узкие  поля  "Арифметики"  Диофанта  не  дали
возможность Ферма привести доказательство теоремы!  Было от  чего терять сон
многим поколениям ученых.
     Теперь Карналь понимал Профессора,  мог  бы  и  сам записаться в  число
добровольных  исполнителей  безнадежного  дела,  но,  как  сказано  уже,  не
отличался  ни  суесловием,  ни  обычным  практицизмом,  был  просто  хорошим
студентом, старательным, настойчивым, неутомимым в заполнении своих мозговых
пустот знаниями,  и  более ничего.  Мечтал о  научной работе,  но  не  как о
специальности,  а  как о главном смысле своей жизни.  Великие задачи требуют
знаний.  Об использовании их Карналь почти не думал.  Он собирал знания, как
скупой золото,  толкался в коридорах науки, надеясь со временем проникнуть в
ее  роскошные залы,  он хотел знать даже ненужное,  ибо кто может определить
пригодность или непригодность знаний,  кто может установить ограничения, кто
посмеет объявить запреты?  Правда,  в науке постоянно находишься в окружении
запретов.  Это помогает не  выдумывать заново порох и  не  открывать еще раз
теорему Пифагора,  это предостерегает от безвыходных ситуаций,  но и вредит,
ибо   часто   в   так   называемых  тупиках,   заросших  травой  забвения  и
безнадежности, скрываются пути к великим открытиям.
     Человеку должно везти в  жизни на учителей.  До двадцати лет у  Карналя
уже было два наставника.  У него был Профессор. Теперь появился Рэм Иванович
- беседы с  ним у  Пронченко и  при расставании остались в  памяти навсегда,
потому что  они не  были похожи на  обычные университетские лекции,  которые
читаются  согласно утвержденной в  министерстве программе,  а  были  как  бы
поощрением прикоснуться к  настоящей науке без  предостережений,  запретов и
ограничений. Когда Карналь высказал свою несмелую мечту взяться когда-нибудь
за  частичное доказательство теоремы Ферма,  продолжая дело Профессора,  Рэм
Иванович не высмеял студента,  не стал отговаривать его,  хотя и  не выразил
восторга.
     - Попытайтесь,  -  сказал он.  -  Выйдет - я первый вас поддержу. Но не
стану скрывать,  ваши  попытки попробовать свои  силы в  области дискретного
анализа мне больше по душе.  В них больше практичного, больше грядущего. Вам
его,  возможно,  еще не  видно,  но оно ощущается многими.  Теория чисел для
математика -  это  превыше всего.  И  если у  вас есть намерения...  Помните
только:  избегайте аналогий!  Прямые  аналогии  почти  никогда  не  ведут  к
открытиям.  Особенно в  нашей науке.  Источник открытий -  в  интуиции.  И в
умении отбора. Чтобы в условиях многомерности, с которыми мы сталкиваемся на
каждом  шагу,  решить  задачи  отбора,  нужен  принцип комплексования разных
критериев.  Это путь к  открытиям.  Возьмитесь за математическую статистику.
Там разработана специальная методика комбинаторности и  комплексования.  Это
может  показаться смешным -  готовить себя  к  открытию.  Но  знания нужного
научного аппарата никогда не повредят истинному ученому. Помните это, юноша.
И желаю вам удачи!
     Ему не очень везло.  После университета Карналя не взяли в  аспирантуру
по  причине его  неподходящего характера.  Ясное  дело,  характер человека и
характер математика,  на первый взгляд, имеют между собой мало общего, но уж
если речь зашла об аспирантуре,  то в  игру вступил не только,  так сказать,
фактор сугубо научный,  но  и  человеческий.  Никто не отрицал,  что Карналь
действительно был самым лучшим студентом. Что касается его знаний, его можно
было,  без  преувеличения,  назвать эрудитом,  у  него  могло быть  огромное
будущее в  науке,  он  иногда прямо поражал объемом своих интересов и  силой
ума. Но в то же время кем-то было замечено, что студент Карналь предпочитает
служить  собственному уму,  вместо  того  чтобы  заставить свой  ум  служить
истине,  он  недвусмысленно давал  понять,  что  мышление  господствует  над
деянием,  собственно,  противопоставлял эти  два процесса,  выказывал полное
неумение вписаться в мир деятельных феноменов,  прекрасно представленных,  к
примеру,    студентом   Кучмиенко;    в    своем    неприятии   каждодневной
действительности  студент   Карналь   доходил   даже   до   отрицания  права
большинства,  утверждая,  что в истории часто были правы святые,  юродивые и
донкихоты,  а не надоедливая посредственность,  несмотря на ее зримую силу и
влияние.
     Поведение,   ясное   дело,   не   задокументировано,   высказывания  не
зафиксированы,  убеждения  извращены -  это  Карналь  мог  бы  доказать,  но
доказательств от него не требовали, так как в аспирантуру всеми силами своей
молодой  души  рвался  его  товарищ с  первых  курсов  Кучмиенко.  Рвался  и
прорвался.   Карналя  отодвинули  в  сторону.   Были  вздохи,  сочувственные
причмокивания,  разведение руками. Ах, если бы! Известно всем, что Карналь в
прекрасных отношениях с Пронченко.  Пронченко теперь большой человек. Первый
секретарь горкома.  Не обратиться ли к нему? Но к Пронченко лучше всего идти
самому Карналю.
     Карналь даже не задумался.
     - Знаете что,  -  сказал он своим робким наставникам,  - если Пронченко
действительно относился ко  мне  доброжелательно,  то  только потому,  что я
никогда ничего у него не просил.  Он настоящий коммунист и всегда сам видит,
что кому нужно и можно дать.
     Пронченко,  однако, не знал ничего. А Карналь так и не сказал ему. Один
был  озабочен новой  работой.  Другой...  Другой  ждал  назначения,  которое
называлось:  школа.  Но какая школа, где? Все склонялось к тому, что Карналя
пошлют в глухое село,  далеко от библиотек, от ученых, от научных центров. А
как  же  тогда  его  высокие намерения?  К  сожалению,  под  одни  намерения
государство как-то  никогда не  давало авансов,  особенно же  когда  ты  еще
ничего не сделал для него.  У Карналя позади была война,  но она была у всех
советских  людей,   между  войной  и  наукой  пролегла  пропасть,  ничем  не
заполненная.
     Вася Дудик, уже "догрызавший" диссертацию, утешал Карналя:
     - Вот я стану профессором, тогда заберу тебя, Петя, в аспирантуру. Если
же мне дадут научно-исследовательский институт, возьму заместителем.
     - Долго придется ждать! - смеялся Карналь.
     - Зато приятно.
     Дудик рожден был  делать людям добро.  Ему  это страшно шло!  Именно он
стал для  Карналя вестником счастья в  те  тяжелые дни.  Прибежал в  комнату
общежития, размахивая над головой бланком телеграммы, закричал еще с порога:
     - Карналь, танцуй!
     - С какой стати?
     - Не будь занудой.  Забудь о причинах и следствиях, танцуй! Элементарно
и ошалело.
     - Говори: чего?
     - Не видишь: телеграмма!
     - Я не люблю телеграмм. Таким, как я, они вещают только горе.
     - Вот и дурень. Эта - счастье!
     - Какое право ты имел читать чужое?
     - А я и не читал - догадываюсь!
     Карналь подпрыгнул,  чтобы вырвать из  рук  Дудика телеграмму,  но  тот
увернулся, отскочил.
     - Без гопака не отдам.
     - Сам ты гопак!
     Карналь догнал его,  скрутил,  был он  сильнее аспиранта и,  как тот ни
сопротивлялся,  вырвал все  же  у  него телеграмму.  Без  малейших надежд на
что-то  приятное (откуда бы?)  распечатал,  развернул,  уставился на  строку
крупных букв и не поверил прочитанному.  Телеграмму мог ждать только из села
от отца,  а  крестьяне не привыкли обращаться к подобному виду связи,  разве
только когда нужно известить о  конечном событии в жизни близкого человека -
смерти.  А  в  селе к  смерти всегда относятся спокойно,  там  живут с  нею,
приглядываются,  прислушиваются к ней,  осознают годами,  что она становится
ближе,  и все же наступает она всегда неожиданно и нежеланно, воспринимается
как  нелепейшее  нарушение  естественного  положения  вещей,  и  сдержанные,
рассудительные люди в  день смерти теряются,  впадают в отчаяние.  Тогда там
горе,  рыдания,  тогда рассылаются телеграммы, тогда стремление созвать чуть
ли не весь мир на похороны,  потому что ведь мир сразу обеднел... "Ти славно
вiк одробив..." "Славно - одробив..."
     Эта телеграмма была не о  том.  Не оттуда.  Не о  конце,  а  о  начале.
Карналь стоял у  окна,  читал и  перечитывал одну-единственную строчку.  Три
слова: "Люблю. Женимся. Айгюль".
     И это в то время,  когда он должен бы был впасть в отчаянье.  Когда все
ему  сочувствовали.  Когда  торжествовал Кучмиенко,  который  уже  закатывал
рукава, чтобы "продвигать науку вперед". Когда Карналь пугался одной мысли о
своем будущем,  которое становилось таким же  неопределенным,  как в  первый
день его появления в университете.  Именно в эти дни Айгюль, презрев обычай,
по  которому девушка должна ждать решительных слов от  мужчины и  никогда не
произносить  их  первой,   переборов  свою  застенчивость,   забыв  о  своей
сдержанности и  загадочности,  подарила ему  эти  три слова.  Только женщина
может получать от жизни такие высокие полномочия.  Даже боги,  если бы они и
впрямь существовали, не могли бы сравниться в щедрости с женщиной.
     Карналь  наконец  поверил в  написанное,  осознал невероятное богатство
трех коротких слов (отдал бы  в  этот миг  все  библиотеки мира за  эти  три
слова).  Одуревший от  счастья,  он  бросился снова на  Дудика,  сгреб его в
объятия, поцеловал в колючие щеки.
     - Вася, Вася, какой я счастливый!
     - А что я тебе говорил!
     - Не то ты говорил, не то! Этого никто...
     Он  еще  раз  чмокнул  товарища  в  щеку,  выскочил из  комнаты,  снова
вернулся:
     - Денег! Займи на цветы, Вася!
     - Это мне нравится. На цветы - не на таранку. А на свадьбу пригласишь?
     Добряк Дудик уже собирал мятые бумажки,  совал Карналю, тот взял только
одну. Много не надо. Отдавать нечем.
     - Отдашь из профессорской зарплаты.
     - Долго ждать, Вася.
     - Я терпелив.
     Карналь побежал искать цветы.  Какие?  Красные,  белые?  Купил и тех, и
других, метнулся в общежитие Айгюль. Комендантша, как всегда, не впустила.
     - Нету.
     - Где же?
     - На репетиция.
     - Как это?
     Он растерянно перебирал цветы. Его била дрожь.
     Комендантша смилостивилась:
     - Она оставила для вас приглашение.
     - Приглашение? Куда?
     - А  на  концерт.  Сегодня же в  театре выпускной концерт.  Разве вы не
знаете?
     Только тогда он  вспомнил.  Потому что  обо всем забыл,  когда прочитал
телеграмму.
     А  сколько было разговоров с Айгюль именно про этот вечер!  Ведь она ни
разу не позволила Карналю посмотреть,  как танцует.  Ни на репетиции,  ни на
ученических концертах,  где  изредка выступала.  Еще  не  время.  Вот  будет
выпускной концерт. Ей дадут настоящую большую партию. Сольную.
     Так продолжалось из месяца в  месяц.  Оттягивалось,  угрожало перейти в
бесконечность,  зато  была надежда:  когда-нибудь он  все-таки увидит ее  на
сцене. Как тогда, в совхозе, когда она танцевала под звуки невидимого бубна.
Гибкая и  тоненькая,  как побег виноградной лозы,  легкая,  с неудержимостью
горячего ветра пустыни,  вся во взблесках черных очей,  с  загадочно высокой
шеей,  нечто почти мистическое,  из глубокой древности,  из вечности.  Но то
было  детское,  поразило его  наивностью и  чистотой,  он  воспринимал тогда
Айгюль отстраненно,  охватывал взглядом,  как дивный цветок за  стеклом:  ни
касания,  ни запаха,  ни подлинности красок. А какая она теперь? И как может
танцевать?  И  что такое балерина,  талантливость,  неприступность и в то же
время твоя любовь? "Люблю. Женимся. Айгюль".
     Оба ждали этого вечера.  Он забыл,  а может,  стыдно стало - у нее есть
что дарить, у него - нет, она откроется не только перед ним - перед тысячами
людей,  а  перед кем откроется он  со  своими абстракциями,  со всем добром,
накопленным за пять лет, которое, еще неведомо, пригодится ли в жизни?!
     Карналю непременно нужно было  увидеть Айгюль до  концерта.  Сказать ей
два слова.  Не молчать.  Это же невыносимо. Для него невыносимо, а значит, и
для нее. Но где она? И как пробиться? Нигде не пускали. Хлопали дверью перед
самым его носом.  Ох,  эти студенты!  Метают людям готовиться!  Надоедают со
своими цветами! Цветы - для театра! На вечер! На вызов! На поклоны!
     Снова  и  снова  открывалось Карналю его  возмутительное незнание самых
простых вещей! Поклоны? Какие? Кто и перед кем должен кланяться? Неужели они
заставят Айгюль еще и кланяться?  Он должен предупредить ее, должен сказать,
что это он кланяется ей и всегда будет кланяться!
     - Я оставлю ей записку!  - бился он у служебного входа оперного театра.
- Я должен ей передать записку до начала выпускного концерта.
     - Никаких записок! Волновать артисток? Никогда!
     - Я пришлю телеграмму. Срочную. Прямо в театр.
     - Можете присылать,  но  до  окончания концерта никто ей  не  передаст!
Сорвать концерт? Вы знаете, что такое сцена? И что такое балет?
     С   Карналем   говорил   сам   начальник   балетной   труппы.   Старый,
длинноволосый,   хитроглазый,  подвижный,  растопыривал  перед  ним  пальцы,
потрясал руками.
     - Молодой человек,  откуда вы прибыли в  Одессу?  В Одессе умеют ценить
искусство!  Вы  не  знаете Одессу,  так  вы  ее  узнаете!  Какие  могут быть
телеграммы до и  перед?  После,  и только.  Аплодисменты,  букеты,  банкеты,
телеграммы - сколько угодно.
     - Я ненавижу аплодисменты!  -  воскликнул Карналь прямо в лицо усталому
служителю муз и  был аккуратно вытолкнут на  улицу его помощниками,  которые
пришли как  раз вовремя,  чтобы надлежащим образом покарать того,  кто хотел
пренебречь веками  освященным ритуалом аплодисментов и  восторгов.  Подумать
только, этот чудак против аплодисментов! Кто он такой и как он смеет?
     Карналь  просидел  возле   театра  до   самого  вечера.   Цветы  увяли,
запылились.  На чудака,  сидевшего с увядшими цветами у театра, сочувственно
смотрели прохожие, но никто, кажется, не подтрунивал, не насмехался - ведь в
Одессе разбираются в  искусстве и  понимают людей,  которые приходят,  чтобы
поклониться истинному искусству.
     Мог бы увидеть Айгюль,  по крайней мере,  издали, тайком, из кустов под
окнами репетиционного зала.  Сводчатые окна,  розово-белые  видения балерин,
навощенный паркет,  наклоненная под угрожающим углом падения земля, падающее
небо...
     Но  это кощунство -  подглядывать последнюю решающую репетицию.  Со дня
приезда Айгюль в  Одессу Карналь ни  разу не  ходил под  окна репетиционного
зала. Дудику и Кучмиенко пригрозил: "Поперебиваю ноги, если пойдете!"
     В  театр Карналь ворвался первым.  Показал свое  приглашение.  Не  стал
слоняться по фойе - бегом в зал, не знал, где ему полагается сидеть, не умел
объяснить,  где его билет, как он попал в помещение, наконец нашел в кармане
приглашение, оказалось: его место в первом ряду, в самом центре.
     Зал наполнялся приглушенным гамом, золоченые ярусы теплели от множества
человеческих лиц,  в  гигантской люстре  под  расписным плафоном  постепенно
гасли  огни,  в  оркестровой яме,  чуть  освещаемой  скрытыми  лампочками на
пюпитрах,   музыканты   открывали  футляры,   бережно   развертывали  мягкие
покрывала, доставали нежношеие скрипки.
     Сцена открылась беспредельная,  пустынная,  розовый свет ринулся в  эту
пустоту, а за ним поплыла розовая музыка, вмиг заполнила сцену, выплеснулась
с нею, залила зал, затопила Карналя, он очутился на самом дне розового моря,
задохнулся от его глубины,  от бесконечности и  неистовой красоты,  а  сцена
между тем уставилась на него серыми,  жесткими досками,  волнистостью кулис,
ударило  запахом  дешевых  клеевых  красок  -  сплошное  надругательство над
красотой,   над  розовостью  музыки,   над  нежношеими  скрипками,   над  их
беззащитностью.  Но  вот  на  сцену  выпорхнуло сразу двадцать или  тридцать
тоненьких бело-розовых существ,  нереально удлиненных,  невесомых, словно бы
кто-то бросил пригоршню розовых лепестков,  а вслед за ними послал усыпанных
пудрой  прошлого,  в  париках,  в  закутанных в  атласные  расшитые  камзолы
чрезмерно строгих юношей. Лепестки ожили, заструились, сплелись в живописные
гирлянды,  юноши  в  напудренных  париках  пытались  поймать  хотя  бы  один
лепесток,  а они избегали этого,  вырывались,  ускользали,  плели запутанные
узоры танца,  и уже забывалась убогость истоптанных досок,  сцены, их грубая
фактура не замечалась,  только туфельки из розового атласа,  только стройные
ноги, прекрасные шеи, праздничные лица. Двадцать, тридцать пар, нескончаемые
арабески розового вальса  в  волнах  розовой музыки  -  все  смешалось перед
глазами Карналя, он искал в том лепестковом вихре Айгюль и не мог найти, все
балерины были похожи на  нее,  она  была сразу всеми,  и  все  они  были ею,
какое-то сплошное одурение, фата-моргана, словно бы очутился он не в оперном
театре,  а где-то в далекой пустыне, измученный и истощенный, исчерпанный до
дна, мучимый призраками и видениями.
     Растерянный,  он не заметил,  как исчезли атласные кавалеры с  розовыми
балеринками,  сцена стала еще  пустыннее,  еще  бездоннее,  уже никто бы  не
поверил,  что можно чем-то  заполнить этот жадно-ненасытный простор.  И  тут
вылетело  высокое,  легкое,  в  розовой  тунике,  высоконогое и  высокошеее,
блеснуло огромными черными очами,  ударило ими  Карналя в  самое сердце,  он
чуть не сорвался со своего места,  чуть не закричал на весь зал: "Айгюль!" -
но  как-то  сдержался,  только стиснул до скрежета зубы,  сжал до боли руки,
почувствовал,  что проваливается в оркестр,  глубже, в катакомбы Одессы, еще
глубже,  летит неудержимо и  ужасающе.  Но -  о диво!  -  с ним летел и весь
театр,  и  та  сцена,  и  Айгюль на ней вместо со своим партнером,  каким-то
буднично-скромным, в простом голубом одеянии, не таком праздничном и пышном,
как  четверо  в  атласных  камзолах,   что  выскочили  из  боковых  кулис  и
приближались к Айгюль,  протягивали к ней алчные руки,  заманивали, обещали,
молили.  Тот, в голубом, был словно бы даже равнодушным и спокойным, как сам
он,  Карналь,  все эти месяцы, когда ему и в голову не приходило, что кто-то
может забрать от него Айгюль, увлечь ее, зачаровать, превзойти его в чем-то,
ибо разве же  так трудно превзойти студента без будущего,  без уверенности в
себе,  все  богатство которого  -  в  наличии  прошлого,  исполненного боли,
ужасов,  но и мужества тоже.  Мужеством держался он на свете, оно давало ему
уверенность в  себе,  он бессознательно полагался на запасы мужества в своей
душе так  же,  как тот голубой,  что не  преисполнялся своею незаметностью и
будничностью среди праздничных камзолоносцев,  терпеливо ждал, пока то один,
то  другой из  них  поднимет над головой у  себя розовую Айгюль,  с  видимым
удовольствием наблюдал,  как она неутомимо вьется между теми четырьмя, щедро
и легко раздаривая каждому блестки розовой красоты,  зная наверное,  что как
бы долго она ни была среди тех четырех,  как высоко ни будет она взлетать на
их сильных руках, какие молниеносные ни будет выкручивать фуэте, - все равно
всякий раз будет возвращаться к нему,  упорно и неминуемо,  и когда загремит
могучий финал розового вальса, она, точно венец дивной музыки Чайковского, в
прекрасной летучести замрет над головой у него, у голубого, предназначенного
ей,   посланного  всеми  судьбами,   счастьями,   несчастьями,  надеждами  и
безнадежностью.
     Карналь должен бы  сорваться с  кресла,  прыгнуть на барьер оркестровой
ямы,  потрясая руками, приседая от напряжения, взреветь: "Браво! Брависсимо!
Слава! Ур-ра! Айгюль!"
     Действительно,  кто-то срывался с  мест,  кто-то что-то кричал,  кто-то
бросал на сцену цветы, а Карналь сидел, не в состоянии шевельнуться, забыл о
своих увядших цветах, розовый туман еще и сейчас стоял у него перед глазами,
и  музыка  могучими  волнами  билась  о  него  и  отовсюду приносила гибкую,
неуловимую фигуру Айгюль,  совсем бестелесную, сотканную из одних звуков, из
их сладости и их боли,  руки как цветы, ноги как цветы, вся она точно нежный
цветок.
     Ко