побреетесь хорошо и чисто. Хватит на цельный день.
   Когда  вы  кончаете  бритье,  он  уносит  таз  для   умывания,   а   вы
возвращаетесь в  свою  комнату  и  одеваетесь.  Затем  вы  спускаетесь  по
лестнице и выходите на улицу, полную потрясающих  чудес,  ибо  ваш  родной
городок, несмотря на существование в нем Философского общества,  был  лишь
крохотным местечком и вам никогда не приходилось видеть ни высоких зданий,
ни собачек-такс; вам никогда не приходилось видеть ни  мужчин  в  замшевых
ботинках, ни женщин, сморкающихся в  листок  "клинекса";  вам  никогда  не
приходилось видеть автоматическую кассу у стоянки машин и  не  приходилось
ощущать, как дрожит земля под ногами, когда проходит  поезд  подземки.  Но
прежде всего вы замечаете красоту неба. Вы привыкли  считать  -  возможно,
вам это говорили, - что красотой небес отличается ваша родина, а теперь  с
изумлением видите, что над распутной столицей от края до края простирается
стяг или геральдическое поле прекраснейшей голубизны.
   Раннее утро. В воздухе пахнет дешевой сдобой, повсюду громкий и веселый
шум мчащихся грузовиков и стук откидываемых задних бортов. Вы  заходите  в
булочную позавтракать. Официантка приветливо улыбается вам, и вы  думаете:
"Возможно. Пожалуй. Позже". Потом вы опять выходите на  улицу  и  таращите
глаза. Шум движения стал громче, и вы недоумеваете, как люди могут жить  в
этом водовороте, как они выдерживают. Мимо  проходит  мужчина  в  пиджаке,
сшитом будто из очесов, и вы думаете, каким неприличным показался бы такой
пиджак в Сент-Ботолфсе. Люди смеялись бы. В окне многоквартирного дома  вы
видите старика в нижней рубахе, который что-то ест из  бумажного  мешочка.
Кажется, жизнь так безжалостно обошла его,  что  вам  становится  грустно.
Потом, переходя улицу, вы чуть не  погибаете  под  грузовиком.  Оказавшись
снова на краю тротуара, вы удивляетесь темпу жизни в этом огромном городе.
Как только жители умудряются приноровиться к такому темпу? Куда ни глянь -
всюду признаки разрушения и созидания. Дух города как будто  не  уверен  в
своих целях и в своих вкусах. Здесь не только  разрушают  хорошие  здания,
здесь уничтожают хорошие улицы; и шум так громок,  что  никто  не  услышит
вас, если вы будете звать на помощь.
   Вы шагаете. Вы ощущаете запах кухни испанского ресторана, запах свежего
хлеба,  дрянного  пива,  жареного  кофе  и   выхлопных   газов   автобуса.
Засмотревшись на высокое здание, вы натыкаетесь на пожарный гидрант и чуть
сами себя не нокаутируете. Вы оглядываетесь в надежде, что никто не  видел
вашей  оплошности.  Никому  как  будто  нет  до  вас  дела.  На  следующем
перекрестке молодая женщина, ожидая зеленого  света,  напевает  песенку  о
любви. Песня почти не слышна в шуме уличного движения, но  ей  все  равно.
Прежде вам никогда не доводилось видеть, чтобы женщина пела на  улице,  но
она так хорошо держится и кажется  такой  счастливой,  что  вы  дарите  ее
сияющей улыбкой. Свет меняется, однако вы  упускаете  возможность  перейти
улицу, потому что вас задерживает толпа молодых женщин, идущих  навстречу.
По всей вероятности, они спешат на работу, но как не похожи они на девушек
с фабрики столового  серебра  в  Сент-Ботолфсе.  Ни  одну  из  них  нельзя
упрекнуть в скромности, которая  является  тяжким  бременем  для  красавиц
вашей родной Новой Англии. На их щеках цветут розы,  их  волосы  ниспадают
мягкими локонами, жемчужины и бриллианты сверкают на их запястьях и  шеях,
а одна из них - голова у вас идет кругом  -  засунула  матерчатую  розу  в
таинственную темноту, разделяющую ее груди. Вы переходите  улицу  и  снова
чуть не гибнете под колесами.
   Вы вспоминаете,  что  должны  позвонить  по  телефону  кузине  Милдред,
которая собирается устроить вас на фабрику ковров,  но,  войдя  в  аптеку,
видите, что все телефоны там с наборными дисками, а вы никогда не имели  с
ними дела. Вы подумываете о том, не попросить ли какого-нибудь незнакомого
человека помочь вам, но такая просьба показала бы - самым ужасным  образом
- вашу неопытность, вашу непригодность к жизни в большом городе, словно  в
том, что  вы  уроженец  маленького  местечка,  есть  нечто  постыдное.  Вы
преодолеваете эти страхи, и незнакомец, к которому вы  подходите,  любезно
помогает вам! В результате этой мелкой любезности вам кажется, что  солнце
светит ярче, и вас охватывает  глубокое  волнение  при  мысли  о  братстве
людей. Вы звоните кузине Милдред, но горничная отвечает, что она еще спит.
Голос горничной заставляет вас подумать об условиях жизни вашей кузины. Вы
замечаете, что ваши фланелевые брюки  измяты,  и  заходите  в  портновскую
мастерскую, чтобы их отутюжили. Вы ждете в сырой маленькой  примерочной  с
зеркалами по стенам, и собственная фигура без брюк кажется вам неотвратимо
знакомой и обескураживающей. Что, если в этот момент начнут бомбить город?
Портной вносит ваши штаны, теплые и уютные от пара, и вы снова выходите на
улицу.
   Теперь вы очутились на главной улице города и  инстинктивно  двигаетесь
на север. Никогда прежде вы не видели  таких  толп  и  такой  спешки.  Все
опаздывают. Все  во  власти  какой-то  цели,  и  внутренний  разговор,  не
прекращающийся у них  в  голове,  кажется  гораздо  более  страстным,  чем
что-либо подобное в Сент-Ботолфсе. Он настолько страстен, что  то  и  дело
изливается в слова.  Но  вот  впереди  вы  замечаете  девушку  со  шляпной
коробкой в руках, - девушку такую красивую,  такую  милую,  полную  такого
изящества и все же  так  насупившуюся,  словно  она  сомневается  в  своей
красоте и пригодности к жизни, что вам хочется побежать за ней и  дать  ей
денег или по крайней мере хоть  чем-нибудь  утешить.  Девушка  исчезает  в
толпе. Теперь вы проходите мимо тех многочисленных  гипсовых  женщин  -  в
магазинных витринах, - которые проделали свой  собственный  сезонный  цикл
развития и  застыли  у  элегантных  бельевых  шкафов  и  в  художественных
галереях,  во  время  своих  свадеб  и  прогулок,  морских  путешествий  и
вечеринок с коктейлями задолго  до  того,  как  вы  приехали  в  город,  и
останутся на своих местах еще долго после  того,  как  вы  превратитесь  в
прах.
   Вы следуете за толпой к северу,  и  тысячи  лиц  кажутся  вам  каким-то
пророческим текстом, притом внушающим бодрость. Вам никогда не  доводилось
видеть такого количества дорогих и элегантных нарядов, и вы  думаете,  что
даже миссис Теофилес Гейтс показалась бы в таком месте замухрышкой.  Дойдя
до парка, вы покидаете улицу и бродите по нему. Он похож на рай: зелень  и
вода, и безопасность риска, голоса детей и рычание львов, и написанные  на
стенах тоннелей непристойности. Выйдя из парка,  вы  с  удивлением  видите
многоквартирные дома и задаете себе вопрос, кто живет  в  них;  вы  можете
даже  ошибочно  принять  установки  для   кондиционирования   воздуха   за
плохонькие холодильники,  где  держат  немного  молока  и  четверть  фунта
сливочного масла. Вы спрашиваете  себя,  переступите  ли  вы  когда-нибудь
порог  такого  дома  -  чтобы  выпить  чая,  или  поужинать,  или   просто
встретиться там с кем-то. Бетонная нимфа с огромными грудями, держащая  на
голове бетонный козырек двери, повергает вас  в  некоторое  изумление.  Вы
краснеете. Вы проходите мимо женщины, которая сидит  на  скале,  держа  на
коленях том сонат Бетховена. Правая нога у вас начинает болеть.  Вероятно,
в носке дыра.
   К северу от парка вы попадаете в район, на первый взгляд  унылый  -  не
подозрительный, а просто непривлекательный, словно он страдал  угрями  или
зловонным дыханием и  обладал  плохим  цветом  лица,  -  лишенный  красок,
испещренный  шрамами  и  с  исчезнувшими  кое-где  деталями.  Вы  съедаете
бутерброд в одной из тех темных закусочных, где пахнет, как в писсуаре,  и
где  сонная  официантка  щеголяет  в  фирменных   теннисных   туфлях.   Вы
поднимаетесь по ступеням этого огромного, оскорбляющего взгляд сооружения,
собора  святого  Иоанна  Богослова,   и   молитесь,   хотя   голые   стены
незаконченной базилики напоминают вам глухую железнодорожную  станцию.  Из
собора  вы  идете  на  состязание  по  травяному  хоккею;   вдали   кто-то
упражняется на тромбоне. Вы видите женщину в резиновом чулке, которая ждет
автобуса, а в окне жилого дома - девушку с желтой челкой.
   Теперь среди прохожих преобладают цветные  и  воздух  наполнен  джазом.
Даже пилюли и эликсиры в захудалой аптеке танцуют буги-вуги, а на тротуаре
кто-то написал мелом: "ИИСУС ХРИСТОС. ОН  ВОСКРЕС".  Старуха,  сидящая  на
складном стуле, поет псалмы по сборнику для слепых и, когда вы кладете  ей
в  руку  десятицентовик,  говорит:  "Да  благословит   вас   господь,   да
благословит вас господь". Настежь распахивается дверь, и на улицу выбегает
женщина с письмом в руке. Она опускает его в почтовый ящик, и движения  ее
так порывисты и страстны, что  вы  невольно  спрашиваете  себя,  кому  она
написала:  сыну,  любовнику,  кредитору,  требующему  уплаты  долга,   или
подруге? На другой стороне улицы вы видите красивую негритянку в платье из
золотой парчи.
   - Битый Джон и жирный  старикан  -  оба  померли,  -  говорит  какой-то
мужчина, - а я пять лет как женился, и все у меня нет никакой мебели. Пять
лет.
   - Почему ты всегда сравниваешь  меня  с  другими?  -  мягко  спрашивает
какая-то девушка. - Почему ты всегда твердишь, что вот эта и вот та  лучше
меня? Иногда мне кажется, что ты идешь со мной  гулять  только  для  того,
чтобы делать меня несчастной, сравнивая меня то с той, то с  этой.  Почему
ты всегда сравниваешь меня с другими девушками?
   Но вот уже темнеет, и вы устали. В носке у вас,  конечно,  дыра,  а  на
пятке пузырь. Вы решаете вернуться на  метро.  Спускаетесь  по  нескольким
ступенькам и садитесь в поезд, надеясь,  что  в  конце  концов  доберетесь
примерно до того места, откуда вы начали свой путь, но спрашивать, в какую
сторону  вам  надо  ехать,  вы  не  хотите.  Боязнь  стать  посмешищем   -
провинциал, дескать, - сильней всего. И вот,  жертва  своей  гордости,  вы
смотрите,  как  мимо  вас   мелькают   названия   станции;   Невинс-стрит,
Франклин-авеню, Нью-Лотс-авеню.



16

   "Автор этих строк предприимчив, хотя  говорить  об  этом,  быть  может,
нескромно, - писал  Лиэндер.  -  Купил  весной  больного  теленка  за  два
доллара. Выкармливал. Теленок стал жирным. Осенью продал за десять. Деньги
выслал в Бостон  на  двухтомную  энциклопедию.  Пошел  за  ней  на  почту.
Босиком, осенним вечером. Волновался. Босые нот  хорошо  запомнили  каждый
шаг этого пути. Песок, чертополох. Грубая и шелковистая  трава.  Устричные
раковины и мягкая земля. Выйдя из города и шагая по тропинке  вдоль  реки,
распаковал книги. Читал в угасающем свете.  Сумерки.  Альборг.  Резиденция
епископа, Ааргау. Аарон. Не забыл. Никогда не  забуду.  Радость  познания.
Решил прочесть  всю  энциклопедию.  Выучить  ее  наизусть.  Памятный  час.
Меркнущие огни на западе. Занимающийся свет луны. Любимая долина,  деревья
и вода. От реки пахло, как в сырой церкви. От этой сырости седеют  волосы.
Великолепная ночь. Печальное возвращение домой.
   Звезда   отца   закатывается.   Красивый   мужчина.   Держался   прямо.
Черноволосый. Говорили, что он был испорчен и ленив, но я никогда не верил
этому. Любил его. Он совершил  четыре  путешествия  в  Ост-Индию.  Гордый.
Двоюродные братья подыскали ему работу на фабрике  золоченых  бус,  но  он
отказался. Как не отказаться? Он  был  гордый  человек,  ему  не  пристало
делать  золоченые  бусы.   Многочисленные   семейные   советы.   Нашествия
родственников. Шепот в гостиной. Денег нет, ужина  нет,  дров  для  камина
нет. Отец печален.
   И в то же время это была чудесная, восхитительная осень. Листья падали,
как старые лоскутки ткани; старые  паруса;  старые  флаги.  Летом  плотная
завеса зелени. Потом северный ветер срывает ее,  кусок  за  куском.  Видны
крыши и шпили, начиная с июня спрятанные и листве. Повсюду золото.  Словно
у Мидаса. Бедный отец! Ум  тупеет  от  горя.  Деревья,  покрытые  золотыми
банкнотами. Золото повсюду. На земле по  колено  золота.  В  его  карманах
пусто. Обрывки ниток. Больше ничего. Дядя Мозес  пришел  на  помощь.  Брат
матери. Крупный, толстый мужчина. Странный. Был владельцем оптовой фирмы в
Бостоне. Продавал новинки магазинам на перекрестках дорог. Нитки и иголки.
Пуговицы.  Бумажные  ткани.  Громоподобный  голос,  как  у   проповедника.
Лоснящиеся штаны. Одет плохо. Шел пешком  четыре  мили  от  Травертина  до
Сент-Ботолфса,  чтобы  сэкономить  восемь  центов  за  проезд  на   конке.
Замечательный ходок. Однажды прошел от Бостона до Сейлема, чтобы опередить
кредитора. Ночевал на  извозчичьем  дворе.  Домой  вернулся  тоже  пешком.
Предложил отцу жилье в Бостоне. Работу. "Города там, где  деньги,  Аарон!"
Отец ненавидел Мозеса. Выбора не было. Мозес вечно говорил об  убытках.  С
унылым видом. В один  год  потерпел  убытка  четыре  тысячи  долларов.  На
следующий год убыток составил шесть тысяч долларов. Жил в Дорчестере [в то
время пригород, теперь - район Бостона], в  большом  квадратном  доме,  на
котором висело объявление: "Продается". Жена шила нижнее белье  из  мучных
мешков. Два сына; оба умерли.
   Итак, прощай, Сент-Ботолфс! Ручных ворон выпустил на  свободу.  Немного
вещей, в том числе палисандровый рояль фирмы "Халлет и Девис", погрузили в
фургон. Места для отростка меч-рыбы, для раковин и  кораллов  не  хватило.
Дом  предназначен  к  продаже,  но  покупателей  нет.   Слишком   большой.
Старомодный. Нет  ванных  комнат.  Мебель  накануне  отъезда  погрузили  в
фургон. Лошадей поставили в сарай. Последний раз спал на чердаке. В четыре
часа утра проснулся от шума дождя. Милая сердцу музыка. Покинули ферму при
первых проблесках зари. Навсегда? Кто знает. Автору и его брату предстояло
ехать  в  задней  части  фургона.  Матери  и  отцу   -   поездом.   Легкий
предрассветный ветерок.  Переменных  направлений.  Слишком  слабый,  чтобы
наполнить парус. Шевелит листья. Прощай. Добрались до дома на Пинкни-стрит
уже в темноте. Жалкое здание. Лестничные ступени подгнили. Стекла в  окнах
выбиты. Мозес там. Лоснящиеся брюки. Голос проповедника. "Дом  в  неважном
состоянии,  Аарон,  но  вы,  разумеется,  не  боитесь,  что  вам  придется
несколько дней крепко потрудиться". В первую ночь спали на полу.
   В ближайшее воскресенье отправились в гости к Мозесу в  Дорчестер.  Всю
дорогу проделали пешком. Туда шли конки, но мать решила,  что  если  Мозес
мог пройти до Сейлема и обратно,  то  и  мы  можем  дойти  до  Дорчестера.
Показывать хороший пример - тяжкое  бремя  бедных  родственников.  Позднее
зимнее утро.  Пасмурно.  Ветер  северный,  северо-восточный.  Холодно.  За
городом собаки провожали нас лаем. Странное зрелище мы представляли. Одеты
для церкви, шагаем по грязным дорогам. К двум часам добрались до дома дяди
Мозеса. Дом большой, но дядя Мозес и тетя Ребекка жили в кухне.  Оба  сына
умерли. Мозес таскал дрова из сарая в подвал, "Помогите мне,  мальчики,  я
вам заплачу", - говорит он. Гамлет, отец и я весь день таскали дрова. Кора
пристала к нашим парадным костюмам. Мать сидела в кухне и шила.  Наступает
ночь. Холодный ветер. Мозес ведет нас к колодцу. "Теперь,  ребята,  выпьем
Адамова пива. Нет ничего, что лучше  утоляло  бы  жажду".  Это  была  наша
плата. Стакан холодной воды. Пошли домой в темноте.  Идти  много  миль.  С
утра ничего не ели. Сели на дороге отдохнуть. "Вот чертов скряга, Сара", -
говорит отец. "Аарон", - говорит мать. "Он покупает и  продает  на  бирже,
словно принц, - продолжает отец, - и расплачивается  со  мной  и  с  моими
сыновьями кружкой воды за то, что мы весь день таскали его чертовы дрова".
"Аарон", - говорит мать. "Его во всех торговых кругах знают как скрягу,  -
говорит  отец.  -  Он  рассчитывает  заработать  десять  тысяч   и,   если
зарабатывает только пять, заявляет, что потерял пять  тысяч.  Все  товары,
которые он продает, - дрянь, фабричный брак. Когда болели его сыновья,  он
скупился на покупку лекарств, а когда они умерли, похоронил их в  сосновых
гробах и поставил на могилах  шиферные  плиты".  Мать  и  Гамлет  зашагали
дальше. Отец обнял меня за плечи, крепко прижал к себе. Смешанные чувства,
все глубокие, все хорошие. Любовь и утешение.
   Отец. Как его описать? С  суровым  лицом,  с  печальной  душой.  Многие
любили его, никто не дружил с ним. Вызывал у знакомых  жалость,  нежность,
беспокойство,  восхищение.  Стойкую  дружбу  -  никогда.  Потомок   смелых
мореходов. Впервые вкусил любовь на Самоа. Честнейший человек. Быть может,
неудачно женился. В те времена были другие мерила.  Фаталист.  Никогда  не
ссорился. Пил только ирландское  виски.  Обладал  утонченными  принципами.
Ненависть  к  Мозесу  усиливалась.  Работал  упорно,   но   жаловался   на
мошенничество. Сестры матери часто бывали у нас. Шептанье. Отец  жаловался
на   многочисленных   посетителей.   "Мои   двери   всегда   открыты   для
родственников", - говорила мать. Отец  часто  играл  в  шашки  с  автором.
Тонкий игрок в шашки. Видел далеко вперед.
   Автор поступил в начальную школу. Был вожаком класса в  сорок  человек.
(Табель  успеваемости  прилагается.)  Деревенский  мальчик  в   закатанных
штанах. Зимой затемно разносил газеты. Луна еще на небе. Играл в городском
саду. Хоккей. Сражения  снежками.  Катался  на  коньках.  Иногда  бейсбол.
Туманные правила. Набережной вдоль реки тогда не было. Площадь Копли  была
свалкой. Повсюду проволока от кринолинов. От реки при отливе пахло морским
газом. Поверьте, автор был весел. Счастлив. Кроме  отца,  никаких  тяжелых
воспоминаний.  Теперь  трудно  восстановить.  Эпизоотия.  (1873  г.)  Всех
лошадей в городе уничтожили. Привезли небольшое количество волов,  но  шум
колес, копыт слышался редко. Только крики уличных  разносчиков.  Китаец  с
ручной тележкой, продававший керосин.  Точильщик.  Как-то  поздно  вечером
играл с отцом в шашки. Услышали звон колоколов. Церковный звон,  хотя  нет
службы. Громкий. Со всех румбов. Сквозь  колокольный  звон  топот  бегущих
ног.  Поднялся  с  отцом  на  крышу.  Волнение  быстро  росло.  На   крыше
колокольный звон громче. Слава в вышних богу. Крики. Увидел большой  пожар
в районе порта. Большой бостонский пожар.
   Сбежали с отцом по лестнице и помчались вниз  по  Пинкни-стрит.  Бостон
горит! На Чарлз-стрит присоединились к пожарной команде,  тащившей  рукав.
Бежал рядом с отцом до  самого  порта.  Вначале  больше  дыма,  чем  огня.
Противный запах горящего домашнего скарба. Обуви, обоев,  одежды,  перьев.
Присоединились к ведерной команде. Дым ел глаза. Кашлял. Отец велел автору
остаться у границы оцепленного района,  но  позже  автор  присоединился  к
команде. Работал большую часть ночи. Пришел домой на рассвете.  Смертельно
усталый.  Город  в  дыму.  С  Вашингтон-стрит  и  Уинтер-стрит  вы   могли
беспрепятственно видеть гавань. Старая  Южная  церковь  сгорела.  По  всей
дороге к Форт-Хиллу дымящиеся развалины. Сквозь  дым  свет  утренней  зари
красноватый. Противный запах. На пустыре палатки для погорельцев. Странное
зрелище. Грудные дети плачут. Костры, чтобы готовить пищу. Звон ведер  для
воды напоминает звуки призрачных коровьих колокольчиков. Картины смятения,
страдания, ссор.  До  самой  Чарлз-стрит  толпы  шакалов.  Хуже  индейцев.
Полчища воров. Швейные машины, посуда, целлулоидные воротнички, две дюжины
ботинок на левую ногу, дамские шляпы. Все они дикари.  На  восходе  солнца
завалился спать.
   Склад Мозеса сгорел.  Застрахован  на  большую  сумму.  Чистой  прибыли
десять тысяч. Ожидал получить двадцать.  Утверждал,  что  потерял  десять.
Крокодиловы слезы. Известный скряга. Через шесть недель открыл новое  дело
в новом здании. Продолжал мошенничать.  Отец  жалуется.  Тети,  двоюродные
братья и двоюродные сестры шныряют то в дом, то  из  дому,  туда  и  сюда,
словно собака чешется задней ногой.  Шептанье.  Отец  не  пришел  домой