шел  на  пенсию.
Теперь вот бездельничаю. Есть участок земли, я кое-что на нем  выращиваю
- так, больше для интереса. Потому и карточек нет. Не обессудьте.
   У меня карточек тоже не было.
   - Извините, Окада-сан, можно поинтересоваться, сколько вам лет?
   - Тридцать, - ответил я.
   Он кивнул, сделал глоток  чая.  Интересно,  что  он  подумал,  узнав,
сколько мне лет?
   - Какое у вас тихое место,  -  проговорил  Мамия-сан,  чтобы  сменить
тему.
   Я рассказал, как почти задаром снял дом у дяди, добавив, что если  бы
не это, мы с нашими доходами не могли  бы  себе  позволить  и  вполовину
меньшее жилье. Кивая,  гость  осторожно,  боясь  показаться  нескромным,
оглядел нашу обитель. Я тоже осмотрелся. "Оглянись вокруг", - послышался
мне голос той женщины. Снова бросив взгляд вокруг себя, я  почувствовал,
будто воздух наполняется каким-то холодом и безучастием.
   - В этот раз я пробыл в Токио пару недель, - сказал лейтенант  Мамия,
- и вы последний, кому мне нужно оставить память о Хонде-сан.  Теперь  я
могу спокойно возвращаться в Хиросиму.
   - Мне хотелось бы побывать дома  у  Хонды-сан  и  хотя  бы  поставить
свечи.
   - Это  очень  благородно  с  вашей  стороны,  но  Хонда-сан  родом  с
Хоккайдо, из Асахикавы ,  и  его
могила там. Родственники приезжали, чтобы разобрать вещи у него в доме в
Мэгуро, и уже вернулись к себе.
   - Вот как? Выходит, у Хонды-сан была семья, а он жил в Токио один?
   - Совершенно верно. Его сын, он живет в Асахикаве, очень  беспокоился
из-за этого, да и люди могли бог знает что подумать. Вроде  бы  он  звал
старика переехать к нему, но тот все отказывался.
   - У него есть сын? - Слова Мамия меня удивили. Я почему-то думал, что
Хонда-сан остался совсем один. - А его жена? Она еще раньше умерла?
   - Тут довольно  запутанная  история.  Его  жена  вскоре  после  войны
связалась с другим мужчиной, и они вместе покончили жизнь самоубийством.
Когда же это было? Году в пятидесятом или пятьдесят первом. Подробностей
я не знаю. Хонда-сан об этом не  распространялся,  а  мне  было  неловко
спрашивать.
   Я кивнул.
   - После этого он один растил детей - сына и  дочку,  а  когда  у  них
началась своя жизнь, перебрался в Токио и,  как  вам  известно,  занялся
прорицательством.
   - А в Асахикаве чем он занимался?
   - У них на пару с братом была типография.
   Я попробовал представить  Хонду-сан  в  комбинезоне  у  типографского
станка  за  проверкой  каких-нибудь  пробных  оттисков,  однако  мне  он
запомнился немного неряшливым стариком в грязноватом  кимоно  с  поясом,
который больше подходит для ночного халата.  Старик  и  летом,  и  зимой
сидел за котацу и перебирал палочки для гадания.
   Тем временем лейтенант Мамия ловко развязал фуросики
и достал какой-то предмет, по форме напоминавший  небольшую  коробку  со
сладостями. Он был завернут в грубую оберточную бумагу и  несколько  раз
туго перевязан шнурком. Мамия положил сверток на стол и подвинул ко мне.
   - Это та самая вещь, которую Хонда-сан просил передать вам на память.
   Я взял сверток в руки. Он почти ничего не весил, а о содержимом можно
было только догадываться.
   - Можно посмотреть, что там?
   Лейтенант Мамия покачал головой:
   - Извините, но Хонда-сан просил, чтобы вы развернули  сверток,  когда
будете один.
   Я кивнул и положил подарок Хонды-сан на стол.
   - По правде говоря, - продолжал Мамия, - я  получил  от  него  письмо
всего за день до его смерти.  Он  писал,  что,  наверное,  скоро  умрет.
"Смерти я совсем не боюсь.  Такова  воля  неба,  и  остается  только  ей
подчиниться. Не выполнено, правда, одно дело. В шкафу у меня дома  лежат
кое-какие вещи, которые я  думал  оставить  разным  людям.  Но,  похоже,
самому мне с этим уже не справиться. Поэтому хочу попросить тебя раздать
их; список я составил на отдельном листе. Прекрасно понимаю,  какое  это
нахальство с моей стороны, но это моя последняя просьба перед смертью, и
надеюсь, ты мне в ней не откажешь". Надо сказать, письмо Хонды-сан  было
для меня большой неожиданностью - наша  переписка  оборвалась  несколько
лет назад - наверное, уже шесть-семь... Я тут же написал ему  ответ,  но
почта прислала  мое  письмо  обратно  с  извещением  от  его  сына,  что
Хонда-сан скончался.
   Он отхлебнул чай из чашки.
   -  Хонда-сан  знал,  когда  умрет.  Должно  быть,  он  достиг  такого
состояния духа, какого мне, например, никогда не добиться. Вы  правильно
написали в своей открытке: в нем было нечто,  глубоко  трогавшее  других
людей. Я почувствовал это еще весной 38-го, когда  встретился  с  ним  в
первый раз.
   - Вы были с ним в одной части у Номонхана?
   - Нет-нет, - отвечал Мамия, покусывая губы. -  Мы  служили  в  разных
частях,  даже  в  разных  дивизиях.  Судьба  свела  нас  как  раз  перед
Номонханом, мы вместе участвовали  в  одной  небольшой  операции.  Потом
капрала Хонду ранили у Номонхана и отправили обратно в  Японию.  А  я  у
Номонхана не был. Вот...  -  Лейтенант  Мамия  приподнял  левую  руку  в
перчатке. - Потерял руку в августе 45-го во время наступления  Советской
армии. Мы отбивали  танковую  атаку,  и  мне  в  плечо  попала  пуля  из
станкового пулемета. Я потерял сознание, и советский танк  раздавил  мне
руку гусеницей. Попал в плен, меня лечили в госпитале в  Чите,  а  потом
отправили в Сибирь, в лагерь, где я просидел до 1949 года. Как отправили
меня в 37-м в Маньчжурию, так я и провел на материке двенадцать лет,  ни
разу не ступив на японскую землю. Родственники решили,  что  я  погиб  в
боях с русскими, устроили мне могилу на нашем кладбище.  До  отъезда  из
Японии мы вроде бы объяснились с одной девушкой, а когда я вернулся, она
уже была замужем за другим. Что ж поделаешь? Двенадцать лет прошло.  Это
большой срок.
   Я кивнул.
   - Извините меня, Окада-сан, - сказал он. - Молодому человеку, как вы,
наверное, скучно слушать разговоры о прошлом. Но мне хочется сказать еще
одну вещь: мы в те годы были самыми обычными парнями -  такими  же,  как
вы. Я собирался стать учителем и никогда не думал служить  в  армии.  Но
после университета меня  сразу  призвали,  не  спрашивая  моего  мнения,
направили на офицерские курсы, и дело кончилось тем, что я  на  все  эти
годы засел на чужбине. И моя жизнь стала похожа на сон.
   Проговорив это, лейтенант Мамия умолк.
   - Не могли бы  вы  рассказать,  как  познакомились  с  Хондой-сан?  -
поинтересовался я после некоторой  паузы.  Мне  в  самом  деле  хотелось
знать, что он был за человек раньше, до нашей с ним встречи.
   Мой гость размышлял о чем-то, спокойно положив руки на колени. Он  не
выглядел растерянным, просто задумался.
   - Боюсь, это будет длинная история.
   - Ничего-ничего, - сказал я.
   - Об этом я никогда никому не рассказывал. И Хонда-сан, уверен, тоже.
Дело в том, что мы с ним... решили молчать. Но Хонда-сан умер. Остался я
один. Так что если и расскажу вам, это уже никому не повредит.
   И лейтенант Мамия начал свой рассказ.

12
Долгий рассказ лейтенанта Мамия
(часть 1)

   Меня перевели в Маньчжурию в начале 1937 года. Я  был  тогда  младшим
лейтенантом и прибыл в распоряжение Генерального штаба Квантунской армии
в   Синьцзине   .   В   университете   моей
специальностью  была  география,  поэтому  меня  определили  в   команду
топографов, которая занималась составлением  карт.  С  этим  мне  сильно
повезло. Для армии, надо прямо  сказать,  мои  обязанности  были  не  из
тяжелых.
   В Маньчжурии тогда было относительно спокойно  -  во  всяком  случае,
стабильно. После  "китайского  инцидента"     военные   действия
переместились  из  Маньчжурии  на  китайскую   территорию,   и   воевать
приходилось не Квантунской армии, а  нашему  экспедиционному  корпусу  в
Китае. Конечно, операции по  ликвидации  партизан,  нападавших  на  наши
части, еще продолжались, но они проходили больше в отдаленных районах, в
глубине китайской территории, и, в общем, их вылазки пошли  на  спад.  А
мощная Квантунская армия оставалась в Маньчжурии для поддержания порядка
и безопасности в новоиспеченном "независимом" государстве Маньчжоу-го  и
поглядывала на север.
   Несмотря на царившее вокруг спокойствие, все-таки шла война,  поэтому
маневры и учения продолжались непрерывно. К счастью,  я  мог  в  них  не
участвовать. Учения проходили  в  жуткий  холод,  в  сорок  -  пятьдесят
градусов мороза, когда один неверный  шаг  мог  стоить  человеку  жизни.
Каждый  раз  после  маневров  сотни  солдат   получали   обморожения   и
отправлялись на лечение в госпитали или на горячие источники. Синьцзинь,
конечно, нельзя  было  назвать  большим  городом,  и  все  же  это  было
экзотическое и интересное  место,  где  при  желании  мы  могли  недурно
развлекаться. Мы, вновь приписанные офицеры-холостяки, жили все  вместе,
но не в казарме, а в некоем подобии пансиона.  Это  больше  походило  на
продолжение вольной студенческой жизни, и я беззаботно подумывал о  том,
что не имел бы ничего против, если бы время и дальше мирно тянулось день
за днем и моя служба закончилась без всяких происшествий.
   Но это было зыбкое благополучие. За пределами нашего солнечного мирка
не прекращались ожесточенные бои. Большинство японцев, во всяком  случае
те, кто имел голову на плечах, понимали, что война в Китае - непролазная
трясина, из которой невозможно выбраться. Сколько бы  сражений  местного
значения мы ни выиграли, надолго оккупировать и взять под контроль такую
огромную  страну  невозможно.   Это   становилось   ясно   при   трезвом
размышлении. Как и следовало думать, чем дольше шла  война,  тем  больше
становилось  убитых  и  раненых.  К  тому  же  стремительно   ухудшались
отношения  с  Америкой.  Военные  тучи  сгущались  с  каждым  днем,  это
ощущалось даже в Японии. Шли мрачные годы: 37-й, 38-й... Но  беззаботное
офицерское житье в Синьцзине, по правде  говоря,  поневоле  наводило  на
мысль: "Война? Какая еще война?"  Ведь  мы  развлекались  каждый  вечер:
подогревали себя выпивкой и болтовней,  ходили  в  кафе,  где  проводили
время с девушками из семей русских белоэмигрантов.
   И вот как-то в конце апреля 1938 года меня вызвал офицер  Генштаба  и
представил одетому в  штатское  человеку  по  фамилии  Ямамото.  Он  был
невысокого роста, коротко стриженный, с усами. На вид лет тридцать пять.
Сзади на шее у него был шрам, оставленный, наверное,  каким-то  холодным
оружием. Вызвавший меня офицер сказал:
   - Ямамото-сан  -  гражданское  лицо.  По  поручению  командования  он
изучает жизнь и обычаи монголов, живущих в Маньчжоу-го. На этот раз  ему
предстоит отправиться на границу с Монголией, в степь  Хулунбуир,  и  мы
выделяем ему несколько человек для охраны. Вы  включены  в  состав  этой
группы.
   Его словам я не поверил. Хотя этот Ямамото и  был  одет  в  цивильную
одежду, сразу было видно,  что  он  профессиональный  военный.  Об  этом
говорили взгляд, манера говорить, осанка. Старший офицер и, возможно,  с
разведывательным  заданием,  подумал  я,   поэтому   и   скрывает   свою
принадлежность к армии. Все это вызывало какие-то дурные предчувствия.
   Ямамото в сопровождающие выделили, кроме меня, еще двух человек.  Для
охраны количество явно недостаточное,  но  более  многочисленная  группа
привлекла бы внимание  монгольских  войск,  развернутых  вдоль  границы.
Наверное, вы подумаете, что мы представляли горстку отборных  людей,  но
на самом деле было не так. Хотя бы потому, что единственным  офицером  в
этой группе числился я, человек, не имевший абсолютно  никакого  боевого
опыта. Боеспособной единицей можно было считать только унтера Хамано.  Я
его хорошо знал - он был приписан к штабу. Жесткий парень, выбившийся  в
унтеры из самых низов и отличившийся в боях в Китае. Высокий, крепкий  и
бесстрашный - одним словом, из тех, на кого можно положиться  в  трудную
минуту. Но я никак не мог понять, зачем в нашу группу  включили  капрала
по имени Хонда. Его, как и меня, совсем недавно перевели  из  Японии,  и
ему, конечно, еще не довелось понюхать  пороху.  Казалось,  этот  тихий,
неразговорчивый человек в бою ничем не  мог  быть  полезен.  Но  он  был
приписан к 7-й дивизии, а это значило, что  Генштаб  специально  перевел
его к нам для участия в готовившейся экспедиции. Лишь  много  позже  мне
стало понятно, в чем состояла ценность этого человека.
   Меня назначили  старшим  группы  охраны  потому,  что  я  отвечал  за
топографическое описание местности на западной  границе  Маньчжоу-го,  в
течении реки Халхин-Гол. Моя главная задача состояла в проверке точности
и полноты карт этого  района.  Несколько  раз  я  даже  облетал  его  на
самолете. Предполагалось,  что  мое  присутствие  как-то  поможет  делу.
Вместе с тем передо мной поставили еще одну задачу -  собрать  подробные
данные о местности для составления  более  точных  карт.  Короче,  одним
ударом хотели убить двух зайцев. Надо признать, что карты  Хулунбуирской
степи на границе с Монголией, которые мы тогда имели,  оставляли  желать
много лучшего и мало отличались от тех, что рисовали в Китае во  времена
Цинской династии .  После  создания  Маньчжоу-го  Квантунская  армия
несколько раз проводила топографические съемки, чтобы уточнить карты, но
территория была слишком велика. Кроме того,  западная  часть  Маньчжурии
представляла собой дикую пустынную местность без конца и края, и границы
на этих необъятных просторах не имели большого значения. Тысячи  лет  на
этой земле жили кочевники-монголы, которые в границах не нуждались, да и
не знали, что это такое.
   Составлению точных карт мешала и  политическая  обстановка.  То  есть
если  бы  мы  провели  на  официальной  карте   пограничную   линию   по
собственному усмотрению, это сразу вызвало бы крупномасштабный конфликт.
Советский Союз и Монголия,  граничившие  с  Маньчжоу-го,  крайне  нервно
реагировали на нарушения границы, и из-за этого уже произошло  несколько
ожесточенных вооруженных столкновений. В то время наши военные не хотели
войны с СССР. Не хотели потому, что главные силы были направлены  против
Китая, и на крупные операции против Советов уже ничего не оставалось. Не
хватало ни дивизий, ни танков,  ни  артиллерии,  ни  самолетов.  Главной
задачей было обеспечить стабильность в новом государстве Маньчжоу-го.  А
определение границ на севере и северо-западе,  по  мнению  командования,
могло и  подождать.  Они  надеялись  выиграть  время,  сохраняя  неясную
ситуацию. Мощная Квантунская армия, в общем, соблюдала эту  стратегию  и
наблюдала за происходившим как бы со стороны. Из-за всего  этого  вокруг
царила полная неопределенность.
   Но если бы вдруг вопреки этим замыслам  командования  война  все-таки
началась (что на самом деле произошло на следующий год у Номонхана), без
карт вести боевые действия  было  нельзя.  Нужны  не  обычные  карты,  а
специальные, военные. На войне требуются очень подробные карты, глядя на
которые становится ясно, как лучше расположить  лагерь,  где  установить
орудия, чтобы от них было больше толку, сколько дней понадобится  пехоте
для марш-броска, где  находятся  источники  воды,  сколько  фуража  надо
запасти лошадям. Без этого современная война невозможна.  Выходило  так,
что наши функции во многом пересекались с задачами разведки, поэтому  мы
все время обменивались сведениями с разведотделом  Квантунской  армии  и
особым отделом в Хайларе . Так что мы друг друга, в  общем,  знали,
но этого Ямамото мне раньше видеть не доводилось.
   Через пять дней, которые ушли на подготовку, мы  поездом  выехали  из
Синьцзиня в Хайлар.  Там  пересели  на  грузовик,  проехали  ламаистский
монастырь Хандур и прибыли на наблюдательный пункт армии Маньчжоу-го  на
границе в районе Халхин-Гола. Не помню точно,  сколько  мы  проехали,  -
наверное,  километров  триста  -  триста  пятьдесят.  Вокруг,  насколько
хватало глаз, лежала однообразная безлюдная степь. На маршруте я  должен
был все время сличать карту с рельефом местности, по которой  мы  ехали,
но сверяться было не с чем - по пути не встречалось  ничего,  что  можно
было бы назвать ориентиром. Лишь тянулись  чередой  невысокие,  заросшие
сухой травой холмы, простирался бескрайний  горизонт  и  плыли  по  небу
облака. Точно показать наше местонахождение на карте я не мог. Его можно
было определить только приблизительно, из расчета  времени,  которое  мы
провели в дороге.
   Человека,  безмолвно  перемещающегося  по  этой  необъятной  пустыне,
подчас охватывает чувство,  будто  он  сам,  его  человеческая  сущность
теряет очертания и постепенно растворяется  в  окружающем  пространстве,
столь огромном, что становится трудно определить, где начинается  и  где
кончается твое собственное  "я".  Вы  понимаете,  что  я  имею  в  виду?
Сознание    разрастается,    распространяется    вширь,    сливаясь    с
простирающимися  вокруг  просторами,  пока  не  теряет  связи  со  своей
физической оболочкой. Вот что я чувствовал  посреди  монгольской  степи.
Какая же она огромная! Пейзаж больше напоминал море, чем пустынную сушу.
Солнце вставало на востоке, не спеша проходило свой путь по небосклону и
скрывалось  за  горизонтом  на  западе.  Эти  перемещения  светила  были
единственным заметным глазу  изменением  вокруг  нас  и  рождали,  я  бы
сказал, чувство громадной, космической любви.
   На наблюдательном пункте мы сменили грузовик  на  лошадей.  Все  было
подготовлено  заранее:  четыре  верховые  лошади   и   еще   две   -   с
продовольствием,  водой,  снаряжением  и  оружием.  Вооружение   у   нас
оказалось довольно легкое. У  меня  и  этого  человека,  которого  звали
Ямамото, были только пистолеты, а у Хамано и Хонды -  кроме  пистолетов,
еще винтовки-"тридцативосьмерки" и по  паре  ручных  гранат.  Фактически
командиром  нашего  маленького  отряда  был  Ямамото.  Он  принимал  все
решения, отдавал распоряжения. По военным законам командовать полагалось
мне - ведь формально Ямамото был штатским, но  его  права  распоряжаться
нами под сомнение не ставил никто. Каждый понимал,  что  он  был  просто
создан для того, чтобы повелевать другими. А я, несмотря на чин младшего
лейтенанта, оставался всего-навсего бумажным червем и понятия не имел  о
том, что такое настоящая война. Военные люди безошибочно угадывают такие
способности в других и  непроизвольно  им  подчиняются.  Вдобавок  перед
отправкой я получил команду беспрекословно выполнять  указания  Ямамото.
Короче, исполнение его приказов выходило за рамки уставов.
   Мы вышли к Халхин-Голу и двинулись вдоль берега на юг.  Река  взбухла
от растаявшего снега. В воде плескалась крупная рыба. Временами в  степи
вдалеке показывались волки. Может, это были  не  чистокровные  волки,  а
какая-нибудь помесь с бродячими собаками. Но все-таки  они  представляли
опасность, и  чтобы  охранять  от  них  лошадей,  приходилось  по  ночам
выставлять часовых. Мы видели  множество  птиц  -  большинство  из  них,
наверное, возвращались к себе домой, в Сибирь. Мы  с  Ямамото  обсуждали
особенности местности и, сверяя с картой наш маршрут, заносили в тетради
все замеченные особенности. Но кроме этой специальной  темы,  ни  о  чем
другом Ямамото со мной почти не разговаривал. Он  молча  погонял  вперед
лошадь, усаживался есть отдельно от остальных и, опять-таки не говоря ни
слова, устраивался на ночлег. Мне казалось, что Ямамото уже бывал в этих
краях. Он удивительно ориентировался  на  местности,  точно  зная,  куда
двигаться дальше.
   После двух дней пути на юг, которые прошли без происшествий,  Ямамото
отозвал меня в сторону  и  сказал,  что  завтра  на  рассвете  мы  будем
переправляться на ту сторону  Халхин-Гола.  Я  был  ошеломлен:  ведь  на
противоположном берегу уже начиналась территория Монголии.  Даже  берег,
на котором мы находились, считался опасной зоной, предметом  пограничных
споров. Монголы настаивали, что это их земля, Маньчжоу-го предъявляло на
этот район свои претензии, и из-за  этого  часто  возника