е,  всегда
старался выглядеть по возможности чистым и аккуратным.  Рубашку  надевал
свежую, только что из прачечной, подбирал в тон галстук,  начищал  обувь
до  блеска.  Увидев  меня,  она  взглядом  повара,  выбирающего   овощи,
внимательно, с головы до ног, оглядывала, как я одет. Если ей что-нибудь
не нравилось, даже какая-то мелочь, она немедленно вела  меня  в  бутик,
покупала нужный предмет гардероба и, если имелась  возможность,  тут  же
заставляла меня переодеться в новое. Во всем, что касалось  одежды,  она
была очень требовательна.
   Благодаря ее стараниям мой шкаф незаметно заполнялся  одеждой.  Новые
костюмы, пиджаки, рубашки медленно, но уверенно захватывали  территорию,
которую прежде занимала одежда Кумико. Когда  в  шкафу  стало  тесно,  я
сложил ее вещи в картонную коробку с нафталином и убрал в другое  место.
"Трудно будет ей понять, что произошло, вернись она домой", - подумал я.
   Я долго, небольшими порциями, рассказывал Мускатному Ореху о  Кумико,
о том, что ее  надо  спасать,  вернуть  сюда.  Облокотившись  о  стол  и
подперев голову рукой, она пристально смотрела на меня.
   - Откуда же ты собираешься  вызволять  свою  Кумико?  Как  это  место
называется?
   Я попробовал отыскать в окружающем пространстве подходящие слова,  но
так и не нашел. Их не было нигде - ни в воздухе, ни под землей.
   - Это где-то далеко, - проговорил я.
   Мускатный Орех улыбнулась.
   - Прямо как у Моцарта в "Волшебной флейте". Там принцессу спасают  из
замка, который стоит за тридевять земель, с помощью волшебной  флейты  и
колокольчиков. Ужасно люблю эту оперу. Сколько раз я  ее  слышала!  Даже
либретто наизусть помню: "Известный всем я птицелов..." А ты слышал?
   Я покачал головой:
   - Не приходилось.
   - В  опере  принца  и  птицелова  провожают  к  замку  три  волшебных
мальчика, плывущие на облаке. Но главное -  это  борьба  царства  дня  и
царства ночи. Царство ночи все  время  пытается  отвоевать  принцессу  у
царства дня. По ходу действия главные герои перестают понимать,  кто  же
прав, кого держат в заточении, а кого нет. В конце, понятное дело, принц
соединяется с принцессой, Папагено с Папагеной, а злодеи проваливаются в
ад.
   Мускатный Орех провела пальцем по оправе очков.
   - Но у  тебя  сейчас  нет  ни  птицелова,  ни  волшебной  флейты,  ни
колокольчиков.
   - У меня есть колодец, - сказал я.
   -  Если  ты  сможешь  его  получить.  -  Мускатный  Орех   изобразила
приветливую  улыбку,  будто  развернула  передо  мной  шикарный  носовой
платок. - Этот твой колодец. Но все имеет свою цену.

***

   Когда я уставал от своих историй или не  мог  подобрать  слов,  чтобы
продолжать дальше, Мускатный Орех, давая мне передохнуть, рассказывала о
своем детстве, и ее  истории  оказывались  куда  длиннее  и  запутаннее.
Вдобавок в них не было никакого порядка - в зависимости  от  настроения,
она то и дело перескакивала с одного на другое,  без  всяких  объяснений
нарушала ход событий. Или вдруг в рассказе появлялся важный персонаж,  о
котором я прежде не слышал. Чтобы понять,  к  какому  периоду  ее  жизни
относился тот или иной эпизод, надо было изо всех сил шевелить  мозгами,
но и это  не  всегда  помогало.  Она  рассказывала  о  том,  что  видела
собственными глазами, и в то  же  время  -  о  событиях,  свидетельницей
которых не была.

***

   Они пристрелили леопардов, покончили с волками  и  медведями.  Больше
всего времени занял расстрел пары огромных медведей. Даже после того как
в них  всадили  из  винтовок  несколько  десятков  пуль,  звери  яростно
бросались на прутья клетки, скалили  на  солдат  зубы  и  рычали,  роняя
слюну. Медведи вели себя не  так,  как  кошачьи,  как-то  смирившиеся  с
судьбой (или, во всяком случае, так казалось  со  стороны),  и,  похоже,
никак не могли понять, что их убивают. Может быть, потому  потребовалось
так  много  времени,   чтобы   они   расстались   с   временной   формой
существования, называемой жизнью. Когда в конце  концов  солдаты  добили
медведей, они буквально валились с  ног  от  усталости,  измочаленные  и
выжатые этой экзекуцией. Лейтенант поставил пистолет на предохранитель и
вытер фуражкой струившийся со лба пот. После того что произошло, кое-кто
из солдат чувствовал себя очень скверно. Стараясь скрыть это, они громко
плевали на землю в наступившей мертвой тишине.  Рассыпанные  у  них  под
ногами стреляные гильзы напоминали сигаретные окурки. В ушах еще звенели
выстрелы. Молоденький солдат, которого через семнадцать  месяцев  забьет
насмерть на шахте под Иркутском  советский  охранник,  часто  и  глубоко
дышал, отводя глаза от медвежьих  трупов,  и  изо  всех  сил  боролся  с
подкатывавшим к горлу приступом рвоты.
   Слонов они так и не убили. Просто потому,  что,  оказавшись  рядом  с
ними, поняли: те слишком велики. Перед слонами винтовки в  руках  солдат
выглядели несолидными мелкими игрушками.  Лейтенант  немного  подумал  и
решил оставить их в покое. Весь отряд вздохнул с  облегчением.  Странное
дело - хотя, может быть, в этом  и  не  было  ничего  странного,  -  все
подумали об одном и том же: человека в бою  убить  легче,  чем  зверя  в
клетке. Даже если, может статься, сам окажешься на месте убитого.
   Только  что  звери  были  еще  живы,  а   теперь   рабочие   зоопарка
выволакивали их из клеток, грузили на тележки и свозили в пустой  сарай.
Там животных, разного вида и размера, свалили на пол. Проследив за этим,
лейтенант зашел к директору зоопарка и  попросил  его  подписать  нужные
документы. Затем солдаты выстроились в  колонну  и,  маршируя,  покинули
зоопарк, оглашая окрестности тем же металлическим лязгом,  с  каким  шли
туда. Рабочие-китайцы смыли  из  шлангов  черные  пятна  крови  на  полу
клеток, соскребли щетками со стен прилипшие  тут  и  там  клочки  плоти.
Покончив с этим, они направились к ветеринару с  синим  пятном  на  щеке
спросить, что он собирается делать с мертвыми зверями. Тот не знал,  что
ответить. В обычных обстоятельствах, когда в зоопарке умирал  кто-нибудь
из его обитателей, он  вызывал  специальную  службу.  Но  сейчас,  когда
кровопролитные бои подкатывали к столице, надеяться, что по  телефонному
звонку кто-то приедет и заберет  трупы,  не  приходилось.  Лето  было  в
разгаре, вокруг уже вились черные рои мух. Лучше всего  было  бы  вырыть
яму и похоронить в ней зверей, однако яма требовалась очень  большая,  и
сотрудники зоопарка просто не справились бы с этой работой.
   Тогда рабочие сказали ветеринарному врачу:
   - Доктор, если вы отдадите нам убитых  зверей,  мы  сами  все  решим.
Вывезем их на тележках за город и уладим лучшим  образом.  У  нас  много
друзей, которые помогут. Так что не беспокойтесь. А за это уступите  нам
шкуры и мясо - особенно медвежье  мясо.  Люди  его  очень  ценят.  Да  и
лекарство из медведей и тигров делают,  хорошую  цену  дают.  Сейчас  уж
поздно говорить, но солдатам надо было только в головы целиться. Тогда и
за шкуры можно было бы порядочные деньги взять. Разве ж это дело  -  так
стрелять? Поручили бы нам с самого начала - мы бы справились куда лучше.
- Поразмыслив, врач согласился на эту сделку. Других вариантов не  было.
В конце концов, это их страна.
   Через некоторое время в зоопарк явился десяток китайцев  с  порожними
тележками. Убитых животных выволакивали из сарая, грузили и привязывали,
накрывая циновками. Все это китайцы проделывали почти в полном молчании,
с бесстрастными, ничего не выражающими лицами.  Закончив  погрузку,  они
покатили куда-то свои старые тележки, которые под тяжестью наваленных на
них туш издавали резкий, похожий на дыхание астматика, скрип. Так в  тот
жаркий августовский день закончилась расправа над  животными.  Расправа,
учиненная, по словам китайцев, ужасно неумело. Осталось  лишь  несколько
чисто убранных пустых клеток. А обезьяны все  продолжали  в  возбуждении
выкрикивать что-то на своем непонятном языке.  Лихорадочно  метались  по
тесной клетке барсуки. Птицы отчаянно хлопали  крыльями,  разбрасывая  в
разные стороны перья. Не переставая, верещали цикады.

***

   После  расстрела  солдаты  вернулись  в  свой  штаб,  последняя  пара
рабочих-китайцев исчезла куда-то вместе с тележкой, нагруженной  трупами
зверей, и зоопарк опустел,  как  дом,  откуда  вывезли  всю  обстановку.
Присев на бортик пересохшего фонтана, в котором уже давно не было  воды,
ветеринар поднял глаза на небо и принялся рассматривать четкие очертания
облаков. Прислушался к стрекоту цикад. Заводной Птицы уже не было слышно
- впрочем, ветеринар этого не заметил. Да он  никогда  и  не  слышал  ее
раньше. Ее голос  знал  только  молодой  солдат,  которого  потом  убили
лопатой на шахте в Сибири.
   Ветеринар достал  из  нагрудного  кармана  промокшую  от  пота  пачку
сигарет, вытащил одну, чиркнул спичкой и тут заметил, что у  него  мелко
дрожат руки. Дрожь не  унималась  -  закурить  удалось  лишь  с  третьей
спички. Нельзя сказать, что происшедшее в зоопарке стало для него  таким
уж сильным эмоциональным потрясением.  Прямо  у  него  на  глазах  почти
мгновенно "ликвидировали" столько животных, а он -  непонятно  почему  -
почти не испытывал ни удивления, ни печали, ни гнева. Он вообще  как  бы
ничего не чувствовал - просто был ошеломлен и потерян.
   Ветеринар сидел, дымя сигаретой, и пытался  разобраться,  что  с  ним
творится. Посмотрел на сложенные на коленях руки,  потом  снова  перевел
взгляд на плывущие в небе облака. Открывавшийся  перед  ним  мир  внешне
оставался таким же, как всегда. Он не замечал никаких перемен. И все  же
это должен быть иной мир. Он сам  есть  его  частица,  частица  мира,  в
котором "подверглись ликвидации" медведи, тигры, леопарды и  волки.  Еще
утром все они жили, существовали, а сейчас, в четыре часа, их  уже  нет,
их существование прекратилось.  Солдаты  с  ними  расправились,  и  даже
трупов не осталось.
   Между двумя этими  разными  мирами  пролегла  непреодолимая  глубокая
трещина. "Она должна быть, абсолютно точно", - думал ветеринар, но никак
не мог понять, в чем заключается эта  разница.  С  виду  все  оставалось
по-прежнему. Он был растерян: откуда в нем появилось  незнакомое  прежде
равнодушие, безучастность ко всему?
   Вдруг он почувствовал страшную усталость. Вспомнив, что почти не спал
прошлой ночью, подумал:  "Лечь  бы  сейчас  где-нибудь  под  деревом,  в
прохладной тени и поспать хоть  немного,  чтобы  ни  о  чем  не  думать,
отключиться, провалиться в безмолвную темноту".  Ветеринар  взглянул  на
часы. Надо  позаботиться  о  корме  для  оставшихся  животных,  полечить
бабуина, у которого поднялась температура. У  него  была  куча  дел,  но
сначала обязательно нужно поспасть. Все остальное - потом.
   Ветеринар направился в ближнюю рощицу и вытянулся на траве в укромном
месте, где его никто не видел. Накрытая тенью трава приятно  холодила  и
пахла милыми воспоминаниями  детства.  Крупные  маньчжурские  кузнечики,
жизнерадостно стрекоча,  скакали  через  его  лицо.  Лежа,  он  еще  раз
закурил. Дрожь в руках, к счастью, унялась. Глубоко  затягиваясь  дымом,
ветеринар  представил,  как  китайцы  снимают  шкуры  с  убитых  недавно
животных, кромсают мясо. Раньше ему не раз доводилось  видеть,  как  они
это делают. Получалось очень  ловко.  Зверей  разделывали  за  считанные
минуты, отделяя шкуру, мясо, внутренности, кости. Казалось,  все  это  с
самого начала существовало по отдельности и лишь по какой-то случайности
соединилось вместе. "Не успею я проснуться, -  думал  ветеринар,  -  как
мясо уже будет на рынке. Раз-два - и готово".  Он  вырвал  пучок  травы,
подержал в руке, пробуя,  какая  нежная  она  на  ощупь,  потом  погасил
сигарету и, вздохнув, выпустил из легких остатки табачного дыма.  Закрыл
глаза, и крылышки скакавших вокруг кузнечиков зашуршали гораздо  громче:
казалось, что эти кузнечики - никак не меньше лягушек.
   "А может, мир устроен как простая вращающаяся дверь?  -  мелькнуло  в
угасавшем сознании. - Куда в этот момент  ступила  твоя  нога,  в  такой
секции ты и окажешься. В одной секции тигры существуют, в другой -  нет.
Только и всего.  И  никакой  здесь  нет  логической  последовательности,
поэтому выбор, по большому счету, не имеет смысла. Не потому ли я  никак
не могу ощутить этого разрыва  между  мирами?"  Но  дальше  этого  мысли
ветеринара не пошли. Углубляться  в  такие  материи  он  уже  был  не  в
состоянии. Скопившаяся в теле усталость, тяжкая и  душная,  давила,  как
сырое одеяло. Мыслей больше не было - он  просто  вдыхал  ароматы  трав,
слушал, как шуршат кузнечики, и чувствовал,  как  густая,  плотная  тень
словно плотной пленкой окутывает тело.
   Наконец, он погрузился в тяжелый послеполуденный сон.

***

   Подчиняясь приказу, на транспорте остановили машины, и судно  замерло
посреди моря. У него не было  ни  единого  шанса  улизнуть  от  новейшей
быстроходной подлодки,  по-прежнему  державшей  транспорт  под  прицелом
орудия и пулеметов. Команда подлодки была готова открыть огонь  в  любую
минуту. Но несмотря на это,  в  такой  момент  непонятное,  необъяснимое
спокойствие повисло в воздухе между двумя кораблями. Матросы с  подлодки
открыто стояли на палубе и смотрели на транспорт с таким видом, будто не
знали, чем заняться. Многие  даже  касок  не  надели.  Был  безветренный
летний день, корабли стояли с застопоренными машинами, и  только  слышно
было, как лениво плещутся о борта волны. На лодку  просигналили:  "Мы  -
транспортное судно.  Перевозим  гражданских  лиц  без  оружия.  Военного
снаряжения, припасов, персонала на борту нет. Спасательных шлюпок  почти
не имеем". С подлодки ответили резко: "Это не наша  проблема.  Открываем
огонь ровно через десять минут, независимо от того,  покинете  вы  судно
или нет". На этом обмен сигналами закончился. Капитан  транспорта  решил
не сообщать пассажирам о содержании  переговоров.  Что  толку?  Кому-то,
может, посчастливится остаться в живых, но  большинство  пойдет  на  дно
вместе с этой  несчастной  здоровенной  посудиной.  Капитану  захотелось
пропустить напоследок стаканчик виски, но бутылка скотча, которую он так
берег, стояла в ящике стола в его  каюте,  и  времени  идти  за  ней  не
оставалось. Капитан снял фуражку  и  посмотрел  на  небо,  надеясь,  что
каким-то  чудом  в   небесах   вдруг   покажется   эскадрилья   японских
истребителей. Но этого не произошло. Капитан сделал  все,  что  мог.  Он
снова подумал о виски.
   Когда отпущенное  время  истекло,  на  подлодке  началась  непонятная
суета. Стоявшие на  площадке  над  рубкой  офицеры  о  чем-то  торопливо
разговаривали. Один из них быстро спустился на главную палубу и  забегал
перед матросами, громко выкрикивая какие-то команды. Среди  матросов  на
огневых позициях прошло легкое движение. Один решительно тряхнул головой
и несколько раз стукнул кулаком по стволу пушки.  Другой  снял  каску  и
посмотрел на небо. Со стороны трудно было объяснить их поведение, трудно
разобрать, что это - гнев или радость, досада или возбуждение.  Люди  на
транспорте никак не могли понять, в чем дело и  к  чему  все  идет.  Они
наблюдали за матросами с таким видом, будто смотрели пантомиму, не  имея
перед собой сценария (но понимая, что разворачивавшееся у них на  глазах
действо содержит что-то очень важное для них), смотрели, затаив дыхание,
в надежде уловить хоть какой-то намек на то, что  происходит.  Но  скоро
волнение среди команды улеглось, по приказу с  мостика  палубное  орудие
быстро разрядили. Вращая рукоять приводного механизма, матросы вернули в
исходное положение пушку, которая  держала  под  прицелом  транспорт,  -
теперь ствол орудия был повернут прямо вперед, - и поставили заглушку на
ее жуткое черное жерло. Снаряды спустили  обратно  вниз,  команда  бегом
бросилась к люкам. Теперь матросы двигались совсем по-другому - быстро и
энергично. Четкие, экономные движения, никакой болтовни.
   На подлодке низко и уверенно взвыли машины, несколько  раз  прогудела
сирена, подавая  сигнал:  "Команде  покинуть  палубу".  Лодка  двинулась
вперед и тут же стала погружаться, вздымая крупные  клочья  белой  пены,
словно только и  дожидалась,  пока  матросы  покинут  палубу  и  задраят
изнутри  люки.  Вода  накрыла  узкую   и   длинную   палубу,   поглотила
установленную на ней пушку. Рубка уходила  в  глубину,  рассекая  густую
синеву моря, вслед за ней, точно желая  скрыть  последние  следы  своего
присутствия, из виду пропали антенна и перископ. Поднявшаяся  было  зыбь
быстро улеглась, и осталось море - небывало тихое и спокойное в тот день
летнее море.
   Подлодка скрылась с такой же непостижимой быстротой, как появилась, а
пассажиры, замерев, стояли на палубе, не  сводя  глаз  с  расстилавшейся
морской глади. Никто даже не кашлянул.  Капитан,  придя  в  себя,  отдал
команду штурману, тот передал ее в машинное отделение, и древняя судовая
машина застонала, завыла  протяжно,  как  собака,  получившая  пинок  от
хозяина.
   Затаив дыхание, команда транспорта ждала торпедной атаки. Американцы,
видно, решили, что, чем тратить  время  на  орудийный  обстрел,  быстрее
будет выпустить по судну торпеду.  Транспорт  стал  выписывать  зигзаги,
капитан и штурман,  с  биноклями  в  руках,  вглядывались  в  сверкающую
поверхность моря, боясь увидеть роковой белый след торпеды.  Но  торпеда
так и не появилась. Лишь через двадцать минут после того, как  подводная
лодка скрылась из виду, люди, наконец, начали понимать,  что  избавились
от смертельной угрозы. Сначала они никак не могли  в  это  поверить,  но
мало-помалу до них дошло: смерть обошла их стороной. Даже капитан не мог
понять, почему вдруг  американцы  решили  не  атаковать  транспорт.  Что
произошло? (Только потом он узнал, что  в  тот  момент,  когда  подлодка
готовилась к атаке, из американского  штаба  пришел  приказ  -  избегать
столкновений с противником,  пока  он  не  нападет  первым.  14  августа
японское правительство сообщило союзникам,  что  оно  принимает  условия
Потсдамской декларации и согласно на безоговорочную капитуляцию.)  Когда
напряжение спало, некоторые  пассажиры  тут  же  на  палубе  разразились
рыданиями,  но  большинство  не  имело  сил  ни  плакать,  ни  смеяться.
Несколько часов, а кое-кто - и дней пассажиры оставались  как  бы  не  в
себе. Долго не отпускавший их запредельный кошмар острыми шипами  впился
в легкие, сердце, позвоночник, мозг, чрево,  оставив  неизгладимый  след
навсегда.
   А маленькая Мускатный Орех все это время  крепко  спала  на  руках  у
матери. Проспала  как  убитая  двадцать  с  лишним  часов.  Мать  громко
окликала ее, хлопала по щекам. Все напрасно -  девочка  не  просыпалась.
Она будто погрузилась на морское дно. Дыхание становилось все реже - его
было еле слышно, пульс - все медленнее. Но когда судно пришло в  Сасэбо,
она вдруг проснулась, словно неведомая мощная сила вернула ее обратно  в
этот мир. Мускатный Орех не видела, как  американская  подлодка  сначала
изготовилась к атаке, а потом развернулась и ушла. О том, что произошло,
она узнала от матери гораздо позже.
   Транспорт кое-как добрался до Сасэбо  утром  на  следующий  день,  16
августа, после десяти. В порту  стояла  жутковатая  тишина,  встречающих
видно не было. На зенитной батарее у входа в гавань тоже ни  души.  Одно
лишь немое летнее солнце неистово жарило своими лучами землю.  Казалось,
весь мир замер, пораженный параличом, и у людей на транспорте  сложилось
ощущение, что они по ошибке вступили в  царство  мертвых.  Спустя  годы,
проведенные на чужбине, пассажиры в безмолвии смотрели на родную  землю.
В полдень 15 августа по радио передали императорский указ  об  окончании
войны. За семь дней до этого атомная  бомба  сожгла  дотла  Нагасаки.  А
через  несколько  дней  в  истории  растворилось  государство-призрак  -
Маньчжоу-го. Судьбу его разделил ветеринарный врач с родимым  пятном  на
щеке, неожиданно оказавшийся не в