не было никакого сомнения. Карналь мог отблагодарить ее только
тем же,  а поскольку не имел в своем распоряжении ничего,  кроме математики,
то и сосредоточился на своей математике.
     Ничего не рассказывал Айгюль, не пробовал посвятить ее в свои раздумья,
общность их душ состояла не в обмене мыслями,  а в отношении к миру:  делать
свое дело, и как можно лучше. Между тем это удавалось только Айгюль. Если бы
Карналь попробовал записать ту  цепь формул,  что  сплелась в  его памяти за
долгие месяцы,  ужаснулись бы,  вероятно, все университетские профессора. Но
он не поддерживал никакой связи со своей кафедрой, а выписывать свои формулы
не  заботился,  поскольку они прекрасно помещались в  его мозгу,  поселились
там,    развивались,    порождали   другие,    устанавливали   свои   законы
сосуществования,  беспощадно уничтожали все побочные наслоения,  отталкивали
надоедливых искусителей,  терпеливо  изучали  боковые  ходы,  ощупывали  все
тупики.  Во всем было не меньше сложности и  красоты,  чем в мире Айгюль,  в
сплошном  празднике  танца,  в  гармоничной  неразрывности  дуэтов,  адажио,
вариаций;  так  же,  как у  нее,  действовали два категорических императива:
"должен"  и  "не  смеешь",   нескончаемые  требования  точности  и  сплошные
ограничения,     отсекания    ненужного,    сосредоточения    на    главном,
регламентирование,  контроль,  принуждение,  которые неминуемо должны помочь
умножить собственную свободу, дать размах, фантазию, богатство духа.
     Но  как Карналь ни наслаждался скрытой работой собственного разума,  он
должен был когда-то показать и результаты.
     Он  изложил на  бумаге то,  над  чем думал два года,  и  сам ужаснулся:
толстая  тетрадь  сплошных  формул,   в   таких  неразрывных  соединениях  и
сцеплениях,  будто  это  был  самодовлеющий математический мир,  в  какой не
смогло бы пробиться ничто постороннее, герметичный, недоступный ни для чего,
кроме истины,  инстанцию которой Карналь был уже не в  состоянии определить,
ибо  это надлежало сделать кому-нибудь другому из  тех людей,  коих называют
авторитетами.
     Он  перепечатал свою тетрадь и  послал один экземпляр в  математический
журнал,  а другой -  ленинградскому профессору Рэму Ивановичу. Но получилось
так,  что  ответа не  дождался ниоткуда,  потому что  в  их  с  Айгюль жизни
произошла перемена.
     Айгюль не придала перемене никакого значения,  вернулась из театра, как
всегда усталая и сонная, спала крепко и невинно, лишь утром вспомнила:
     - Ты знаешь, меня приглашают в Киев.
     - Как это - приглашают?
     - Ну, в театр.
     - В оперный?
     - В какой же еще?
     - Когда ты об этом узнала?
     - Вчера!
     - И не сказала мне?
     - Забыла. Но сегодня вспомнила. Когда мы поедем?
     Для  нее  все  было  страшно просто:  вчера  пригласили,  сегодня едем.
Никаких  хлопот,   никаких  мелочей,   никаких  обязанностей.   Единственная
обязанность -  перед искусством,  а искусство звало ее в столичный театр,  в
академию, к высотам.
     - Мне придется уволиться в школе, - напомнил ей Карналь.
     - А-а, я забыла. Но ты ведь это сделаешь быстро, правда?
     - Ты поинтересовалась условиями в Киеве?
     - Условиями? А что это такое?
     - Ну...  -  он сам не знал, что это такое. - Ты же видишь, у нас нет до
сих  нор  квартиры,  наш экономический уровень тоже...  Конечно,  это прежде
всего моя вина, но уж если тебя приглашают... Кто же тебя приглашает?
     - Театр.
     - А лично?
     - Я  не  знаю...  Не  помню...  Был вчера какой-то человек...  Солидный
такой. Там где-то есть письмо... Не у меня... Я оставила его в дирекции.
     - Тебе что-то обещают?
     - Танцевать в "Марусе Богуславке".
     - Да нет! Звание, квартиру, зарплату... Об этом ты не говорила?
     - Звание будет. Может, и завтра. Сказали, со дня на день. Ждут Указа. А
о квартире я не знаю. Может, поговорил бы с ними ты?
     - Айгюль, приглашают не меня - тебя. Как же я могу говорить?
     Указ появился как  раз вовремя,  когда они переехали в  Киев.  Квартиру
дали,  ясное дело,  не Карналю,  а Айгюль.  Огромная квартира в старом доме,
темные просторные комнаты,  высокие потолки,  тишина, простор - не верилось,
что такое может быть на свете. Айгюль бросила свои ковры один в зале, другой
в спальне,  заявила,  что мечтает о старинной мебели,  простой и старой, как
мир, и тут открыла ванную комнату.
     - Боже, какая роскошь! - воскликнула она.
     В Одессе ее поражало море.  Ко всему относилась равнодушно,  но на море
никогда не  могла  смотреть без  восторга.  Так  непохоже оно  было  на  все
привычное для нее, так непостижимо и могуче.
     Тут  ее  удивила ванна  -  огромная,  хоть  купай  великанов,  какая-то
мрачно-темная,  точно подводное царство.  Она  открыла все краны,  загремели
целые  водопады прохладной воды.  Айгюль  радостно плескалась в  ней,  будто
никогда не  видела обычной воды и  не прикасалась к  ней хотя бы пальцем.  А
впрочем,  тело у Айгюль было такое дивное,  что его можно было бы никогда не
мыть.  Чистая-пречистая,  никогда не  потеет.  Дивное творение природы.  Как
золотистое перышко -  легкая,  чистая,  прекрасная.  И  словно бы с  детства
только то  и  делала,  что жила в  таких квартирах.  А  Карналь никак не мог
поверить,  что это для них,  что это навсегда,  на всю жизнь, что это аванс,
какого,  может,  никогда не  отработаешь,  что это бесплатно,  не считая той
мизерной платы за  воду и  другие коммунальные услуги да символической суммы
за жилплощадь.
     Работу Карналь нашел довольно быстро - в школах математиков не хватало.
А  потом его пригласили преподавать математику в техникуме,  и он с радостью
перешел туда,  хотя на  работу приходилось добираться на  Соломенку -  двумя
трамваями -  и терять на это уйму времени. Но никакие трамвайные переезды не
могли   помешать  той   постоянной  внутренней  работе,   которую  вел   его
натренированный мозг.
     В  адрес техникума и пришла телеграмма для Карналя.  Так же неожиданно,
как когда-то от Айгюль, так же провозвестник прекрасных перемен в его жизни:
"Прошу прибыть для  защиты диссертации".  И  подпись Рэма Ивановича.  Откуда
узнал ленинградский профессор о  месте работы Карналя,  как  разыскал его  в
самом Киеве, на защиту чьей диссертации приглашает - сплошная неясность.
     Посоветоваться Карналю было не с кем, кроме Айгюль.
     - Ты помнишь ленинградского профессора Рэма Ивановича, о котором я тебе
рассказывал?
     Конечно же она не помнила!
     - Он приглашает меня на защиту диссертации.
     - Куда?
     - В Ленинград.
     - Это далеко?
     - Айгюль! Неужели ты не знаешь, где Ленинград?
     - Я знаю, но не знаю, очень ли это далеко.
     - Не очень. Совсем близко. Ближе, чем до Ашхабада.
     - Так ты поедешь?
     - Наверное, нужно поехать. Приглашают ведь.
     - А зачем тебе эта диссертация? Что это такое?
     Он начал бормотать о каких-то научных интересах, о математике, о важных
открытиях, иначе Рэм Иванович не стал бы его разыскивать.
     - Но ведь мне без тебя будет скучно,  -  вздохнула Айгюль.  - Когда я в
прошлом году умоляла тебя поехать погостить в  Туркмению,  ты  уклонился,  а
теперь едешь так далеко.
     - У нас тогда не было денег, - напомнил ей Карналь.
     - А теперь разве есть?
     - Ну... нельзя сказать, чтобы много, но на билет туда и обратно хватит.
     Она еще не  верила,  что он сможет покинуть ее даже на два или три дня.
Да и сам Карналь как-то не мог вообразить себе их разлуку. Ему казалось, что
она либо умрет от голода,  либо будет спать все эти три дня,  не просыпаясь,
либо не найдет выключателя и целые ночи будет бродить по темной квартире.
     - Я приготовлю тебе поесть,  распишу все,  что нужно, ты не волнуйся, -
попытался он успокоить Айгюль и заодно самого себя.
     Она только улыбалась. Улыбка у нее была всегда неудержима, разливалась,
как  море,  заливала комнаты,  пространство,  все вокруг.  Даже когда Айгюль
плакала от боли,  от неудач на сцене,  от усталости,  она и  тогда старалась
улыбаться.
     Он попросил Айгюль, чтобы не провожала его до самолета, побаиваясь, что
иначе  не  заставит себя  лететь  и  вернется домой  вместе с  нею.  Желание
вернуться было в нем еще и тогда,  когда закрылись двери самолета,  и тогда,
когда взревели моторы. Если бы можно было, наверняка спрыгнул бы и побежал к
троллейбусу,  но  могучая машина уже оторвалась от земли,  под широкое крыло
посыпались  наклоненные  коробочки  киевских  домов,  сталью  блеснули  воды
Днепра,  зазеленели леса  Черниговщины.  Так  начиналась для  Карналя  новая
жизнь, о которой он еще и не догадывался. Самолет взбирался все выше и выше,
в   этом   безустанном  вознесении  кто-нибудь   мог   бы   усмотреть  нечто
символическое для Карналя,  но  при условии если бы  он летел один,  а  так,
затерянный среди многих пассажиров,  был  незаметным и  для  других,  и  для
самого себя.
     Незаметность нес с  собой и  по улицам Ленинграда,  долго ждал у  двери
секретаря ученого совета - сразу к Рэму Ивановичу пройти не отважился. Когда
же вошел наконец к секретарю,  озабоченному чернявому человеку,  бледному, с
нервным умным  лицом,  и  положил перед  ним  телеграмму,  подписанную Рэмом
Ивановичем,  тот, как показалось, не знал, смотреть ему на телеграмму или на
Карналя.
     - Товарищ Карналь? - для верности спросил он.
     - Да.
     - Вы где-то устроились?
     - Я к вам прямо из аэропорта.
     - Тогда я помогу вам. Рэм Иванович поручил мне позаботиться о вас. Его,
к  сожалению,  нет,  он в Москве,  но завтра утром будет.  А в одиннадцать -
заседание ученого совета. Вы же - товарищ Карналь, да?
     - Да, наверное... - сказал Карналь.
     - Вы уже получили журнал со своей статьей?
     - Журнал?
     - Я  хотел  узнать,  нет  ли  расхождений  между  публикацией  и  вашей
диссертацией, какую вы прислали Рэму Ивановичу?
     - Диссертацией? Какой диссертацией?
     - Это ведь вы прислали Рэму Ивановичу свое разрешение теоремы Ферма для
ряда значений?
     - Да. Но это было давно. Кажется, полгода назад. Никакой диссертации. Я
просто хотел услышать...
     - Прекрасно. Рэм Иванович завтра будет. Мы с вами обо всем договоримся,
а теперь давайте я вас устрою в гостиницу.  Вы просмотрите журнал. Он только
что пришел, к сожалению, я еще не успел... Вам же, как автору...
     Он  дал  Карналю  экземпляр  математического  журнала,   новенький,   с
пронзительно приятным запахом полиграфической краски,  журнал словно бы  сам
собой развернулся именно на  той  странице,  где жирным шрифтом было набрано
имя  Карналя,  а  ниже в  скобках стояло "(Одесса)",  а  еще ниже начинались
причудливые   арабески   формул,    абстрактные   пропорции,    соотношения,
становления,  интервалы,  сверхчувствительные системы,  гармония и наивысшая
музыка для посвященных.
     - Я теперь не в Одессе,  - только и смог выжать из себя Карналь, еще не
веря,  что это его имя стоит в журнале и что это действительно он создал эти
неразрывные цепи абстракций, которые звучали музыкой сфер.
     - Мы знаем,  -  сказал секретарь.  - Насилу разыскали вас. Рэм Иванович
страшно сердится. Как это так - переехать в Киев, и никому ничего. Вы должны
были бы  держать связь со своим университетом.  Для них вы всегда ученик.  А
теперь еще и гордость.
     - Гордость?  -  Карналь  вспомнил волокиту с  аспирантурой,  Кучмиенко,
перешептывания, трусливые советы просить помощи у Пронченко.
     Нет,  для своего университета он так и останется чудаком,  который грыз
науку,  демонстрировал в  течение пяти  лет  блестящие знания,  но  оказался
непрактичным,  неспособным,  собственно,  никчемным, когда дошло до дела. Он
что-то  знал,  но  не умел убеждать в  своих знаниях и  намерениях.  Не умел
обещать, уговаривать, разрываться, расстилаться на всех ветрах.
     - Гордость,  -  повторил Карналь и  засмеялся несмело и  в  то же время
горько.
     Секретарь смотрел  на  него  сочувственно,  даже  немного соболезнующе.
Наверное,  никак не  мог  поверить,  что это и  есть тот загадочный Карналь,
который ошеломил весь их ученый совет.
     Ученый совет собрался точно в одиннадцать. Старые профессора, моложавые
доценты,  солидные ученые,  светила,  корифеи,  целые академии знаний, тихие
переговоры,  намеки,  чуть заметные кивки головой,  многозначительные паузы.
Все  это  так  не  шло  председателю ученого совета Рэму  Ивановичу,  с  его
лобастостью,   громким  голосом,   веселой  уверенностью,  почти  спортивным
задором.
     Рэм  Иванович тряхнул  Карналю  руку,  чуть  не  вырвал  ее  из  плеча,
крутанул, похлопал по спине, радостно развел руками:
     - Видели какой?  Молодой и красивый!  Ну-ка,  садитесь, Петр Андреевич.
Думаю,  все  члены  ученого совета  познакомились с  работой нашего молодого
коллеги Карналя и  имеют  о  ней  твердо определившееся мнение.  Верно?  Эту
проблему вряд ли нужно обсуждать.  Где наш ученый секретарь? Просим записать
то,  что  полагается  в  таких  случаях.  А  уважаемого Петра  Андреевича мы
попросили бы  рассказать нам...  Ну,  о  чем бы мы попросили его рассказать?
Например,  о  том,  как  он  в  присутствии  председателя  этого  уважаемого
собрания, то есть в моем присутствии, однажды зацепился брюками за гвоздь на
стуле и  не  мог  отцепиться даже тогда,  когда ему  на  помощь пришла очень
симпатичная женщина. Как бы это коллега Карналь смог нам объяснить и смог ли
объяснить вообще?
     - Я  не  понимаю,  -  пробормотал Карналь,  вызывая смех членов ученого
совета.
     - Уважаемые коллеги могут убедиться,  что наш соискатель ученого звания
не относится к людям откровенным! - хохотал Рэм Иванович. - Он скрывает даже
то,  что могут засвидетельствовать другие, в данном случае я. Но, к счастью,
он никак не может скрыть от нас своих блестящих математических способностей,
в этом мы тоже имели возможность убедиться.
     - Теперь убедилась и  общественность,  -  добавил секретарь,  -  пришел
журнал с публикацией.
     - Даже?  -  деланно ужаснулся Рэм Иванович.  -  Тогда нам надо спешить,
чтобы нас не опередил какой-нибудь другой ученый совет, ибо, я думаю, многим
захочется провести защиту диссертации коллеги Карналя у себя.
     - Но ведь никакой диссертации... - испуганно прервал его Карналь.
     - Ах,  никакой?  Возможно, возможно! Какие будут предложения, уважаемые
коллеги?
     Теперь уже было покончено с шутками,  один за другим вставали почтенные
профессора, люди, известные Карналю как авторы учебников, капитальных трудов
по  математике,  великих открытий,  за  каждым  стояли целые  математические
школы,  математические эпохи,  если можно так сказать,  и  все эти люди,  не
сговариваясь,  впервые в жизни видевшие Карналя,  прочитав двадцать с чем-то
страниц, в которые он напихал диких формул, все предлагали присудить Карналю
звание доктора математических наук.
     Секретарь несмело напомнил,  что Карналь не представил документ о сдаче
кандидатского минимума.
     - Минимума?  -  удивился Рэм Иванович.  -  О  каком минимуме может идти
речь?  Единственное его преступление состоит в  том,  что он слишком молод в
сравнении с нами. Сколько вам лет, Петр Андреевич?
     - Двадцать восьмой, - ответил Карналь.
     - Лейбницу было двадцать девять, когда он предложил общие схемы решения
задач на  квадратуры и  касательные,  ввел таким образом как самостоятельные
операции то,  что мы сегодня называем интегрированием и  дифференцированием.
Для математика молодость не беда,  а  счастье.  Мы поздравляем вас,  коллега
Карналь. С вашего позволения, разумеется.
     Карналя поздравляли,  обнимал Рэм Иванович,  смеялись, вспоминая случай
со стулом,  о котором Рэм Иванович все-таки рассказал.  Когда спросили, даст
ли  он  банкет,  Карналь вынужден был признаться,  что у  него нет денег.  И
вообще после женитьбы он, кажется, и не пил ничего, кроме легкого вина, да и
то  весьма  редко.  Оказалось,  что  это  прекрасно  совпадает с  состоянием
здоровья  большинства  членов  ученого  совета,   которые  не   нуждаются  в
разогревании своего организма жидкостью подозрительного химического состава,
отдавая  преимущество  собственному  внутреннему  огню   (у   кого  он   еще
сохранился).
     В завершение Карналя попросили рассказать о своих научных планах. Он не
имел никаких планов.  Ежедневно двумя трамваями - в техникум, лекции, заботы
по дому, затем - в театр, встречать Айгюль.
     - Немного интересуюсь проблемой минимизации булевых функций,  -  сказал
он робко.  -  Рэм Иванович знает, что я еще студентом пробовал помозговать в
области дискретного анализа. Кажется мне, что булевые функции...
     - Ага!  Кибернетика вас не забыла! - воскликнул Рэм Иванович. - Кстати,
вы  теперь в  Киеве,  а  как  раз в  Киеве академик Лебедев создал первую на
европейском  континенте  вычислительную  машину.  Вы  об  этом,  безусловно,
знаете,  а  вот  о  вас там не  знает никто.  Мы  вынуждены были чуть ли  не
объявлять всесоюзный розыск,  чтобы вас  найти.  Теперь мы  вам не  позволим
спрятаться, не надейтесь!
     Карналь еще не мог охватить размеров и  значения всех перемен,  которые
должны теперь произойти в  его жизни.  В Ленинграде он задержался,  вернулся
домой только через неделю,  на удивленно-осуждающий взгляд Айгюль по нашелся
ответить ничего иного, как:
     - Я, кажется, стал доктором наук.
     - А что это такое?
     - Ну, ученая степень... Наивысшая, разве что кроме академического.
     - Тебе это нужно?
     Растерянность перед ее  наивностью так отчетливо вырисовывалась на  его
лице, что Айгюль прыгнула на него, охватила шею, подставила губы.
     - Поцелуй, раз ты доктор! Никогда не знала, что это такое!
     - По-моему, я был счастлив и без этого, - целуя ее, сказал Карналь.
     - Но ведь ты рад, рад?
     - Наверное, рад.
     - Тогда я тоже рада.
     Неужели так начинаются все великие дела в жизни?
     Он еще не верил,  еще не знал, еще хотел остаться тем, кем был, не было
для  него  на  свете  ничего  дороже этой  тоненькой,  сотканной из  красоты
женщины. Наверное, она тоже не хотела ничего и никого, кроме него. Они долго
бродили в темноте по своей просторной квартире, пока ноги их не заплелись на
старом ковре,  и  тут кончился для них мир и начались они сами.  Были только
они для себя,  двое в бесконечности с безграничной чувственностью, нежностью
и восторгом.


                                 11

     Помощники бывают разные.  Одних  боятся,  других уважают,  третьим идут
навстречу.  Алексей Кириллович принадлежал к третьим,  но не чувствовал себя
обиженным,  так  как  все  равно положение помощника относится если и  не  к
приятным,  то,  по крайней мере,  к привилегированным.  Но это только тогда,
когда ты точно знаешь,  чей ты помощник,  кому должен помогать, кому хранить
верность.  Неопределенность,  половинчатость для  этой  должности  угрожающе
опасны,  поскольку ты  тогда перестаешь себя уважать,  а  коли так,  не  жди
уважения и от других...
     Алексея  Кирилловича  нашел  и   послал  к   Карналю  Кучмиенко.   Были
подозрения, что предыдущий помощник, которого Алексей Кириллович не знал и о
котором лишь слышал,  что тот трагически погиб с женами Карналя и Кучмиенко,
кажется,  тоже  был  в  свое время найден Кучмиенко и  рекомендован Карналю.
Посылая Алексея Кирилловича к  академику,  Кучмиенко добродушно похлопал его
по плечу и сказал:
     - Не забывай, кому служишь!
     Слово  "служишь" весьма  не  понравилось Алексею  Кирилловичу,  точнее,
совсем не понравилось,  как и  панибратское обращение Кучмиенко на "ты".  Он
хотел даже сказать заместителю директора:  "Я вам не мальчик", но передумал,
пожалел его,  все-таки  у  человека трагедия,  погибла жена,  а  человек уже
немолодой,  за пятьдесят, жизнь покатилась под гору, если на него смотреть с
позиций тридцатилетних,  к которым принадлежал Алексей Кириллович.  Поначалу
он  аккуратно докладывал Кучмиенко о