иняться приказам. Порешили  тигров  и  леопардов,  а  сегодня
настала очередь этих парней. Смотрите хорошенько, доктор.  Вот  еще  как
можно умереть. Вы врач, режущие инструменты, кровь, кишки, должно  быть,
вам не в диковинку. Но  видели  вы,  как  человека  убивают  бейсбольной
битой? Нет, наверное.
   Он приказал капралу подвести номер 4, отбивающего, к  краю  ямы.  Ему
снова связали руки за спиной, завязали  глаза  и  поставили  на  колени.
Китаец был высок и крепок, с мощными руками - у обычного человека  ляжка
толщиной с его руку. Лейтенант подозвал молодого солдата  и  вручил  ему
биту со словами:
   - Убей его этой штукой.
   Солдат вытянулся перед офицером, козырнул  и  взял  биту,  но  так  и
застыл с нею в руках, как парализованный. Похоже, до него  не  доходило,
что это такое - убить китайца битой.
   - Тебе в бейсбол играть  приходилось?  -  спросил  лейтенант  солдата
(того самого, кому потом надсмотрщик раскроит лопатой  голову  на  шахте
под Иркутском).
   - Никак нет, - громко ответил солдат. И в деревушке на Хоккайдо,  где
он родился, и в Маньчжурии, в поселке, где вырос, была  такая  бедность,
что ни одна семья не могла себе позволить такую роскошь,  как  мячи  или
биты для бейсбола. В детстве он носился по  полям,  бился  на  палках  с
другими мальчишками, воображая себя самураем, ловил стрекоз.  В  бейсбол
не только никогда не играл, но даже ни разу не видел этой игры  и  биту,
естественно, держал в руках в первый раз в жизни.
   Лейтенант показал ему  правильный  хват,  объяснил,  как  надо  бить,
показал несколько раз.
   - Понял? Самое главное - поворот поясницы,  -  проговорил  он  сквозь
зубы. - Когда замахиваешься, отводишь корпус назад. Поворачиваешь таз, и
корпус идет в ту же сторону. Бита пошла, пошла... вот так, из-за  спины.
Понимаешь? Не думай все время о замахе, если будут работать только руки,
замах слабый получится. Корпусом работай, не руками.
   Вряд ли солдат все понял в объяснениях лейтенанта, но  все  же  снял,
как было приказано, тяжелую амуницию  и  стал  отрабатывать  замах.  Все
наблюдали за ним, а лейтенант поправлял, водя, когда надо,  его  руками.
Он оказался отличным учителем. И хотя двигался солдат довольно неуклюже,
бита в его руках уже со свистом  рассекала  воздух.  Руки  у  него  были
крепкие - недаром он с самого детства каждый день работал на ферме.
   - Ладно, сойдет, - сказал лейтенант, вытирая пилоткой пот со  лба.  -
Давай, постарайся сразу, одним ударом... Чтоб не мучился.
   Ему хотелось сказать: "У меня тоже нет никакого желания  это  делать.
Человека битой убивать... Как такое в голову  могло  прийти!"  Но  разве
может офицер сказать такое подчиненному?
   Солдат подошел сзади к стоявшему на  коленях  с  завязанными  глазами
китайцу и занес биту у него над головой. В этот  миг  блеснули  слепящие
лучи заходящего солнца, и от биты  на  землю  упала  вытянутая  раздутая
тень. "Это невероятно! - мелькнуло в голове ветврача. - Прав  лейтенант:
я никогда не видел, чтобы человека убивали  бейсбольной  битой".  Солдат
долго держал биту на весу. Доктор заметил, как она дрожит в его руках.
   Лейтенант  кивком  подал  сигнал  солдату.  Тот  замахнулся,   сделал
глубокий вдох и изо всех  сил  ударил  сзади  китайца  по  голове.  Удар
получился на удивление точным - солдат резко развернулся, и он  пришелся
позади уха, как раз тем местом биты, где стояло фабричное  клеймо.  Бита
сделала свое дело - послушался тупой хруст раздробленных костей.  Китаец
даже не вскрикнул. Застыл на мгновение в какой-то странной позе и тяжело
повалился вперед. Из уха хлынула кровь. Он  лежал,  уткнувшись  щекой  в
землю, и не двигался. Лейтенант посмотрел на часы.  Молодой  солдат,  не
выпуская биты из рук, с открытым ртом уставился в пространство.
   Лейтенант был человек осторожный. Подождав минуту и  убедившись,  что
китаец не шевелится, он обратился к ветеринару:
   - Не сочтите за труд, доктор. Не могли бы вы проверить, мертв он  или
нет?
   Ветеринар кивнул, подошел к китайцу и, наклонившись, снял  повязку  с
глаз. Они были широко открыты, зрачки смотрели  куда-то  вверх,  из  уха
струилась  алая  кровь.  Заглянув  в  полуоткрытый  рот,  доктор  увидел
запавший перекрученный язык. Шея от удара неестественно  вывернулась,  в
ноздрях застывали сгустки крови, хлынувшей из  носа  и  расплывшейся  по
высохшей земле черными пятнами. Большая, особенно расторопная  муха  уже
забралась в ноздрю, видно,  собравшись  отложить  там  яйца.  На  всякий
случай врач взял руку китайца и пощупал  пульс.  Пульса  не  было  -  по
крайней мере, там, где  должен  быть,  он  не  прощупывался.  Удар  биты
(первый в жизни молодого солдата) - и дух вон. Такого здоровяка  уложил.
Взглянув на лейтенанта, ветеринар кивнул - мол, нет вопросов, он умер  -
и хотел было выпрямиться в полный рост, как внезапно  почувствовал,  что
солнце, светившее ему в спину, вспыхнуло еще ярче.
   В тот самый миг номер 4 вдруг приподнялся,  будто  стряхивая  с  себя
сон, и тут же  без  малейшего  колебания  -  так  показалось  всем,  кто
наблюдал эту сцену, - схватил доктора за  руку.  Все  произошло  в  одно
мгновение. Ветеринар ничего не понимал: этот человек был мертв, не могло
быть никаких сомнений. Однако китаец на последнем  выдохе  уходившей  из
него жизни словно стальными тисками сжал кисть доктора и, выпучив  глаза
с устремленными кверху зрачками, рухнул в яму,  увлекая  его  за  собой.
Ветеринар упал  на  китайца  всем  своим  весом,  услышал,  как  у  того
хрустнули ребра. Однако и после этого несчастный не отпустил  его  руку.
Все это произошло на глазах у солдат, но они были так поражены, что даже
не успели пошевелиться. Лейтенант первым пришел в себя.  Он  спрыгнул  в
яму, выхватил из кобуры на поясе пистолет  и,  приставив  его  к  голове
китайца, дважды нажал на курок. Выстрелы слились в  один  резкий,  сухой
хлопок, и на месте виска у китайца  образовалась  большая  черная  дыра.
Жизнь окончательно оставила его, но руку доктора он так и  не  отпустил.
Лейтенант нагнулся и, не выпуская из руки пистолета,  принялся  один  за
другим разжимать пальцы убитого. Пока он этим занимался, ветеринар сидел
в  яме  в  окружении  восьми  безмолвных  мертвых  китайцев,  одетых   в
бейсбольную форму. Наверху не умолкали  цикады,  в  яме  их  непрерывное
пиликание звучало по-особому, совсем иначе.
   Как  только  ветеринару  удалось  освободиться  от  железной   хватки
мертвеца, солдаты вытащили их с лейтенантом из могилы. Доктор присел  на
траву, сделал несколько глубоких вдохов, потом посмотрел на  свою  руку.
На  кисти  отчетливо  краснели  пятна,  оставленные  пятерней   убитого.
Несмотря на августовский зной, его  до  костей  пробирал  жуткий  озноб.
"Теперь мне никогда не избавиться от этого холода, -  подумал  он.  -  А
ведь этот китаец и вправду хотел утащить меня с собой".
   Лейтенант поставил пистолет на предохранитель и осторожно опустил его
в кобуру. Сегодня он впервые выстрелил в человека. "Не  надо  думать  об
этом. Война еще не кончилась, люди и дальше будут умирать. Думать  будем
потом". Он вытер потную правую ладонь о  штанину  и  приказал  солдатам,
которые не участвовали в казни, засыпать яму  с  убитыми.  Над  ней  уже
по-хозяйски роились тучи мух.
   А молодой солдат все стоял как завороженный,  вцепившись  в  биту,  и
никак не мог разжать ладони. Ни лейтенант, ни капрал не обращали на него
внимания. Он как завороженный наблюдал за тем, что происходило у него на
глазах, - мертвый китаец неожиданно хватает доктора за руку, они  вместе
падают в могилу, лейтенант  прыгает  туда  за  ними,  чтобы  пристрелить
китайца, потом его товарищи берутся за лопаты и забрасывают яму  землей.
Солдат смотрел на  все  это  невидящим  взглядом,  только  слышал  голос
Заводной Птицы.  Как  и  вчера  днем,  из  листвы,  где  она  пряталась,
доносилось кр-р-р-ри-и-и... кр-р-р-ри-и-и... Как  будто  кто-то  заводил
пружину. Он поднял голову  и  стал  прислушиваться,  пытаясь  разобрать,
откуда эти звуки, но птицы не было видно.  Его  замутило,  хотя  не  так
сильно, как вчера. Тошнота засела где-то глубоко в горле.
   Солдат  слушал,  как  заводят  пружину,  и  перед   ним,   словно   в
калейдоскопе, мелькали отрывочные картины. Мелькали  и  пропадали...  Он
увидел их  молодого  командира-лейтенанта,  которого  после  разоружения
японских частей советскими войсками передадут китайцам, а те его повесят
за сегодняшнюю казнь. Капрал умрет  в  сибирском  лагере  от  чумы.  Его
поместят в чумной барак и бросят умирать, хотя никакой чумы  у  него  не
будет - во всяком случае до того, как он  окажется  в  этом  бараке.  Он
просто упадет в обморок от недоедания. Ветеринар  с  родимым  пятном  на
лице погибнет через год. Его, гражданского  человека,  советские  власти
арестуют за  пособничество  военным,  отправят  в  Сибирь,  в  лагерь  и
определят вместе с  солдатами  на  принудительные  работы  на  шахту.  В
глубокий шурф  прорвется  вода,  и  он  захлебнется  вместе  со  многими
другими. А он сам... нет, что будет с ним, молодой солдат не увидел.  Да
что там будущее... Почему-то он не видел даже того, что творилось  прямо
перед ним. Работал только слух. Закрыв глаза, он слушал Заводную Птицу.
   И вдруг ему вспомнился океан. Океан, который он видел с палубы судна,
когда плыл из Японии в Маньчжурию. Видел в первый и последний  раз.  Это
было восемь лет назад. Он до сих пор помнил, как пахнет напитанный солью
морской воздух. Ничего прекраснее в  своей  жизни  он  не  видел.  Такой
необъятный, глубокий, что представить невозможно. Океан всегда разный  -
меняет цвет, облик, характер. Все зависит  от  времени,  погоды,  места.
Океан наполнял его душу глубокой печалью и в то  же  время  исцелял  ее,
успокаивал. Увидит ли он это еще раз? При этой мысли пальцы разжались, и
бита выпала из рук, со стуком ударившись о землю. Выронив  биту,  солдат
снова почувствовал приступ тошноты, на этот раз более сильный.
   А Заводная Птица не умолкала, хотя никто больше не слышал ее криков.

***

   Так заканчивались "Хроники Заводной Птицы № 8".

29
Корица: недостающие звенья * Так заканчивались "Хроники Заводной Птицы № 8".

   Я закрыл документ,  перешел  в  меню  и  выбрал  из  списка  "Хроники
Заводной Птицы №9". Мне хотелось знать продолжение этой истории.  Однако
файл  не  открывался.  Вместо  него  на  мониторе  появилось   следующее
сообщение:

   Доступ к "Хроникам Заводной Птицы № 9" закрыт. Код R24.
   Выберите другой документ.

   Я выбрал № 10. Результат оказался тем же:

   Доступ к "Хроникам Заводной Птицы № 10" закрыт. Код R24.
   Выберите другой документ.

   С № 11 получилось то же самое. Понятно, что  доступ  закрыт  ко  всем
документам. Что это за код R24? Похоже, он полностью блокирует доступ  к
компьютеру. Когда открылись "Хроники  Заводной  Птицы  №  8",  остальные
файлы тоже были доступны, но после того как я открыл и закрыл №  8,  все
ходы оказались перекрыты. Или эта программа не дает постоянного  доступа
к документам?
   Сидя перед компьютером, я размышлял, что  бы  такое  придумать.  Нет,
ничего не поделаешь. Это тщательно выверенная система, мир, что  родился
в голове Корицы и функционирует по его принципам. Мне не знакомы правила
игры. Я сдался и выключил компьютер.

***

   Сомневаться не приходилось: автор  "Хроник  Заводной  Птицы  №  8"  -
Корица. Он поместил в компьютер шестнадцать историй под общим названием,
я по чистой случайности выбрал и прочитал восьмую. Окажись они все такие
длинные - если их напечатать, может получиться довольно толстая книжка.
   Интересно, что означает № 8? Судя по названию - "Хроники", -  история
построена в хронологическом порядке. За № 7 следует № 8, потом идет №  9
и так далее. Логично, хотя, может быть, и не так. Вдруг события  в  этой
истории разворачиваются совсем по-другому? В обратном направлении  -  из
настоящего в прошлое. А если пойти еще дальше, почему  не  предположить,
что есть шестнадцать разных вариантов одной и той  же  истории,  которые
рассказываются параллельно. В любом случае, № 8,  который  я  выбрал,  -
продолжение того, что раньше рассказывала мне Мускатный Орех об  августе
1945 года и  синьцзинском  зоопарке,  обитателей  которого  перестреляли
солдаты. Тот же зоопарк, куда на следующий день опять приходят  солдаты,
главный герой истории - отец Мускатного Ореха или дед Корицы, безымянный
ветеринарный врач.
   Трудно  сказать,  сколь  правдива  эта  история.  Может,  Корица  все
придумал - от начала до конца, а  может,  что-то  происходило  на  самом
деле. Мускатный Орех говорила, что после расставания ей об  отце  ничего
не известно. Так что не все в этом рассказе правда. Но вполне  возможно,
что какие-то подробности основаны на реальных исторических фактах. Когда
все рушилось, всякое могло быть - и расправа над курсантами  офицерского
училища Маньчжоу-го, и их похороны в яме,  и  казнь  японского  офицера,
который этим командовал, после войны. Побеги и бунты в армии Маньчжоу-го
случались нередко, да и то,  что  убитые  китайцы  переоделись  в  форму
бейсболистов, тоже могло быть, хотя это довольно странно. Зная  о  таких
вещах, Корица запросто мог придумать всю историю, вставив в  нее  своего
деда.
   Но зачем это  ему  понадобилось?  Зачем  придумывать  рассказ?  Зачем
называть его "хрониками"? Я сидел на диване в  "примерочной",  вертел  в
руках цветной карандаш и думал.
   Может,  чтобы  ответить  на  эти  вопросы,  и  не  нужно  читать  все
шестнадцать историй? Прочитав всего одну "хронику" - № 8, -  я  пусть  и
смутно, но представлял, чего  мог  добиваться  Корица.  Он  очень  хотел
знать, в чем смысл его существования,  и,  без  сомнения,  искал  его  в
прошлом - в событиях, которые происходили до того, как  он  появился  на
свет.
   Для этого нужно было  заполнить  несколько  пробелов  в  прошлом,  до
которых он никак не мог дотянуться, и в  своей  истории  Корица  пытался
выдумать эти недостающие звенья.  Из  историй,  которые  ему  много  раз
доводилось слышать от  матери,  появлялись  новые;  в  них  он  пробовал
восстановить образ своего загадочного деда. Ничего не меняя, он  перенял
у матери стиль ее рассказов. А суть их была в том, что факт может  и  не
быть истиной, а истина не всегда имеет под собой факт. Для Корицы скорее
всего было не так уж важно, что в его рассказах опиралось  на  факты,  а
что нет. Важно не то, что совершил его дед, а то, что он мог  совершить.
Юноша узнавал об этом из собственных историй.
   Ключевое слово в них - "Заводная  Птица",  а  повествование  в  форме
хроник (или в какой-нибудь другой)  почти  наверняка  доходит  до  наших
дней. Однако "Заводную Птицу" не Корица придумал. Еще раньше в ресторане
на Аояме о ней без всякого умысла упомянула Мускатный  Орех.  Тогда  она
еще не знала о моем прозвище - Заводная Птица.  А  это  значит,  что  по
случайному совпадению я каким-то образом оказался связан с их историей.
   Хотя  полной  уверенности  у  меня  не  было.  Могло  случиться,  что
Мускатный Орех каким-то образом узнала  о  прозвище,  и  эти  два  слова
подсознательно повлияли на ее (вернее,  их  с  сыном)  историю,  как  бы
вросли в нее. Может, нет у этой истории определенной, законченной  формы
и она живет, видоизменяясь и  разрастаясь,  как  бывает,  когда  рассказ
передается из уст в уста.
   По стечению обстоятельств или какой-то иной причине "Заводная  Птица"
в истории Корицы обладала могучей силой. Не  все,  а  лишь  особые  люди
слышали ее голос, который вел их  к  неминуемой  гибели.  Воля  человека
ничего не значит, как и думал всегда  ветеринар.  Люди  -  как  заводные
куклы на столе - не имеют выбора. Повернешь ключик  на  спине,  заведешь
пружинку - и они будут двигаться как положено, пойдут куда  надо.  Почти
на всех, кто находился поблизости, когда кричала эта птица, наваливались
разные несчастья. Кто-то пропал, многие  погибли.  Просто  свалились  со
стола.

***

   Корица наверняка знал содержание  моего  разговора  с  Нобору  Ватая.
Знал, и о чем несколькими днями раньше мы говорили с  Кумико.  Компьютер
был для него открытой книгой. Он  подождал,  когда  мы  с  Нобору  Ватая
закончим разговаривать, и подсунул мне "Хроники Заводной  Птицы".  Ясное
дело, что это не случайно. Корица запустил свой компьютер  с  совершенно
очевидной целью и показал мне одну историю, а  заодно  намекнул,  что  у
него таких историй - целая куча.
   Я прилег на диван и стал смотреть в потолок полутемной "примерочной".
Глухая, гнетущая ночь обступала со всех сторон,  тишина  давила,  больно
сжимая грудь. Белый потолок нависал над комнатой, словно толстая ледяная
шапка.
   У  меня  и  у  безымянного  ветврача,  приходившегося  Корице  дедом,
оказалось  на  удивление  много  общего  -  синяя  отметина   на   лице,
бейсбольная бита, крик Заводной Птицы. Еще лейтенант в истории Корицы...
Он напомнил мне лейтенанта Мамия. Мамия служил в штабе Квантунской армии
в Синьцзине в то же самое время. Правда, он никогда никем не командовал,
а был приписан к картографическому отделу; после войны его  не  повесили
(судьба вообще отказала ему в смерти) - он только потерял руку на фронте
и вернулся в Японию. Но все равно я никак не мог избавиться от ощущения,
что казнью китайцев командовал именно лейтенант Мамия. По крайней  мере,
не было бы ничего удивительного, если б это в самом деле был он.
   Потом еще проблема с бейсбольными  битами.  Корице  известно,  что  в
колодце  у  меня  есть  бита.  Выходит  бита,  как  и  Заводная   Птица,
перекочевала в его историю, вросла в нее. Пусть  так,  но  все  равно  с
этими битами не все так просто. Парень с чехлом от гитары, набросившийся
на меня с битой в подъезде того заброшенного дома... В баре, в  Саппоро,
он устроил шоу со свечой, принявшись поджаривать на  ней  ладонь.  Потом
налетел со своей битой, ею же сдачи получил и ее лишился.
   И еще. Как вышло, что у меня на лице отпечаталось такое же пятно, как
у деда Корицы? Неужели я опять вклинился в  их  историю?  След  оставил?
Может, на самом деле у ветеринара никакого пятна и не было.  Хотя  какая
необходимость Мускатному Ореху сказки про своего отца рассказывать? Ведь
она и нашла-то меня в Синдзюку по этому пятну - точно такому, какое было
у ее  отца.  Все  переплелось  и  запуталось,  как  в  стереоскопической
головоломке, где истина не обязательно  факт,  а  факт  не  всегда  есть
истина.

***

   Я поднялся с дивана и  снова  прошел  в  комнату  Корицы.  Сел  перед
экраном компьютера, поставив локти на стол. Корица был здесь, рядом. Его
слова, которые никто не  мог  слышать,  превращались  в  истории,  жили,
дышали. В них бились мысль и желание,  они  росли,  излучали  тепло.  Но
экран, безжизненный, как луна, хранил мертвое молчание, пряча  словно  в
лабиринте слова Корицы. Ни монитор, ни скрывавшийся за ним Корица больше
ничего не хотели мне сказать.

30
Разве можно доверять такому дому?
(Рассуждения Мэй Касахары. Часть 6)

   "Привет! Как жизнь?
   В прошлом письме, в самом конце, я писала,  что  сказала  тебе  почти
все, что хотела. Вполне достаточно, чтобы написать: "Конец". Помнишь? Но
потом подумала немножко и поняла, что надо кое-что  добавить.  Вот  я  и
вскочила посреди ночи и шуршу с этим письмом за столом, как таракан.

***

   Последние дни - не знаю почему - я  часто  думаю  о  Мияваки.  Об  их
несчастной семье. Они жили в том самом доме, который потом  опустел,  и,
сговорившись, покончили с собой, когда  кредиторы  стали  их  доставать.
Где-то писали, что в живых осталась только старшая дочь, она тоже  потом
куда-то пропала. Они из головы у меня не выходят, все время вспоминаю  о
них - за работой, в столовой, когда  музыку  в  комнате  слушаю,  книжки
читаю. Не то чтобы у меня мания преследования на этой  почве  развилась.
Нет. Но чуть только место в голове освободится  (вообще-то  у  меня  там
места полно), так сразу