о не собиралась.
   - Всю одежду, которую он носит, вы ему выбираете?  Ведь  так?  Как  и
мне?
   - Не люблю, когда люди одеты кое-как. Терпеть  не  могу.  По  крайней
мере те, кто меня окружает, должны  одеваться  как  можно  лучше.  Надо,
чтобы все было в порядке, - не важно, смотрят на тебя или нет.
   - Тогда вам, наверное, и моя двенадцатиперстная кишка не  понравится,
- попробовал пошутить я.
   - У тебя с  ней  проблемы?  -  спросила  она  совершенно  серьезно  и
взглянула на меня. Я пожалел о своей шутке.
   - Да нет, пока все нормально. Я так просто сказал. Для примера.
   Женщина снова  вопросительно  посмотрела  на  меня.  Неужели  о  моей
двенадцатиперстной кишке думает?
   - Так вот. Я хочу, чтобы  все  выглядели  как  следует,  хотя  мне  и
приходится за это платить. Только и всего. Пусть тебя  это  не  волнует.
Это мое дело. Просто я физически не переношу вида грязной одежды.
   - Так же как музыкант с идеальным слухом не выносит фальшивой игры?
   - Вроде того.
   - Неужели вы покупаете одежду всем, кто вокруг вертится?
   - Да. Впрочем, таких людей не так много. А весь мир не оденешь,  даже
если не нравится, как он одет.
   - Все имеет свои пределы, - проговорил я.
   - Вот-вот, - согласилась она.

***

   Наконец принесли салат, и мы принялись за  еду.  Дрессинга  в  салате
действительно оказалось всего несколько капель.
   - Еще вопросы есть? - спросила женщина.
   - Еще хотелось бы знать, как вас зовут. Чтобы называть как-то.
   Какое-то время она молча пережевывала редиску. Между бровей появилась
глубокая складка, будто по ошибке она взяла в рот что-то ужасно горькое.
   - Зачем тебе мое имя? Ты же писем мне писать не собираешься. Все  эти
имена - пустяки, не имеют значения.
   - Но если надо будет позвать, когда вы ко  мне  спиной?  Как  же  без
имени?
   Она положила вилку на тарелку и приложила салфетку к губам.
   - Понятно. Я об этом совсем не думала.  Ты  прав:  могут  быть  такие
ситуации.
   Она задумалась, а я, ничего не говоря, занялся салатом.
   - Значит,  нужно  какое-нибудь  имя,  чтобы  можно  было  меня  сзади
окликнуть?
   - Ну, в общем, да.
   - И не обязательно настоящее?
   Я кивнул.
   - Имя, имя... что бы придумать?
   -  Что-нибудь  простое,  легкое.  Желательно  конкретное,  настоящее,
такое, что можно руками потрогать, видеть глазами. Так легче запомнить.
   - Что, например?
   - Ну, я своего кота  зову  Макрель.  Вернее,  только  вчера  его  так
назвал.
   - Макрель, - повторила она вслух, словно  желая  удостовериться,  как
звучит это слово. Взгляд ее остановился на подставке для соли  и  перца,
пока, наконец, она не подняла голову и не проговорила:
   - Мускатный Орех.
   - Мускатный Орех?
   -  Вот,  пришло  вдруг  в  голову...  Можешь  так  меня  звать.   Нет
возражений?
   - Нет, конечно. А как называть вашего сына?
   - Корица.
   - Петрушка, шалфей, розмарин и тимьян , - протянул я нараспев.
   - Мускатный Орех Акасака и Корица Акасака... По-моему, неплохо?
   Мускатный Орех Акасака и Корица Акасака... Мэй  Касахара  была  бы  в
шоке, узнай она о том, с какими типами я познакомился.  "Ну,  ты  даешь,
Заводная Птица! Неужели никого понормальнее найти не мог? Почему?" - "Не
знаю, Мэй. Понятия не имею, почему".
   - Знаете, год назад я познакомился с  двумя  девушками  -  Мальтой  и
Критой, по фамилии Кано, - сказал я. - И после этого  со  мной  начались
разные чудеса. Впрочем, сейчас их уже нет.
   Мои слова на Мускатный Орех впечатления не произвели, она  лишь  едва
заметно кивнула.
   - Пропали куда-то, - добавил я  тихо.  -  Исчезли,  как  роса  летним
утром.
   Растаяли, как звезды на рассвете.
   Женщина  наколола  на  вилку  листок   какой-то   зелени,   по   виду
напоминавшей цикорий, и отправила его в рот. Затем, будто вспомнив вдруг
о давно данном обещании, взяла стакан и сделала глоток воды.
   - Тебе, верно, хочется  услышать  о  деньгах?  Тех,  что  ты  получил
позавчера. Так ведь?
   - Еще как хочется, - отозвался я.
   - Могу рассказать, но может статься, это будет долгая история.
   - До десерта уложитесь?
   - Вряд ли, - сказала Мускатный Орех.

9
В колодце

   Спустившись по прикрепленной к стене металлической  лестнице  на  дно
колодца, в  кромешный  мрак,  я,  как  всегда,  шарю  руками  в  поисках
бейсбольной биты, которая стоит здесь, прислоненная к стенке. Эту  самую
биту я почти бессознательно унес из дома того парня с чехлом от  гитары.
В окружающей со всех сторон темноте прикосновение к старой  исцарапанной
бите  странным  образом  успокаивает  меня,  помогает   сосредоточиться.
Поэтому я все  время  оставляю  биту  в  колодце.  Да  и  лазить  с  ней
вверх-вниз по лестнице хлопотно.
   Нащупав биту, крепко, как игрок на бейсбольной  площадке,  обхватываю
обеими руками рукоятку, убеждаясь,  что  это  моя  бита.  Потом  начинаю
проверять, не изменилось ли что в этой кромешной тьме, где не  видно  ни
зги.  Напрягаю  слух,  набираю  воздух  в  легкие,  обследую   подошвами
кроссовок  землю  под  ногами,  легонько  постукиваю  битой  по  стенам,
проверяя на прочность. Этот ритуал уже вошел у меня в привычку и  нужен,
чтобы успокоиться. Дно колодца - как морское дно. Все  застыло  здесь  в
первозданном виде, как бы придавленное прессом: дни проходят,  и  ничего
не меняется.
   Высоко над головой плавает светлый кружок -  кусочек  осеннего  неба.
Глядя на него, я думаю об октябрьском вечере, о мире там,  наверху,  где
живут своей жизнью люди. В неярком, редком  свете  осени  они  ходят  по
улицам, покупают что-то в магазинах, готовят  еду,  на  электричке  едут
домой. И думают, что это все само собой разумеется, а может, и вовсе  не
задумываются. Раньше и я делал то же самое  -  был  безымянной  частицей
этого  неопределенного  неясного  сущего,  называемого   "людьми".   Они
принимают друг друга, живут в лучах этого света, и независимо  от  того,
длится это целую вечность или всего один миг,  между  ними  должна  быть
какая-то окрашенная светом близость. Но я больше не  принадлежу  к  ним.
Они - там, на поверхности, а я - тут, на дне глубокого  колодца.  У  них
есть свет, я же теряю его. Иногда  кажется,  что  мне  не  найти  дорогу
обратно в тот мир, не суждено снова обрести покой, который дает человеку
свет, я уже никогда больше не возьму на руки  своего  мягкого  кота.  От
этих мыслей в груди поднимается тупая, щемящая боль.
   Я ковыряю рыхлую землю ногой, и  возникающие  там,  наверху,  картины
отодвигаются  от  меня  все  дальше.  Чувство  реальности  слабеет,  его
вытесняет ощущение, что между мной и колодцем - тесная связь. Здесь,  на
дне, тепло и спокойно: тронешь мягкий земляной покров - и коже  приятно.
Боль в груди тает, как круги на воде. Это место принимает меня  так  же,
как я принимаю его. Еще крепче сжимаю в руках биту. Зажмуриваюсь,  потом
открываю глаза и поднимаю их кверху.
   Потянув за веревку, закрываю крышку колодца (для этого  приспособлено
устройство со шкивом  -  сообразительный  Корица  придумал),  и  темнота
становится непроницаемой. Колодец  закрыт  наглухо  -  не  проникает  ни
единого проблеска света. Не слышно и ветра,  порывы  которого  временами
долетали сюда. Теперь я полностью оторван от "людей". У меня нет с собой
даже фонаря. Это как принятие веры: я хочу  показать  им,  что  принимаю
темноту полностью, такой, какова она есть.
   Я опускаюсь на землю, прислоняюсь спиной к бетонной стенке  и,  зажав
между коленей биту,  закрываю  глаза.  Прислушиваюсь  к  ударам  сердца.
Конечно, закрывать глаза в абсолютной темноте нет  необходимости  -  все
равно ничего не видно. Но я все-таки зажмуриваюсь, и в  этом  есть  свой
смысл, как бы темно ни было вокруг. Несколько раз набираю  полную  грудь
воздуха, приучая тело к глубокому  мрачному  пространству,  принимающему
форму цилиндра. Здесь стоит все тот же запах, воздух все так же  холодит
кожу. Однажды этот колодец полностью засыпали; странно  -  воздух  здесь
остался таким же, как прежде, когда я впервые залез  сюда,  затхлым,  он
отдает плесенью и чуть влажен. Здесь нет времен года, и даже само  время
здесь не существует.

***

   На ногах, как всегда, старые теннисные тапочки,  на  руке  -  часы  в
пластмассовом корпусе. Они  были  на  мне  во  время  первого  спуска  в
колодец. Как и бейсбольная бита, тапочки  и  часы  успокаивают  меня.  Я
проверяю, плотно ли они сидят, как  прилегают  к  телу.  Убеждаюсь,  что
неотделим от самого себя.  Открываю  глаза  и  немного  погодя  закрываю
снова, чтобы  давление  мрака,  сгустившегося  внутри  меня,  постепенно
сравнялось с давлением окружающей темноты. Время идет вперед, и скоро  я
опять, как это обычно бывает, перестаю различать эту грань.  Я  не  могу
даже сказать, открыты мои глаза или, наоборот, закрыты.  Пятно  на  щеке
начинает  понемногу  теплеть,  и   чувствуется,   как   оно   наливается
ярко-фиолетовой синевой.
   В сливающейся в сплошную массу темноте я собираю на этой отметине все
мысли и чувства и думаю о той комнате. Хочу отделиться от  своего  тела,
как  в  минуты  близости  с  теми  женщинами,  вырваться  из  неуклюжей,
скорчившейся  во  мраке  плотской  оболочки.  Теперь  я  -  всего   лишь
опустевший  дом,  заброшенный  колодец.  Я  стараюсь  выбраться  наружу,
перескочить в иную, движущуюся с другой скоростью реальность и изо  всех
сил сжимаю обеими руками биту.
   И вот только одна стена отделяет меня от  той  таинственной  комнаты.
Надо суметь проникнуть сквозь нее своими силами, используя мощь, которую
несет в себе разлитая здесь густая тьма.

***

   Если  задержать  дыхание  и  сосредоточиться,  можно  различить,  что
находится в той комнате. Меня там нет, но я ее вижу.  Это  двухкомнатный
номер в гостинице - № 208. Окна занавешены плотными шторами, и в комнате
очень темно. В вазе  -  огромный  букет  цветов,  наполняющих  помещение
соблазнительным ароматом. У входа стоит большой торшер,  но  лампочка  в
нем не горит - погасла, как луна с наступлением утра.  И  все  же  стоит
напрячь зрение, как через некоторое  время  в  чуть  заметном  свечении,
неведомо откуда  проникающем  в  комнату,  начинают  проступать  смутные
очертания предметов. Так бывает в кинотеатре, когда  глаза  привыкают  к
темноте. На маленьком столике в центре комнаты -  едва  начатая  бутылка
"Катти Сарк", лед в ведерке - его только что накололи  (кусочки  еще  не
успели подтаять и выделяются  четко  обозначившимися  твердыми  краями),
здесь же - стакан, наполненный виски со  льдом.  Поднос  из  нержавеющей
стали растекся по столу застывшей льдистой лужицей. Который сейчас  час?
Определить невозможно. Утро? Вечер? Или глубокая ночь?  А  может,  здесь
вообще не существует времени? На кровати в задней комнате  женщина  -  я
слышу, как она шуршит простыней. Стакан чуть подрагивает в  ее  руке,  и
кусочки льда, ударяясь друг о друга, доносят до меня удивительно чистый,
прозрачный звук. Смешавшиеся с  воздухом  мельчайшие  частицы  цветочной
пыльцы, сливаясь  с  этим  звуком,  трепещут,  приходя  в  движение  при
малейшем  дуновении.  Мрак  неслышно  вбирает  в  себя  пыльцу,  и  она,
поглощенная тьмой, еще  больше  сгущает  царящую  вокруг  мглу.  Женщина
подносит стакан к губам, отпивает совсем  немного  и  проглатывает.  Она
собирается что-то сказать мне. Из-за темноты в спальне ничего не видно -
можно разобрать только едва  заметную  движущуюся  тень.  Женщина  хочет
что-то сказать. Затаив дыхание, я жду. Жду ее слов.
   И они здесь, эти слова.

***

   Я оглядываю комнаты сверху, словно фантастическая  птица,  парящая  в
нереальных, придуманных  небесах.  Могу  приблизить  открывающийся  вид,
взглянуть на него с высоты птичьего полета, снова  приблизить.  Конечно,
очень важно рассмотреть картину во всех подробностях. Я проверяю  каждую
деталь - форму, цвет, ощущения. Они почти никак не связаны,  в  них  нет
тепла. В данный момент  я  лишь  провожу  инвентаризацию  -  механически
выстраиваю эти детали в ряд. Но это вполне стоящее занятие - постепенно,
мало-помалу соединять реальность в единое целое. Так  от  трения  камней
или кусочков дерева друг о друга  в  конце  концов  выделяется  тепло  и
появляется огонь. Это похоже на то,  как  из  набора  на  первый  взгляд
бессмысленных,   однообразно   повторяющихся   раз   за   разом   звуков
складываются слоги...
   Я чувствую, как в самых глубинах мрака возникает эта слабая,  неясная
связь. Замечательно... Кругом тишина,  и  они  пока  не  замечают  моего
присутствия. Стена, отделяющая меня от того места, тает и  расплывается,
как желе. Я задерживаю дыхание. Вот! Сейчас!
   Но стоит мне направиться к стене, как раздается  резкий  стук  -  там
будто знали, что я собираюсь сделать. Кто-то  сильно  стучит  кулаком  в
дверь комнаты. Я уже слышал этот стук раньше - резкий и  отрывистый,  он
похож на грохот молотка, которым забивают в стену гвоздь. Тот  же  стук:
два удара, короткая пауза, еще два удара. Я слышу, как женщина вздыхает.
Висящая  в  воздухе  пыльца  приходит  в  движение,  содрогается   мрак.
Разрывающий   тишину   звук   наглухо   перекрывает   проход,    который
только-только стал открываться передо мной.
   И так происходит раз за разом.

***

   Я опять в своей  физической  оболочке  -  сижу  в  глубоком  колодце,
привалившись к стене и стиснув бейсбольную  биту.  Руки  вновь  начинают
осязать здешний мир.  Это  напоминает  изображение,  которое  постепенно
становится все четче при  наведении  на  фокус.  Я  чувствую,  как  бита
повлажнела от пота  моих  ладоней.  Сердце  бешено  колотится  в  горле,
резкий, вспарывающий тишину звук  еще  стучит  в  ушах.  Слышно,  как  в
темноте медленно поворачивается дверная ручка - кто-то  (или  что-то)  с
той стороны хочет отворить дверь и тихо войти в комнату, но в  этот  миг
все образы исчезают. Передо мной - снова стена, такая же твердая, как  и
была, и я снова - по эту сторону.
   В обволакивающей меня чернильной тьме колочу по стенке битой - передо
мною все та же прочная и холодная бетонная  стена.  Я  заключен  в  этом
цилиндре из бетона. "Остается совсем чуть-чуть",  -  говорю  я  себе.  С
каждым разом я все ближе и ближе. Это совершенно точно.  Когда-нибудь  я
преодолею эту преграду и проникну внутрь. Окажусь в комнате прежде,  чем
раздастся стук. Но сколько еще  времени  понадобится,  чтобы  достигнуть
цели? И сколько его остается у меня в запасе?
   В то же время мне  становится  страшно:  а  вдруг  это  действительно
произойдет? Я боюсь встретиться с  тем,  что  должно  быть  там,  по  ту
сторону.
   Некоторое время я сижу на  корточках  в  темноте.  Надо  успокоиться,
дождаться, когда сердце придет в нормальный ритм, отцепить руки от биты.
Чтобы встать и подняться наверх по  металлической  лестнице,  нужно  еще
немного времени, еще немного сил.

10
Операция "Зоопарк"
(или Палачи поневоле)

   Мускатный Орех Акасака поведала  мне  историю  о  тиграх,  леопардах,
волках и медведях. Знойным августовским днем 1945  года  их  расстреляли
солдаты.  Она  излагала  события  так  последовательно  и   четко,   что
создавалось впечатление, будто передо мной на белоснежном экране крутили
документальное кино. Ее рассказ не оставлял ни малейшей неясности,  хотя
на самом деле она ничего этого не видела. Потому  что  стояла  тогда  на
палубе транспортного судна, державшего курс на Сасэбо,  и  наблюдала  за
американской подводной лодкой.
   Спасаясь от духоты превратившегося в парилку  трюма,  Мускатный  Орех
вместе со многими другими пассажирами выбралась на палубу и, держась  за
поручни, наслаждалась  легким  ветерком,  не  сводя  глаз  со  спокойной
морской глади, как вдруг из воды без всякого предупреждения,  совершенно
неожиданно, как во сне, показалась  подлодка.  Сначала  антенна,  радар,
перископ, потом поверхность вспорола рубка и, наконец, под лучи  летнего
солнца подставила свои мокрые голые бока вся металлическая громадина.  И
хотя эта  махина  могла  быть  только  подлодкой  и  ничем  другим,  она
показалась Мускатному Ореху неким  символическим  знаком.  Или  каким-то
непостижимым аллегорическим существом.
   Некоторое время  подлодка  шла  с  транспортом  параллельным  курсом,
словно подкрадывалась к добыче. Скоро открылся люк, и на палубу один  за
другим, не торопясь, почти  вяло,  стал  выбираться  экипаж.  Офицеры  с
палубы рубки наблюдали за транспортом в большие бинокли, стекла  которых
поблескивали на солнце. Транспорт был набит гражданскими, в  большинстве
-  женщинами  и  детьми,  семьями  японских  чиновников,  работавших   в
Маньчжоу-го, и разного начальства Южно-Китайской  железной  дороги.  Они
бежали  на  родину,  спасаясь  от  хаоса,  который   несло   неотвратимо
надвигавшееся поражение Японии. Ужасам, ожидавшим их в Китае,  эти  люди
безропотно предпочли риск стать мишенью для американских подводных лодок
в открытом море. Они считали, что так лучше, - считали, по крайней мере,
до тех пор, пока такая подлодка не возникла у них перед глазами.

***

   Командир подлодки убедился, что на транспорте нет вооружения и его не
сопровождает конвой. Бояться было нечего. Кроме того,  американцы  имели
полное  превосходство  в  воздухе.  Окинава  уже  пала,  и  на  японской
территории почти не осталось истребителей, способных подняться  в  небо.
Американцы не суетились  -  время  работало  на  них.  Вращая  рукоятки,
матросы навели  палубное  орудие  на  транспорт.  Младший  офицер  отдал
короткий приказ, и три матроса начали готовить орудие к  бою.  Еще  двое
открыли люк на задней палубе, вытащили тяжелые  снаряды.  Другая  группа
матросов  отработанными  движениями  подавала  боеприпасы  к   пулемету,
установленному  на  выступе  палубы  возле  рубки.  Все  готовившиеся  к
стрельбе матросы напялили  каски,  хотя  некоторые  оставались  по  пояс
голыми, а наверное, половина команды была в  шортах.  Приглядевшись  как
следует, Мускатный Орех увидела на руках у американцев яркие татуировки.
Она вообще многое замечала - стоило только присмотреться.
   Хотя все вооружение  подлодки  составляли  орудие  и  пулемет,  их  с
избытком хватило бы, чтоб отправить на дно старый потрепанный  сухогруз,
который переоборудовали  в  транспорт.  Запас  торпед  на  подлодке  был
ограничен, и предназначались они только на случай непредвиденных  встреч
с боевыми  кораблями  противника,  если  те  у  Японии  еще  оставались.
Существовало такое железное правило.
   Крепко ухватившись за перила, Мускатный Орех  наблюдала,  как  черный
орудийный ствол поворачивается в ее сторону. Только что он был мокрым, и
вот летнее солнце уже высушило  его.  Ей  не  приходилось  видеть  таких
больших пушек. В Синьцзине было много японских  полевых  орудий,  но  по
размеру они не шли ни в какое сравнение с пушкой, которую она увидела на
палубе субмарины. С подлодки просигнализировали прожектором: "Немедленно
остановиться! Открываем огонь  на  поражение!  Пересадите  пассажиров  в
спасательные шлюпки!" (Мускатный Орех, конечно, не  могла  тогда  понять
сигналов, но приказы  эти  четко  запечатлелись  у  нее  в  памяти.)  На
транспорте, кое-как переделанном из сухогруза в самый разгар неразберихи
военного времени, спасательных средств не  хватало.  Оказалось,  что  на
пятьсот с лишним пассажиров и  членов  команды  -  всего  две  маленькие
шлюпки. Спасательных жилетов и кругов тоже почти не было.
   Сжимая руками поручень, Мускатный Орех, как завороженная, не  сводила
глаз с обтекаемого тела  субмарины.  Подлодка  сверкала  на  солнце  как
новенькая, на корпусе  -  ни  пятнышка  ржавчины.  Девочка  смотрела  на
выведенный белой краской номер на рубке, на вращающуюся  сверху  антенну
радара, на офицера в темных очках с белыми, как  песок,  волосами.  "Эта
подлодка возникла из глубины  моря,  чтобы  нас  всех  убить,  -  думала
Мускатный Орех. - Но в этом нет ничего особенного. И война тут совсем ни
при чем, такое может произойти гд