одно:  хоть вдоль, хоть поперек,
хоть по диагонали.  Еще был шкаф, столик, два стула с соломенными сиденьями,
все старинное,  даже "кабинет де туалет" невольно поражал стариной: огромные
медные  краны,   зеркало  в   стиле   Людовика  XVI,   причиндалы  интимного
предназначения из  фарфора,  с  меткой Лиможа -  на  что только не тратились
когда-то человеческие усилия и  человеческое умение.  Этот старинный отелик,
наверное,  кто-то умышленно выбрал для поселения новейших технократов,  дабы
напомнить им о добрых старых временах.  Карналю эта идея понравилась. Он еще
раз  осуществил странствие по  скрипящим ступенькам,  спустился вниз,  нашел
маленькую дверцу,  которая  из  вестибюля вела  в  ресторан (темные  дубовые
столы,  большая клетка с  попугаем,  медные чайники,  старинный фарфор,  две
темные картины на стенах), там уже ждала его мадам Такэ.
     - Мосье?
     Собственно,  есть ему не хотелось. Только стакан чаю, даже не стакан, а
большую чашку,  как привык дома, где Айгюль завела культ чая, этого напитка,
призванного радовать людей, спасать, успокаивать и, если хотите, утешать. Но
быть  в  самом  сердце  Франции и  сказать,  что  ты  хочешь  только  чаю  и
отказываешься  от  типично  французского  ужина?   Подчиняешься  автоматизму
путешествий и  пребываний,  и  нет здесь спасения:  "Сiм'я вечеря коло хати,
вечерня зiронька вста†..."*  Было ли  это когда-то?  И  можно ли  как-нибудь
согласовать то,  что было с  тобой в  далеком-предалеком детстве,  со  всеми
этими  бесчисленными ужинами  то  на  острове Святого Стефана на  Адриатике,
когда при зажженных свечах в высоких старинных подсвечниках тебе подавали на
блюде огромных лангустов с  черногорским вином;  то в  пекинском ресторане с
трехчасовым торжественным ритуалом поедания утки по-пекински,  то в  частном
ресторанчике на  Медисон-авеню  в  Нью-Йорке,  где  американские кибернетики
устраивали тебе "кукурузный прием": сто блюд из кукурузы, включая кукурузный
виски "Старый дед";  то в  душном Каире,  где ты пробовал бедуинское блюдо -
жареную верблюжатину;  то в  амстердамской портовой таверне,  где жарили для
тебя  только что  выловленных в  море угрей?  И  удалось ли  тебе видеть там
вечернее небо так,  как  видел ты  его  в  детстве,  когда уже наперед знал,
какого цвета и когда оно будет,  где погрузится в Днепр солнце,  куда ударит
последний отчаянно-красный его луч,  и  как пролетит отблеск от  него аж  на
другой конец неба, и что-то наподобие вскрика послышится тебе над Тахтайской
горой.  А  потом ранний вечер просеменит на цыпочках в  плавнях и  бессильно
упадет между хат,  накрытый тяжелым пологом ночи.  Было  и  больше не  будет
никогда.
     ______________
     * Т.Шевченко. "Садок вишневий коло хати..."

     А теперь призрачное сияние искусственных светильников, которые меняются
и  совершенствуются с  каждым  годом,  но  все  равно  остаются  мертвыми  и
враждебными  человеку,   пространство,   организованное  и  стерроризованное
наилучшими архитекторами,  украшенное наимоднейшими декораторами,  нахальный
модерн,  убивающий всякое воображение, нелепая стилизация под давно минувшие
эпохи,  которая свидетельствует о  бессилии и растерянности стилизаторов,  -
это было всюду, сопровождало тебя надоедливо, упорно, нахально.
     Карналь не стал огорчать мадам Такэ и съел все,  что она ему подавала в
беспредельной своей французской щедрости,  которая велит накормить и напоить
гостя,  странника,  мужчину так,  как это умеют только во Франции. Попугай в
клетке подбадривающе посвистывал Карналю, мадам Такэ довольно улыбалась, все
было прекрасно.
     - Доброй ночи, мадам Такэ.
     - Доброй ночи, мосье академик.
     Спал  Карналь  неспокойно.  В  крохотном отеле  все  трещало,  стучало,
скрипело, было полно шорохов, шептаний, вздохов, словно бы "Маленький отдых"
сплошь населяли не люди,  а  духи.  Когда все же Карналю удалось на какое-то
мгновение провалиться в  бездонную пропасть сна,  его  почти  сразу  вырвало
оттуда звонком телефона,  лихорадочным стуком в стену,  криком: "Петрик!" Он
подхватился на своем широченном ложе,  долго сидел,  слушал -  нигде ничего.
Приснилось или  почудилось?  До  утра  уже  не  заснул,  тревожное  томление
охватило его,  в голове - никаких мыслей, одни обрывки, которые не сомкнешь,
не поставишь рядом.  Неуверенность,  шаткость,  растерянность.  Наверное, не
надо было соглашаться на  эту  поездку.  Несвоевременна она для него.  Не  в
таком он состоянии,  чтобы дискутировать,  отстаивать принципы.  А  когда же
будет соответственное состояние?  И  кто может ждать?  Наше поведение -  наш
труд.  Это естественное состояние твое,  если ты настоящий человек.  А  труд
ученого - и в отстаивании принципов. Иначе нельзя.
     К  завтраку собралось все почтенное общество,  населявшее средневековый
приют мадам Такэ.  Не вышел из своей комнаты только социолог-итальянец,  так
как у  него ночью что-то  скрипело под дверью,  и  он проплакал всю ночь,  а
теперь  боялся  переступить  порог,   хотя,   говорят,  весил  сто  двадцать
килограммов и  мог  подковы в  руке  гнуть.  К  сожалению,  даже современные
социологи могут быть суеверными,  как  некоторые жители Центральной Африки и
Новой Гвинеи.
     Среди присутствующих много достойных людей,  некоторых из  них  Карналь
знал лично или  по  их  работам.  Два  молодцеватых американца,  ездивших на
симпозиумы  только  вместе,  наверное,  привезли  сюда  свои  новые  мрачные
размышления касательно двухтысячного года,  что не мешало им громко смеяться
за  завтраком,  бодро  подергивать длинными шеями  навстречу каждому  новому
знакомому,  время от времени пробовать пересвистеть попугая в клетке, отчего
многомудрая птица терялась и удивленно умолкала, пожалуй впервые за всю свою
долгую жизнь встретив столь агрессивных представителей рода человеческого.
     Был там бородатый этолог,  адепт Конрада Лоренца. Ездил по всему свету,
чтобы доказать,  что звери лучше людей,  потому что,  мол,  звери никогда не
убивают друг друга,  даже волки,  состязаясь за самку или за поживу,  только
символично  могут  прикасаться  клыками  к  шее  побежденного,   никогда  не
перегрызая горла.  Ворон ворону глаз  не  выклюет.  А  человек -  может.  На
завтрак этолог попросил добавочную порцию мармелада и  еще  одну чашку кофе,
поскольку этологические теории требовали соответствующей крепости тела от их
носителя и пропагандиста.
     Был  там  глухой эрудит с  берегов Рейна  с  молодой женой.  Набил мозг
множеством  всяческих  знаний  благодаря  надежной  изоляции  от   всех  тех
глупостей, которые нам приходится выслушивать ежедневно.
     Был  там  научный обозреватель одной  из  самых  влиятельных буржуазных
газет,  человек,  о  котором говорили,  что это самый дорогой в мире научный
обозреватель.  Это  не  мешало  ему  явиться  к  завтраку  без  галстука,  с
выдернутой из брюк рубашкой,  с нерасчесанными волосами, непротертыми очками
- типичный реликт давно прошедших эпох,  когда ученые непременно должны были
быть чудаками на манер Ньютона или Каблукова.
     Конечно же  были  невероятно вежливые японцы с  миниатюрными кассетными
магнитофонами  и   сверхчувствительными  микрофонами,   которые  давали   им
возможность записывать,  казалось,  даже  невысказанные слова.  Японцев было
трое.  Все молодые,  двое мужчин и одна женщина.  Прищуренные глаза, взгляд,
обращенный  внутрь,   вещь  в   себе.   К   такому  взгляду  никак  не   шли
сверхчувствительные микрофоны.
     Были  дамы  в  жакетах из  толстого,  почти  шинельного сукна,  страшно
озабоченные и  взволнованные уже не  собственной судьбой,  на  которую давно
махнули рукой, а судьбой человечества, планеты, вселенной.
     Был швейцарец с  усами борца Поддубного,  но  посиневший от  истощения,
словно бежал сюда из давосского туберкулезного санатория.  Швейцарец приехал
с  женой,  бодрой старушкой в искусственном каракуле,  которая всем обещала,
что в замке Сюлли исполнит на клавесине сонату Моцарта.
     Были чубатые, бородатые, в свитерах, в шарфах, в джинсах, были старые и
молодые,  известные и  неизвестные;  некоторые стыдливо  краснели,  входя  в
ресторан и  оказываясь в  столь известном обществе;  для  некоторых реальной
была угроза стать мифом,  рассыпаться от  склероза,  так  что Карналь только
удивлялся отваге,  толкнувшей их  в  столь  далекое  и  нелегкое странствие.
Впрочем,  цивилизация!  Сокращаются расстояния,  сводятся к минимуму усилия,
все становится возможным.
     Они  еще  не  допили своего кофе,  как  появилась Жиль,  ведя за  собой
высокого парня в  сором костюме,  с  глазами,  такими же серыми,  как и  его
костюм.
     - Юра  из  ЮНЕСКО,  -  отрекомендовался парень.  -  Вчера не  смог  вас
встретить, поздно сообщили, насилу нашел. Всю ночь ездил по замкам Луары.
     - Все впереди,  -  успокоил его Карналь,  -  вы не опоздали.  Вчера мне
помогла  Жиль.   Теперь  надеюсь  на  ваши  общие  усилия.   Хотя,   видимо,
переводчиками на заседаниях нас обеспечат.
     - Да,  -  подтвердил Юра,  -  "круглый стол"  организован департаментом
науки ЮНЕСКО.  Все должно быть идеально.  Но украинское представительство не
могло вас бросить на произвол судьбы.  Кроме того,  я привез вам официальное
приглашение  советского  посла  посетить  его  перед  вашим  возвращением на
Родину. Он знает вас еще по Киеву.
     - Хорошо. Кофе выпьете?
     - Спасибо.  Мы с Жиль уже позавтракали.  Здесь рядом отелик "Виктория".
Немного современнее,  хотя завтраки здесь везде одинаковы,  на  них время не
действует.
     - В "Виктории" следовало бы поселить ученых, - заметил Карналь.
     - Они  хотели сделать лучше.  Никто теперь так много не  работает,  как
ученые.  Они  заслуживают маленького отдыха  хотя  бы  во  время  вот  таких
кратковременных поездок.
     Ехать  дальше должны были  автобусом.  В  нем  уже  сидели ученые.  Два
англичанина,  которые с  утра  что-то  записывали в  больших блокнотах,  два
африканца,  массивные,  похожие на богов дождя,  грома и всех стихий, с ними
были  французы,  что  по  праву  и  привилегии хозяев могли  себе  позволить
прислать  не  одного  и  не  двух  ученых,   а  нескольких,  чтобы  достойно
представить  все   отрасли  знаний   и   предугадать  возможные  направления
дискуссии.  Карналю  досталось  место  в  середине  автобуса,  Жиль  села  с
академиком, Юра примостился впереди.
     Теперь время текло,  как  в  песочных часах.  Отсчет его начался,  лишь
только они  сели  в  автобус.  Никто  больше не  принадлежал себе  -  только
всемогущей Программе их  "круглого стола".  Осмотр  городка  в  программу не
входил.  Ночлег в "Маленьком отдыхе" был только эпизодом, самым коротким для
Карналя, который прибыл последним. Прощай, "Маленький отдых"!
     Автобус  тронулся.  Как  в  каждом  маленьком городке  Франции -  улица
генерала де Голля, древние аркады каменного моста через Луару, серая полоска
шоссе, тянувшаяся без конца вдоль реки, все дальше, дальше. Луара напоминала
Десну. Текла медленно, раскидисто, вся в пожелтевших купах верб, только вода
была намного грязнее,  чем в Десне,  мутная, коричневая, иногда взблескивала
на  солнце чем-то  сизо-радужным,  словно на  поверхности ее  разлита нефть.
Живет ли еще рыба в этой воде?  Французы закивали: живет, но есть ее нельзя.
Это уже не  рыба,  а  продукт питания фабричными отходами.  На берегах Луары
насчитывается более  ста  тридцати  знаменитых замков,  драгоценное ожерелье
Франции,  но  еще больше здесь заводов,  которые стоят не на самой Луаре,  а
прячутся в притоках и знай портят воду.
     В замке Жьен,  превращенном в интернациональный музей охоты,  бородатый
этолог  вцепился в  натюрморт Деспорте,  чтобы  еще  раз  напомнить основные
постулаты своего учения.  Картина изображала большой розовый куст и лежащего
под ним пса,  у  ног которого -  два убитых фазана.  У пса был совсем мирный
вид, ничего хищного, никакого торжества.
     - Ему стыдно! - воскликнул этолог. - Стыдно не за себя, а за людей. Сам
бы  он никогда не принял участия в  убийстве,  если бы его не толкали на это
люди!  Мы не только убиваем друг друга и все живое вокруг -  мы еще и портим
невинных  животных,  прививая  им  свою  жестокость!  Уничтожение животного,
одаренного жизнью, есть зло абсолютное. Это знали уже пифагорейцы.
     - А какое мясо любит мосье? - спросила у этолога Жиль.
     - Какое мясо?  -  растерялся тот,  подергивая роскошную бороду. - Гм...
Это зависит от многих предпосылок...
     - Не  допускаете ли  вы,  что  иногда убийство может быть оправдано?  -
спросил его молодой ученый из далекой Монголии,  который до сих пор держался
скромно и незаметно.
     - Оправдано? - даже подскочил этолог. - Как? Чем?
     - Ну, необходимостью. Требованиями благородства.
     - Благородное убийство?  -  этолог не отставал от монгола,  преследовал
его до автобуса. - Может, вы попытаетесь объяснить?
     Вместо объяснений монгол рассказал историю о двух жеребцах:
     - В монгольских степях кони пасутся огромными косяками. Европейцу этого
не   постичь.   Это   выше  возможностей  их   воображения.   Каждый  косяк,
насчитывающий несколько сотен кобыл с жеребятами,  имеет своего вожака.  Это
жеребец  самый  сильный,  самый  отважный,  своеобразный  конский  рыцарь  и
диктатор.  Он царит безраздельно, но в то же время и мудро, выводит табун на
новые  пастбища,  защищает от  ненастья и  от  опасностей.  Когда  на  табун
нападают волки, жеребец сбивает кобыл в плотный круг, пряча жеребят и слабых
в  центре,  сам же остается извне,  чтобы расправляться с  нападающими.  Бои
бывают тяжелые и кровавые, там не до этологии.
     - Этология утверждает, что не убивают друг друга только животные одного
и того же вида! - возмущенно возразил этолог.
     - Я к этому и веду,  -  спокойно улыбнулся монгольский ученый.  - Среди
множества случаев,  которые здесь не место перечислять,  произошел и  такой.
Паслись два больших табуна.  Вожаком в  одном был жеребец Ручей,  в другом -
Гром. По-нашему это звучит иначе, но все равно. Вышло так, что пастухи обоих
табунов поставили свои  юрты  рядом,  была  грозовая ночь,  ненастье загнало
лошадей  далеко  в  степь,  пастухи  потеряли их  след,  ждали  утра,  чтобы
броситься на поиски.  Такое в наших степях бывает часто, никто не удивляется
и особенно не тревожится.  Но перед рассветом прибежал к юртам окровавленный
Гром,  изорванный,  испуганно храпел,  жалобно ржал, словно бы звал людей за
собой. Пастухи вскочили на коней, которых всегда держали при себе, погнали в
грозовую степь. Гром вел их, не переставая похрапывать и заливисто, умоляюще
ржать.
     Степи в Монголии бескрайние,  скакать можно и день, и месяц. Но пастухи
(мы называем их аратами) к рассвету добрались до табунов,  которые почему-то
вопреки извечным обычаям сбились в  один,  и  вокруг  него  неистово носился
Ручей.  Когда Ручей завидел людей,  он бросился им навстречу. Заржал грозно,
подскочил к Грому и в один щелк зубов перекусил ему на шее артерию.
     Араты сначала не поняли,  за что жеребец убил своего товарища. Но когда
подъехали к табуну,  то все увидели и поняли.  На земле валялось,  может,  с
десяток,  а может, и больше убитых, растерзанных огромных волков, с которыми
всю ночь дрался Ручей,  тогда как Гром,  испугавшись,  побежал за  помощью к
людям. Араты поняли и оправдали поступок жеребца. Да и кто бы не оправдал?
     Над   этологом  смеялись  беззлобно,   лениво,   никому   не   хотелось
преждевременных  споров.  Наслаждаться  видами  долины  Луары  было  намного
приятнее.  Дискуссия должна была состояться в  замке Сюлли,  до  которого от
Жьена ехали,  может, с полчаса, а то и еще меньше. Круглые белые башни замка
с  шпилеобразными серыми  крышами  четко  отражались  в  тихой  воде,  белые
зубчатые каменные ограды,  каналы с фонтанами,  зеленые поля, тишина, покой,
целые столетия покоя,  сохранявшегося еще  с  тех пор,  когда суперинтендант
финансов при  короле  Генрихе IV  герцог  Сюлли  после  полной  приключений,
интриг,  мошенничества и  баламутства жизни  пожелал провести в  замке  свои
последние годы.  Держал  здесь  два  десятка  павлинов  и  маленькую гвардию
приверженцев из восьми дворян-рейтаров. Когда он выходил на прогулку, звонил
замковый  колокол,  рейтары  выстраивались шпалерой,  салютовали  герцогу  и
следовали за ним.  Павлины шли за людьми, как напоминание о прежней роскоши,
среди которой прошла жизнь герцога при королевском дворе. О Сюлли, кроме его
тщеславия и  плутовства,  известно,  что  он  был  великим мастером говорить
непристойности,  а также сотворять их.  Вместе со своим королем,  едва ли не
самым  взбалмошным из  всех  французских королей,  Сюлли  довольно  свободно
обращался с верой,  утверждая, что в любой вере можно спастись, так же как в
каждой вере одинаково губишь свою душу.
     Участники "круглого стола" не  уловили никакого намека в  выборе именно
этого замка,  бывший хозяин которого не  отличался высоким благочестием,  не
уловили  никакого  намека  на   свою  вероятную  вину  перед  человечеством,
встревоженным   непредвиденными   и   незапланированными  последствиями   их
деятельности.  Можно  ли  класть  в  основу прогресса веру?  И  только ли  о
какой-то  вине  ученых следует вести  сегодня разговор?  Может,  угроза -  в
отрицании науки,  в  антисциетизме,  который начинает господствовать даже во
многих  буржуазных  энциклопедиях.   Экзистенциалистские  бредни  о  поисках
свободы в  себе,  для  себя  и  благодаря самому себе  привели к  тому,  что
молодежь настраивается против науки  и  против техники.  Студенческие бунты,
требования закрыть университеты, отчаянный вопль двадцатого века: остановите
планету, я сойду! Как будто с трамвая.
     Апелляция молодежи "к нутру,  а  не к  разуму" (to the gut,  not to the
mind),  что так и напоминает любимую цитату Гитлера из Д.Лоуренса:  "Мыслите
своей кровью!"  -  разве все  это не  напоминает нам времена обскурантизма и
разве  не  противоречит тому  расцвету,  какого  достигла человеческая мысль
прежде всего благодаря интернациональной дружине современных ученых? А между
тем ученые,  хотя их  количественно с  каждым днем становится больше и  хотя
расходы на  науку  угрожают в  скором  времени превысить рост  национального
дохода наиболее развитых стран,  в то же самое время теряют положение, каким
обладали еще со времен Аристотеля.  Все когда-то знали Уатта,  а  кто теперь
слышал о Каротерсе, открывшем нейлон, или о Шокли, с именем которого связано
появление транзистора?  А кто, кроме специалистов, знает, что автором теории
информации является Шеннон,  а теории игр -  Нейман?  Кто надлежащим образом
оценит   многочисленных,    а    следовательно,    и    безымянных   творцов
интеллектуальной     технологии     современного     общества?      Линейное
программирование,   анализ   систем,   теория  информации,   теория  игр   и
моделирования,   эконометрические  и   прогнозирующие  модели  хозяйственных
явлений  -  все  это  связано  с  операциями электровычислительных машин,  в
колоссальной степени увеличивает умственный потенциал человечества,  за  что
следовало бы благодарить науку и ученых,  а не критиковать их.  Известно же:
чтобы критиковать, надо больше здоровья, чем ума.
     Приблизительно  такими   грустными  медитациями  начались  разговоры  в
большом замковом зале, в высокие окна которого буйно бил зеленый цвет травы,
словно бы  напоминая всем этим ошеломленным своими техническими идеями людям
о  бессмертии и красоте той жизни,  которая существует вне науки также и для
них.
     Уже   не   впервые   Карналь  переживал  странное  чувство  умышленного
замедления жизненного ритма.  Это  было всегда во  время зарубежных поездок.
Встречи и  разговоры почти на  любом уровне происходили в  каком-то странном
стиле,  участники  как  бы  обязывались  опровергнуть  тезисы  американского
футуролога  Олвина   Тофлера,   который,   пугая   обы