стояла в отеле,  напоминавшем  затерянные
во времени руины.  Поворотов  становилось  все  больше,  двери  тянулись
нескончаемыми рядами. Коридор  разветвлялся,  и  я  всякий  раз  забирал
вправо. Захочу вернуться - буду держаться все время левее, так и выйду к
номеру, от  которого  начал  поиски.  Но  ориентировку  я  уже  потерял.
Предчувствие,  что  я  приближаюсь  к  чему-то,  отсутствовало  напрочь.
Нумерация  гостиничных  номеров   была   такой   невразумительной,   что
рассчитывать на нее не приходилось. Цифры,  не  успевая  отпечататься  в
памяти, тут же вылетали из головы. Стало казаться, что  какие-то  номера
мне уже попадались. Я остановился посреди коридора передохнуть.  Неужели
заблудился? Хожу кругами, как в лесу, по одному и тому же месту?

***

   Я стоял  и  ломал  голову,  что  делать  дальше,  как  вдруг  вдалеке
послышался хорошо знакомый звук. Коридорный. Это он -  я  узнал  его  по
свисту. Свистел он замечательно, без единой фальшивой ноты, одно слово -
виртуоз.  Как  и  в   прошлый   раз,   парень   исполнял   увертюру   из
"Сороки-воровки" Россини. Сложная мелодия, но мастер  справлялся  с  ней
без труда. Я пошел по коридору на  свист,  становившийся  все  громче  и
чище. Похоже, он двигался в мою сторону. Я решил укрыться за колонной.
   В руках коридорный опять держал  серебряный  поднос,  на  нем  стояла
бутылка "Катти Сарк", ведерко со льдом и  пара  стаканов.  Он  торопливо
прошел мимо, лицо его светилось - свист доставлял  ему  удовольствие.  В
мою сторону даже не посмотрел - так спешил, что  берег  каждую  секунду.
Все как тогда, подумал я.  Выходит,  мое  тело  перенеслось  во  времени
назад.
   Я последовал за коридорным. Серебряный поднос покачивался в его руках
в  такт  мелодии,  разбрасывая  сверкающие  блики  от  светильников  под
потолком. Коридорный повторял увертюру, как заклинание. Интересно, о чем
эта опера? Я знал только  название  да  еще  эту  довольно  однообразную
увертюру. Помню, в детстве у нас дома была пластинка, где ею дирижировал
Тосканини. По сравнению с модерновым исполнением Клаудио Аббадо - живым,
легким - Тосканини волновал кровь, переворачивал все внутри: как  будто,
сцепившись в смертельной схватке с могучим  противником,  ты  прижимаешь
его к земле и начинаешь медленно душить. А сама опера-то  о  чем?  Не  о
погрязшей же в воровстве сороке. Если все утрясется, надо будет  сходить
в библиотеку и посмотреть в  музыкальной  энциклопедии.  А  может,  диск
купить со всей оперой? Или не надо? Может, к тому времени  мне  все  уже
будет до лампочки.
   Коридорный,  не  прекращая  свистеть,  как  робот,  шагал  вперед.  Я
держался  за  ним  на  некотором  расстоянии  и  уже   знал,   куда   он
направляется. Новая бутылка "Катти Сарк", лед и стаканы  предназначались
для номера 208. Я оказался прав:  здесь  он  и  остановился.  Перехватил
поднос в левую руку, убедился, что перед ним нужная дверь, подтянулся  и
по-деловому постучал. Три раза, потом еще столько же.
   Отозвался кто-нибудь на стук или нет, не знаю - не расслышал. Я стоял
за вазой и наблюдал за коридорным. Время шло, а он все  стоял  у  двери,
как истукан, словно решил испытать пределы своего  терпения.  Не  стучал
больше - лишь тихо ждал, когда ему откроют. В конце концов  дверь  вняла
его молитвам и приоткрылась внутрь.

34
Оставь фантазии другим
(Продолжение рассказа о Борисе Живодере)

   "Борис  свое  слово  сдержал.  Японским  военнопленным   предоставили
кое-какое самоуправление,  разрешили  выбрать  из  своих  представителей
комитет, во главе которого  встал  подполковник.  После  этого  лагерной
охране запретили издеваться над заключенными, и отвечать  за  порядок  в
лагере стал комитет. Если все было тихо  и  норма  выполнялась,  нас  не
трогали. Такую линию проводило новое начальство (или,  другими  словами,
Борис).  Эти  на  первый  взгляд  демократические  новации  мы,  японцы,
конечно, встретили с одобрением.
   Но, как  выяснилось,  все  оказалось  не  так  просто.  Обрадовавшись
реформам, мы все, и я в том числе, по  наивности  не  заметили  коварную
ловушку, приготовленную Громовым.
   Борис, имея за собой поддержку госбезопасности, полностью подмял  под
себя вновь  назначенного  "члена  Политбюро"  и  установил  в  лагере  и
шахтерском городке  свои  порядки.  Интриги  и  террор  расцвели  буйным
цветом. Борис стал отбирать из заключенных и охранников самых сильных  и
жестоких (а таких людей там хватало), подготовил их  и  сколотил  своего
рода личную гвардию.  Вооруженные  пистолетами,  ножами,  топорами,  эти
головорезы  запугивали  и  избивали  тех,  кто  отказывался  подчиняться
Громову. Несколько человек  по  его  приказу  они  замучили  до  смерти.
Вмешиваться никто не решался.  Солдаты  караульной  роты,  приставленные
охранять шахту, делали вид, что не замечают, что творит эта банда.  Даже
военные уже ничего не могли поделать с Борисом и предпочитали  держаться
в стороне,  ограничиваясь  охраной  станции  и  своих  казарм.  То,  что
происходило на шахте и в лагере, их не интересовало.
   В этой гвардии у Бориса был любимчик -  заключенный-монгол,  которого
все звали Татарином. Он всегда  и  везде  тенью  следовал  за  Громовым.
Когда-то Татарин был чемпионом по борьбе. Всю его правую  щеку  покрывал
след от  ожога  -  ходили  слухи,  что  он  прошел  через  пытки.  Борис
арестантской робы больше не носил, жил в  ухоженном  домике,  в  котором
убирала женщина из заключенных.
   Николай рассказал мне  (хотя  в  последнее  время  он  стал  избегать
разговоров), что несколько его знакомых куда-то пропали. Исчезли  ночью,
как сквозь землю провалились. По документам они проходили как без  вести
пропавшие или погибшие в результате  несчастного  случая,  но  никто  не
сомневался, что их убрали подручные Бориса. Стоило  не  подчиниться  его
воле или приказанию - и человек подвергал  себя  смертельной  опасности.
Были случаи, когда недовольные пробовали жаловаться на творимый произвол
напрямую в ЦК, и больше их никто не видел.  "Я  слышал,  это  зверье  не
остановилось даже перед убийством семилетнего ребенка, чтобы сломить его
родителей, - шептал побледневший Николай. - Забили его насмерть у них на
глазах".
   Первое  время  Громов  особенно  не  вмешивался  в  жизнь  зоны,  где
содержались японцы. Для начала он  сосредоточил  усилия  на  том,  чтобы
полностью подчинить себе русских охранников и взять зону  под  контроль,
дав японцам возможность пока разбираться между  собой.  Так  что  первые
месяцы после происшедших перемен  стали  для  нас  короткой  передышкой,
когда можно было жить спокойно. Я вспоминаю эти  мирные,  как  штиль  на
море,  дни.  Нашему  комитету  удалось  добиться  некоторого,  пусть   и
незначительного, смягчения режима. Не надо было больше бояться,  что  на
тебя набросятся охранники. Впервые с тех пор, как мы оказались в лагере,
у людей появилась какая-то надежда.  Они  думали,  что  жизнь  понемногу
стала меняться к лучшему.
   Впрочем, это не означало, что те  недели,  что  длился  наш  "медовый
месяц", Борис вообще не обращал на нас внимания. Просто  он  медленно  и
уверенно готовился к  игре,  расставляя  на  доске  нужные  ему  фигуры.
Обрабатывал по очереди членов комитета - кого запугивал, кого подкупал -
и незаметно, потихоньку подчинял себе.  Открытого  насилия  он  избегал,
действовал крайне осторожно, поэтому мы  ничего  не  замечали.  А  когда
заметили, было уже поздно. Разговорами о  самоуправлении  Борис  усыплял
нашу бдительность, а сам тем временем устанавливал железный порядок.  Он
был дьявольски хладнокровен и точен  в  своих  расчетах.  Бессмысленное,
ненужное насилие над японскими пленными действительно  прекратилось,  но
лишь  затем,  чтобы  уступить  место  новому  насилию  -   холодному   и
расчетливому.
   Прошло примерно полгода. Теперь, когда Борис полностью  господствовал
на доске, он сменил тактику и принялся давить на нас. Первой его жертвой
стал подполковник - главная фигура в комитете. Он несколько раз напрямую
сталкивался с Громовым, отстаивая интересы японских пленных, за что  его
и убрали. К тому времени в комитете оставалось всего несколько  человек,
не подчинявшихся Борису. Это были подполковник и его сторонники. Однажды
ночью на него навалились, заткнули  рот  и  задушили,  накинув  на  лицо
мокрое полотенце. Расправились с подполковником, конечно же, по  приказу
Бориса, хотя он сам рук не запачкал. Его ликвидировали  руками  японцев;
комитет выполнил его команду - и все. Смерть  подполковника  списали  на
болезнь. Все знали, кто его убил, но говорить об  этом  не  смели.  Было
известно, что среди нас есть доносчики, работавшие  на  Бориса;  открыто
высказывать свои мысли стало невозможно.  Новый  председатель  комитета,
которого выбрали после расправы над подполковником, послушно плясал  под
громовскую дудку.
   Изменился комитет - и тут же  начали  быстро  ухудшаться  условия,  в
которых  приходилось  работать  японским  пленным.   Скоро   они   стали
совершенно невыносимыми. В обмен на  самоуправление  мы  обещали  Борису
выполнять норму, и это нам дорого обошлось. Под разными предлогами норму
все время повышали, и  работа  превратилась  в  каторгу.  Пошли  чередой
несчастные случаи, много японцев оставили  кости  в  чужой  земле,  став
жертвами безудержной гонки за все новыми тоннами угля. Самоуправление  в
итоге обернулось тем, что вместо  русских  надзирать  за  работой  стали
японцы.
   Среди пленных, естественно, зрело недовольство. В лагерном мирке, где
прежде мы поровну делили все лишения,  стала  править  несправедливость,
прорастала глубокая ненависть и подозрительность.  Прислужников  Громова
ставили на легкие работы, они имели привилегии; уделом  остальных  стала
невыносимая жизнь или даже смерть. Жаловаться  было  нельзя  -  открытый
протест означал гибель. Могли бросить  в  карцер  умирать  от  холода  и
голода, удушить ночью во сне мокрым полотенцем, раскроить в шахте  череп
ударом кирки и  столкнуть  тело  в  шурф.  Кто  будет  разбираться,  что
делается там, под землей, в темной шахте? Подумаешь, пропал человек!  Ну
и что?
   Меня не переставала мучить мысль, что  это  я  свел  подполковника  с
Борисом. Конечно, не будь меня, Громов  все  равно  каким-нибудь  другим
путем рано или поздно пролез бы в наши ряды - и результат был бы тот  же
самый.  Но  мне  от  этого  легче  не  становилось.  Я   тогда   жестоко
просчитался.

***

   Вдруг меня однажды вызвали в барак, где обосновался Борис. С тех  пор
как мы встречались последний раз, времени прошло порядочно. Он сидел  за
столом и пил чай, как тогда, у начальника  станции.  За  его  спиной  по
обыкновению, как шкаф, возвышался Татарин,  и  у  него  на  поясе  висел
большой автоматический пистолет. Когда я вошел, Борис обернулся и жестом
приказал монголу покинуть помещение. Мы остались одни.
   - Ну что, лейтенант? Сдержал я свое слово?
   Сдержал, ничего не скажешь. Выполнил все, что мне  обещал.  Я  словно
заключил сделку с дьяволом.
   - Вы получили самоуправление, я - власть, - проговорил сияющий Борис,
широко разводя руками. -  Мы  оба  получили,  что  хотели.  Добыча  угля
растет, в Москве довольны. Что еще нужно? Ты мне очень помог, и я должен
как-то тебя отблагодарить.
   - В этом нет необходимости, мне ничего не нужно, - сказал я.
   - Мы  же  старые  знакомые,  лейтенант.  Не  надо  так,  -  продолжал
улыбаться Борис. - Буду краток. Я хочу, чтобы ты находился при мне, стал
моим помощником. К сожалению, с мозгами у нас  здесь  плохо,  соображать
мало кто умеет. Я вижу: хоть ты и без руки, зато голова  у  тебя  варит.
Согласишься стать моим секретарем -  не  пожалеешь,  устрою  тебе  жизнь
полегче. Тогда наверняка выживешь и, может,  вернешься  в  свою  Японию.
Держись за меня - тебе от этого одна польза.
   Вообще-то, нужно было сразу прекратить этот разговор. Я не  собирался
поступать в прислужники к Громову,  продавать  своих  товарищей,  хорошо
жить за их счет. Откажись я от его  предложения,  Борис  убил  бы  меня.
Смерть бы все решила. Но когда он  заговорил  об  этом,  в  голове  моей
родился план.
   - Что я должен делать? - спросил я.

***

   Работа, которую собирался взвалить на меня Борис, была не из  легких.
Дел, где требовалось навести порядок, накопилась уйма, и самое главное -
надо было разобраться с накопленным Громовым богатством.  Он  присваивал
часть (порядка сорока процентов) продовольствия,  одежды,  медикаментов,
которые присылали в  лагерь  из  Москвы  и  от  Международного  общества
Красного Креста, прятал это добро на  подпольных  складах  и  сбывал  на
сторону. Еще он целыми вагонами отправлял на черный рынок уголь. Топлива
хронически не хватало, и  нужда  в  нем  была  очень  большая.  Подкупив
железнодорожников и начальника станции, Борис  практически  распоряжался
составами как хотел и на этом наживался.  Солдаты,  охранявшие  железную
дорогу, за продукты и деньги закрывали глаза  на  все.  Благодаря  своей
предприимчивости Борис разбогател  страшно.  Мне  он  говорил,  что  все
деньги в конечном итоге пойдут госбезопасности. Мол, органам в их работе
требуются очень крупные  суммы,  не  учтенные  ни  в  каких  официальных
документах, и он здесь занимается тайным сбором этих средств.  Но  Борис
лгал. Какая-то часть денег в Москву,  конечно,  уходила.  Однако  больше
половины  Громов  наверняка  оставлял  себе.  Деталей  я  не  знал,  но,
по-моему, он тайными каналами переправлял деньги в банки за границу  или
обращал их в золото.
   По каким-то непонятным причинам Борис, похоже, полностью мне доверял.
Кажется, ему и в голову не приходило, что я  могу  выдать  его  секреты.
Странно, не правда ли? К русским и вообще к белым людям он  относился  с
крайней подозрительностью, а монголам и японцам верил безоглядно. Может,
думал, что вреда от меня  все  равно  не  будет,  даже  если  я  кому  и
разболтаю о его делах. А  кому  мне  было  рассказывать?  Меня  окружали
только подельщики и подручные Бориса,  жившие  за  счет  его  махинаций,
кормившиеся из его рук. А беспомощные заключенные и пленные  страдали  и
умирали от недостатка еды, одежды и медикаментов, которые он из  корысти
продавал спекулянтам. Кроме того, вся почтовая корреспонденция проходила
через  цензуру,  и  любые  контакты  лагерников  с  внешним  миром  были
запрещены.
   Как  бы  то  ни  было,  став  секретарем  Громова,  я   ревностно   и
добросовестно занялся его делами. Заново  переписал  всю  бухгалтерию  и
составил новую опись того, что было на  складах.  До  меня  в  хозяйстве
Бориса царила полная неразбериха. Я систематизировал  и  наладил  оборот
товаров и денег, завел специальную тетрадь,  заглянув  в  которую  сразу
можно было понять, сколько чего и где имеется, как  колеблются  цены.  Я
составил список всех, подкупленных Борисом, - он получился длинным  -  и
подсчитал "необходимые затраты" на этот контингент. Я  работал  на  него
без отдыха, с утра до  вечера,  и  в  результате  лишился  тех  немногих
друзей, что у меня  были.  Они  стали  презирать  меня,  считая,  что  я
продался Борису (быть может, они до сих пор так обо мне думают, как  это
ни печально). Да, наверное, по-другому и быть не могло. Николай перестал
со мной разговаривать. Несколько японцев, с которыми  я  прежде  дружил,
стали обходить меня стороной. В то же время были и такие,  кто,  увидев,
что я в фаворе у Бориса, старались со мной сблизиться, но с этими типами
я никаких дел не имел. Получилось, что я оказался в лагере  в  изоляции.
Не убили меня только потому, что за мной стоял  Громов.  Кто  посмел  бы
поднять руку на такую важную птицу? Это же  означало  верную  смерть.  О
жестокости Бориса знали все. В лагере  ходили  легенды  о  том,  как  он
сдирал с людей кожу.
   Чем дальше отдалялся я от остальных, тем больше Борис мне  верил.  Он
был очень  доволен  моей  работой,  ценил  созданную  мной  рациональную
систему и не скупился на похвалы.
   - Что бы я без тебя делал! Если среди японцев много  таких,  как  ты,
ваша Япония обязательно возродится после разгрома. А вот  Союз  обречен.
Перспектив, к сожалению, почти никаких. При царе и то лучше было. Царям,
по крайней мере, над всякими дурацкими  теориями  не  надо  было  голову
ломать. Ленин понял что-то у Маркса, позаимствовал и сделал из этого то,
что ему выгодно. То же самое Сталин - взял у Ленина что ему нужно  (так,
самую малость). Как у нас получается? Чем меньше человек  понимает,  тем
больше власти захватывает. Чем меньше понимаешь, тем лучше.  Только  так
здесь можно выжить, лейтенант. И  чтобы  никаких  фантазий.  Как  только
начнешь что-то воображать, мозгами шевелить - все! Считай,  тебе  конец.
Вот я начисто лишен всякого воображения. Пусть другие воображают, а я им
в этом деле помогаю. В этом мой хлеб. Запомни это как следует.  Пока  ты
здесь, если вдруг на  какие-нибудь  фантазии  потянет,  сразу  вспоминай
меня: "Нет, ни за что! Из-за этих фантазий и жизни можно лишиться". Этот
совет дорого стоит. Оставь фантазии другим.

***

   Так незаметно пролетело полгода. К концу осени 47-го года я  сделался
для Бориса совершенно незаменимым. На мне лежали  все  его  дела,  в  то
время как Татарин и созданный Громовым "эскадрон смерти"  разбирались  с
неугодными. Вызова в Москву от госбезопасности Борис еще не получил,  но
к тому времени он, похоже, уже не горел желанием возвращаться в столицу.
Лагерь и шахта превратились в подчиненную  ему  территорию;  жил  он  со
всеми удобствами под  охраной  личной  армии  и  накапливал  все  больше
богатства.  Впрочем,  вполне   возможно,   что   московское   начальство
предпочитало не отзывать его в Москву, а держать  в  Сибири,  тем  самым
укрепляя  там  свою  власть.  Между  Москвой  и  Борисом  шла   активная
переписка, не по почте, конечно, - письма доставляли по железной  дороге
секретные курьеры, все как  на  подбор  высокие,  с  холодными  как  лед
глазами. Когда  такой  человек  входил,  в  комнате,  казалось,  тут  же
опускалась температура.
   А заключенные, работавшие на шахте, тем временем  продолжали  умирать
один за другим, и тела их, как и раньше, сбрасывали в шахтные выработки.
Борис всесторонне оценивал, на  что  способен  тот  или  иной  лагерник;
физически слабых с  первого  же  дня  нещадно  эксплуатировали,  урезали
рацион питания и, чтобы избавиться от лишних едоков, выжимали из них все
соки и  быстро  спроваживали  в  могилу.  Отнятые  у  слабаков  продукты
отдавали сильным, повышая  таким  образом  производительность  труда  на
шахте. В лагере воцарился "закон джунглей": сильные забирали  себе  все,
слабые мерли  как  мухи.  Как  только  рабочих  переставало  хватать,  в
товарных  вагонах,  как   скот,   откуда-то   привозили   новую   партию
заключенных. Бывали случаи, когда до двадцати процентов людей умирали  в
дороге. На это никто внимания не обращал. Большинство новичков прибывали
с запада - это были русские и выходцы из Восточной Европы. К счастью для
Бориса, сталинская машина насилия не сбавляла там оборотов.
   Мой план был - убить Бориса.  Конечно,  отправив  его  на  тот  свет,
никаких гарантий, что положение в лагере изменится к лучшему,  я  бы  не
получил. Так или иначе, ад, наверное, продолжался бы. Просто нельзя было
допустить, чтобы такой человек существовал и дальше в этом  мире.  Верно
говорил Николай: он - как ядовитая змея. И  кто-то  должен  отрубить  ей
голову.
   Жизнью своей я не дорожил и был готов обменять ее на  жизнь  Громова.
Но действовать  следовало  наверняка.  Приходилось  дожидаться  момента,
когда я буду  абсолютно  уверен  в  том,  что  уложу  его  сразу,  одним
выстрелом.  В  предвкушении  удобного  случая  я  по-прежнему  продолжал
разыгрывать роль преданного секретаря. Но,  как  я  говорил,  Борис  был
очень осторожен. И днем и ночью Татарин следовал за ним, словно тень. Но
даже если мы останемся наедине, как я его убью - без