.  Была та неопределенная пора года,  когда
зима отступила,  а  весна еще не  пришла.  Все мертвое,  голое,  бесцветное,
безнадежное.  Самое страшное, что никто ничего не говорил. Даже Пронченко не
решался произнести ни слова. Они спешили, и то, к чему они так спешили, было
за пределами любых слов...
     Желтые  машины  автоинспекции.  Деловитая растерянность,  высокие чины,
приглушенные рапорты... Разбитый гигантский "КрАЗ". По другую сторону узкого
шоссе  смятый,  как  тонкая бумага,  кузов  новой "Волги".  Смятый и  мертво
брошенный в ров.
     Полковник говорил  о  каком-то  "Москвиче-412".  Водитель "КрАЗа" успел
заметить,  что  то  был "Москвич".  Ни  номеров,  ничего не  успел.  "Волга"
обгоняла "Москвича", а он гнал что было духу, не уступал. Сколько так летели
- десять,  двадцать километров?  Если  бы  из  Киева,  можно было  бы  найти
"Москвича".  Но ехали в Киев.  Скорость на таком шоссе -  сто двадцать. Один
хочет  перегнать,  другой не  хочет  уступить.  Никогда не  следует забывать
первое  золотое правило водителей:  "За  рулем  другой машины всегда больший
идиот,  чем  ты".  На  этом  извиве дороги перед "Волгой" очутился встречный
"КрАЗ". "Москвич" проскочил и удрал...
     Фотографии...  Все заплывало красным туманом... Карналь отвернулся... У
Айгюль была любимая цветная фотография,  подаренная ей  Николаем Козловским.
Бездонно-глубокая  чернота,   прочерченная  стройной  женской  ногой,  ногой
Айгюль, с ее нескончаемо плавными прекрасными линиями, другая нога, согнутая
в колене,  как бы обнимает выпрямленную,  а дальше,  над ними, будто розовая
корона, светится ладонь Айгюль с растопыренными пальцами. Айгюль назвала эту
фотографию "Кораллы"...
     - Покажите,  -  обратился Карналь к  автоинспекторам,  и  сам не  узнал
своего голоса,  и  ни  за  что  бы  не  мог сказать,  зачем ему те  страшные
фотографии, сделанные умелым, холодным экспертом...
     Почти отбросил все фотографии,  прикоснулся к одной - ударило его почти
ощутимой болью. Тоже Айгюль... Ее прекрасные ноги... Но...
     - Где она? Где?
     - Успокойся,  - сказал ему Пронченко. - Делают все возможное... Слышишь
меня, Петр Андреевич? Все возможное...
     Полина  Кучмиенко была  убита  сразу.  Помощник Карналя  тоже.  Молодой
дурень.  Как он очутился в  машине?  Куда они ездили?  И зачем?  И как могли
гнать на  таком шоссе?  А  где у  нас шоссе?  И  не бессмыслица ли выпускать
быстроходные машины для  таких  допотопных дорог!  Курсы по  оказанию первой
медицинской помощи...  А  надо строить шоссе...  А пока закон об ограничении
скорости...  Не  знаки,  а  закон,  принятый  Верховным  Советом!  Мысли  на
ступеньках... Мысли на ступеньках... "В полдневный зной в долине Дагестана с
свинцом в груди лежал недвижим я..."
     Еще помнит,  что он  жалел Пронченко.  Как может сердце одного человека
вмещать в себя все боли,  чужие несчастья делать своими? Как выдерживает? Он
обнял  Пронченко и  заплакал.  Верико Нодаровна тоже  плакала,  но  пыталась
утешать Карналя:
     - Будем надеяться, будем...
     Ох,  будем,  будем.  "Исходит кровью в ранах,  в грудь,  стеная, бьет".
Мертвая земля,  сонные корни деревьев,  беспощадная бесцветность... Серый, в
клеточку Кучмиенко.  "Петр Андреевич,  Петр Андреевич,  крепись! У меня что?
Полины уже не  вернешь.  А  ты  надейся.  Советская медицина самая сильная в
мире!.."
     Опустошенность  земли,   опустошенность  души...   не  зазеленеет,   не
зацветет.  Убогая  декорация последнего акта.  Желтые машины среди  мертвого
пейзажа,  плоский горизонт, небо без солнца, свет, засыпанный мертвой пылью.
Айгюль бросала ему свои цветы.  Осыпала его цветами.  Теперь пыль умирания -
все,  что осталось от цветов...  "И человек по землям бродит,  бродит,  чтоб
снова вечность под землей лежать..."
     И еще раз через весь Киев.
     Еще уже дорожка, ведущая к Феофании. Николай Фомич... человек, в глазах
которого навеки застыла боль многих людей...  Ничего не обещал. Главный врач
никогда не обещает.  Но надеяться надо...  Все молчало. Он любил молчание ее
очей.  Очи-зеркала,  очи-поцелуи, очи, мягкие, как шелк... Гладила взглядом,
нежно гладила,  мягко целовала,  вспыхивал в черной бездонности ее глаз свет
только для него,  всегда только для него,  никогда не  угасал.  Теперь глаза
подернулись мутью...
     Белая палата,  белые бинты, все белое, только черные очи, еще живые, но
уже мертвые...  И  уста,  живые только в своих линиях,  но обесцвеченные и в
каких-то ненастоящих подергиваниях-судорогах... Одесская телеграмма: "Люблю.
Женимся.  Айгюль".  На  всю  жизнь  безмолвная музыка этих  слов.  А  теперь
безмолвное умирание.  Что она думала, умирая? Какое слово, какой стон, какая
боль  затрагивала  край  ее   сознания?   Непостижимость,   бесконечность  и
неисчерпаемость огромных пустынь  Азии  навсегда остались в  ней.  Может,  в
пустыне жила бы  вечно?  А  тут ей  не хватило места,  было тесно.  Рано или
поздно это должно было случиться.  Неприспособленность свою пыталась одолеть
летучестью,  прожить,  не  углубляясь,  едва прикасаясь к  поверхности мира,
жизнь на пуантах, в сердце музыки...
     У них была когда-то игра.  Он прикладывал ей, усталой, к губам зернышко
граната,  она обсасывала его и возвращала ему.  Он -  взрослый,  она - дитя.
Называл ее "Роня". Почему - не знали оба.
     Николай Фомич стоял ненавязчиво рядом.  "У  вас можно найти гранат?"  -
"Найдем". - "Пожалуйста"...
     На  белой  тарелочке темный  сок,  рубины  зерен,  половина  граната  и
первозданное буйство жизни  в  нем,  будто  лежит  перед  тобой  разрезанная
пополам Земля!  Как  можно  умирать на  этом  свете,  где  столько красоты и
неосуществленности,   которая  должна   стать   действительностью!   Карналь
прикладывал   к   устам   красные   зернышки   граната.   Непослушные   губы
бессознательными движениями выталкивали зернышки назад,  и  он  подбирал их;
казалось,   все  возвращается,   все  как  было,  но  зернышки  возвращались
нетронутыми.  Такие  же  кроваво-живые.  Уста  выталкивали  их,  возвращали,
вспоминая былое,  вспоминая незабываемое.  Где-то  еще  жил  краешек памяти.
Тонюсенький сегментик.  И это все,  что было между ними. Угасало, как луна в
ночь затмения.  Золотая ниточка среди мрака вечности.  Тоньше, тоньше... Она
угасала. Навеки...
     "Не умирай, не умирай!" - творил он немую молитву.
     Уже над мертвой...  Розовые кораллы рук и  ног,  и  ничего...  Говори и
делай меня мудрым,  дай мне мудрость...  Так и  не  сумел он должным образом
оценить ее порыв - из пустыни к нему. "Люблю. Женимся. Айгюль".
     Ох,  Николай Фомич, Николай Фомич, врачам суждена боль еще тяжелее, чем
больным, потому что никогда она для них не унимается и не кончается...
     Как он мог работать этот год? Не имел времени - какой ужас! - думать об
Айгюль,  вспоминал ее только в  недолгие часы одинокого отдыха,  лишь теперь
постиг,  что я про живую последние десять или пятнадцать лет, в сущности, не
имел   возможности  думать,   поскольку  все   его   время  съедала  работа,
размышления,  нечеловеческое напряжение ума,  все  силы -  на  раскручивание
исполинского маховика прогресса,  на разгон,  размах,  на то,  чтобы кого-то
догнать,   на  опережение.   Вперед,   вперед,   выше,  к  непостижимости  и
неосуществимости.  Для Айгюль время оставалось в самолетах,  в чужих отелях,
ей не принадлежали даже бессонные ночи, он напоминал ту легендарную птицу из
древности, которая вила себе гнездо на волнах моря: удержаться среди стихий,
подчинить себе  стихии,  заставить каждую волну  твоей  жизни дать  максимум
того,  что  она  может дать,  научиться управлять собственной жизнью,  а  не
позволять, чтобы жизнь управляла тобой. Никогда не останавливаться, никакого
отдыха. Выше, выше!
     Никто не замечал отчаянного состояния его души.  Показалось ему, что та
девушка-журналистка  была  первой.   А  может,   только  показалось?  Может,
напомнила облик Айгюль: высокая шея, дивная походка, гибкая фигура. Могла бы
привлечь взгляд его  усталых глаз,  можно бы  даже влюбиться (если позволено
применить это  высокое  слово  к  мужчине  его  возраста и  его  утрат),  но
нестерпимая боль  памяти уже  никогда не  исчезнет,  так  же,  как  не  дано
вторично родиться.
     Лучше  всего  было  бы  упрятать  его  в  некий  современный монастырь,
отрезать  от  мира,  прекратить  все  контакты,  поставить  возле  него  тех
"параметров",  чтобы они  брали все  ценное,  что  может давать его мозг,  и
пересылали  по  назначению.  Ибо  разве  кибернетик  в  действительности  не
пребывае