ы  разрешите  мне  встать,
прогуляться и посидеть на солнце, только почувствовать, как греет солнце.
   После завтрака Розали оделась и спустилась к миссис Уопшот в  сад,  где
стояли старые шезлонги.
   - Как приятно погреться на солнышке, - сказала  она,  засучивая  рукава
платья и откидывая голову.
   - Теперь скажите мне, как позвонить вашим родителям, - попросила Сара.
   - Я вовсе не хочу звонить им сегодня, - сказала девушка. - Может  быть,
завтра.  Видите  ли,  они  всегда  начинают  волноваться,  когда  у   меня
какие-нибудь неприятности. Я так не люблю  беспокоить  их,  когда  у  меня
неприятности. Они захотят, чтоб я приехала домой, ну и все  такое.  Видите
ли, мой папа - священник, точнее, приходский священник, я имею в виду,  он
всю неделю с утра до ночи пропадает в церкви, и все такое.
   - Мы здесь  принадлежим  к  евангелической  церкви,  -  сказала  миссис
Уопшот, - но мне известно немало людей, которые хотели бы перемен.
   - Он, решительно, самый нервный человек, какого я  знаю,  -  продолжала
Розали.  -  Мой  отец.  Он  все  время  чешет  себе  живот.  Это   нервное
заболевание.  У  большинства  мужчин  рубашки  изнашиваются,  вероятно,  у
воротника, а папины рубашки изнашиваются там, где он чешется.
   - О, мне кажется, вы должны позвонить им, - сказала миссис Уопшот.
   - Это все потому, что у меня неприятности. Они все время считают, что я
устраиваю им неприятности. Однажды я поехала в лагерь, в  Аннаматопойзете,
и у меня был свитер, с буквой  "В"  на  нем,  за  то,  что  я  была  такой
великолепной туристкой; и когда папа увидел это, он сказал,  что,  по  его
мнению, "В" означает не второй разряд, а вечные неприятности. Я просто  не
хочу их беспокоить.
   - Это вряд ли правильно.
   - Пожалуйста, пожалуйста, не надо.  -  Розали  закусила  губу:  вот-вот
заплачет, и миссис Уопшот быстро переменила разговор.
   - Понюхайте пионы, - сказала она. - Я люблю запах пионов, они уже почти
отцвели.
   - Как приятно греться на солнце.
   - Вы где-нибудь работаете? - спросила миссис Уопшот.
   - Да как вам сказать? Я посещала школу секретарей, - ответила Розали.
   - Вы собирались быть секретаршей?
   - Как вам сказать? Нет, я не хотела быть  секретаршей.  Я  хотела  быть
художником или психологом, но вначале я училась в  аллендейлской  школе  и
терпеть не могла школьного куратора, так что  ничего  выбрать  не  сумела.
Дело в том, что он все время дотрагивался до меня и мял мой воротничок - и
разговаривать с ним было совершенно невыносимо.
   - И тогда вы поступили в школу секретарей?
   - Как вам сказать? Сначала я поехала в Европу. Прошлым летом  я  еще  с
несколькими девушками поехала в Европу.
   - Вам понравилось?
   - Вы имеете в виду Европу?
   - Да.
   - О, по-моему, там  было  чудесно.  По  правде  говоря,  кое  в  чем  я
разочаровалась, например  в  Стратфорде.  По  правде  говоря,  это  просто
обыкновенный маленький городишко. И мне совершенно не  понравился  Лондон,
зато  я  пришла  в  восхищение  от  Голландии  и  всех  тамошних  чудесных
человечков. Это было страшно забавно.
   - Не нужно ли вам позвонить в школу секретарей, в которой вы учитесь, и
сказать, где вы сейчас находитесь?
   - О нет, - ответила Розали.  -  В  прошлом  месяце  меня  исключили.  Я
завалила экзамены. Я знала весь материал и вообще все, но не  знала  слов.
Единственные слова, что я знаю, - это слова вроде "божественный"; конечно,
на экзаменах они не употребляют таких слов, и я никогда не могла понять, о
чем меня спрашивают. Я хотела бы знать больше слов.
   - Понимаю, - сказала миссис Уопшот.
   Если бы Розали досказала остальную  часть  своей  истории,  то  она  бы
звучала примерно так: по правде говоря, подрастая, я как  будто  только  и
слышала разговоры о сексе. По правде говоря, все убеждали  меня,  что  это
просто чудесно и докончит со всеми моими  проблемами,  и  одиночеством,  и
всем остальным, а потому я, само собой понятно, предвкушала  это;  и  вот,
когда я была в Аллендейле, я пошла на танцы с одним миленьким мальчиком, и
мы сделали это, но от этого я  не  перестала  чувствовать  себя  одинокой,
потому что я всегда была очень одинока, и мы все продолжали  и  продолжали
делать это, потому что я все думала, что это  поможет  мне  избавиться  от
чувства одиночества, а потом я забеременела, и это, конечно, было  ужасно,
так как мой папа - священник, такой добродетельный и такой известный;  они
чуть не умерли, когда узнали, и отправили меня в  то  место,  где  у  меня
родился прелестный ребеночек, хотя  они  всем  сказали,  что  мне  сделали
операцию носа; а потом они послали меня в Европу с той старой дамой.
   Тут Каверли вышел из дому и направился к ним по лужайке.
   - Звонила тетя Гонора, - сказал он. - Она придет к чаю или, может быть,
после ужина.
   - Ты не побудешь с нами? -  спросила  миссис  Уопшот.  -  Это  Каверли.
Розали Янг.
   - Здравствуйте, - сказал он.
   - Привет.
   У Каверли был тот загробный, низкий  голос,  который  означал,  что  он
вступил в  период  возмужалости;  однако  Розали  знала,  что  он  еще  не
переступил порога, и, стоя здесь и улыбаясь ей,  он,  как  всегда,  поднес
правую руку ко рту и принялся  задумчиво  покусывать  мозоль  у  основания
большого пальца.
   - А где Мозес?
   - Он в Травертине.
   - Во время каникул Мозес каждый  день  ходит  под  парусом,  -  сказала
миссис Уопшот, обращаясь к Розали. - У меня как будто и нет старшего сына.
   - Он хочет выиграть кубок, - сказал Каверли.
   Они оставались в саду до тех пор, пока Лулу не позвала их к ленчу.
   После ленча Розали пошла наверх и легла отдохнуть; в доме было тихо,  и
она заснула. Когда она проснулась, тени на траве  были  длинные,  а  внизу
слышались мужские голоса. Она спустилась вниз и застала всех снова в саду,
всю семью.
   - Это наша гостиная на открытом воздухе, -  сказала  миссис  Уопшот.  -
Знакомьтесь. Мистер Уопшот и Мозес. Розали Янг.
   - Добрый вечер, девушка, - сказал Лиэндер, очарованный ее красотой,  но
без  всяких  задних  мыслей.  Он  говорил  с   торжественной   и   веселой
незаинтересованностью, словно она  была  дочерью  его  старого  друга  или
собутыльника. Зато Мозес был мрачный как туча - он  почти  не  смотрел  на
Розали, хотя и вел  себя  достаточно  вежливо.  Миссис  Уопшот  испытывала
неприятное  чувство,  когда  видела  принужденность  в  отношениях   между
молодыми  людьми.  Они  ели  холодного  карпа,  сидя  в  уютной  столовой,
освещенной  наполовину  летними  сумерками,  а  наполовину  чем-то   вроде
опрокинутой чаши из разноцветного стекла с преобладанием мрачных тонов.
   - Эти салфетки нам подарили, но этот дар состоит теперь из одних дыр, -
изрекла миссис Уопшот; все ее  застольные  разговоры  сводились  именно  к
таким каламбурам, избитым анекдотам и поговоркам. Она принадлежала к числу
женщин, как бы привыкших говорить готовыми фразами.
   - Прошу меня извинить, - пробормотал Мозес,  как  только  очистил  свою
тарелку; он вышел из столовой и стоял уже одной ногой  в  темноте,  прежде
чем мать спросила:
   - А десерта ты не хочешь, Мозес?
   - Нет, спасибо.
   - Куда ты идешь?
   - На тот берег, к Пендлтонам.
   - Мне бы хотелось, чтобы ты пораньше вернулся. Должна прийти Гонора.
   - Ладно.
   - Я бы хотела, чтобы Гонора пришла, - сказала миссис Уопшот.
   Гонора не придет - она вяжет коврик, - но они  не  знают  этого.  Итак,
вместо того чтобы оставаться с этой  семьей,  погруженной  в  неторопливую
чеховскую мечтательность и наблюдающей, как ночь вступает в дом, мы  можем
подняться по лестнице  и  с  любопытством  заглянуть  в  более  интересные
уголки. Вот ящик письменного стола Лиэндера, где мы находим засохшую розу,
когда-то желтую,  и  завиток  золотистых  волос,  остаток  римской  свечи,
запущенной в ознаменование начала нового  века,  крахмальную  рубашку,  на
которой красными чернилами изображена совершенно голая  женщина,  ожерелье
из пробок от шампанского и заряженный револьвер. Или мы можем заглянуть на
книжную полку Каверли -  "Война  и  мир",  полное  собрание  стихотворений
Роберта  Фроста,  "Мадам  Бовари",  "Черный  тюльпан".  Или  еще  лучше  -
отправимся в здешнее отделение  Покамассетского  кредитного  товарищества,
где в сейфе лежит завещание Гоноры.



8

   Завещание Гоноры ни для кого не было тайной. "Лоренцо  кое-что  оставил
мне, - сказала она Уопшотам, - и я должна считаться и с его  желаниями,  а
не только со своими. Лоренцо был  очень  предан  семье,  и  чем  старше  я
становлюсь, тем больше значения  приобретает  семья  в  моих  глазах.  Мне
кажется, что почти все люди, которым я доверяю и  которыми  восхищаюсь,  -
потомки славных родов Новой Англии". И так далее, в том же духе;  а  затем
она сказала, что, так как Мозес и Каверли -  последние  из  Уопшотов,  она
поделит свое состояние между ними при условии, если у них будут наследники
мужского пола. "О, эти деньги  принесут  столько  пользы!"  -  воскликнула
миссис Уопшот, в то время как у нее в голове мелькали убежища для слепых и
увечных, дома призрения для незамужних матерей и сиротские  приюты.  Весть
об ожидающем их наследстве не доставила юношам особой радости, сначала она
как будто не задела и не изменила их отношения к жизни: и только  Лиэндеру
решение Гоноры казалось само собой разумеющимся. Как иначе  могла  бы  она
распорядиться этими деньгами? Но, признавая естественность ее выбора,  все
Уопшоты пришли бы в изумление, если бы кто-нибудь намекнул, что это должно
вызвать у них нечто столь противоестественное, как потеря спокойствия.
   Зимой, после того как Гонора составила завещание, Мозес заболел тяжелой
формой свинки. "Он чувствует себя хорошо? - то и дело спрашивала Гонора. -
У него пс будет осложнений?" Мозес  поправился,  но  летом  того  же  года
маленькая  керосиновая  печка  в  камбузе  уопшотовской  парусной   шлюпки
взорвалась и обожгла Каверли пах. Снова все были как на иголках.  Впрочем,
эти непосредственные покушения на мужскую  полноценность  сыновей  не  так
беспокоили Лиэндера, как те угрозы продолжению рода, которые были выше его
понимания. Однажды, например,  когда  Каверли  было  лет  одиннадцать  или
двенадцать, мать взяла его в театр на "Сон в летнюю ночь". Он был в полном
восторге. Вернувшись на ферму,  он  стал  Обероном.  Опоясавшись  каким-то
болтающимся приспособлением из галстуков, он попытался совершить  полет  с
черной  лестницы  в  гостиную,  где  его  отец  подводил  месячные  счета.
Разумеется,  Каверли  не  полетел,  а  грохнулся  на  пол,  его   галстуки
отвязались; и хотя Лиэндер не рассердился, но, стоя над своим голым сыном,
он чувствовал, что перед ним нечто таинственное и тревожное - Икар!  Икар!
- словно сын упал, улетев куда-то очень далеко от отцовского сердца.
   Лиэндер никогда не уединялся со своими сыновьями и  не  разговаривал  с
ними  о  реальностях  жизни,  несмотря  даже   на   то,   что   дальнейшее
существование многочисленных благотворительных предприятий Гоноры зависело
от мужской полноценности Мозеса и Каверли. Если они на минуту  выглядывали
из окна, то могли сами видеть  течение  событий.  У  Лиэндера  было  такое
ощущение, что любовь, смерть и блуд,  извлеченные  из  жирной,  наваристой
жизненной похлебки, были не лучше, чем полуправда, и в деле воспитания  он
придерживался лишь самых общих положений. Он хотел, чтобы сыновья  поняли,
что неподчеркнутая обрядность его жизни была внешним  проявлением  тяги  к
идеалу и традициям или жертвой, приносимой  во  имя  их.  На  рождество  -
пьяный или трезвый, больной или здоровый - он  шел  кататься  на  коньках,
чувствуя, что появление на  Пасторском  пруду  было  его  обязанностью  по
отношению к жителям поселка. "Вот идет старый Лиэндер Уопшот", -  говорили
люди, а он, великолепный образец приверженности традиционному и  невинному
спорту, которым, как он надеялся, будут заниматься и его сыновья,  не  раз
слышал эти слова. Холодная ванна, принимаемая им каждое утро,  часто  была
только обрядовой, ибо он  почти  никогда  на  употреблял  мыла,  и,  когда
вылезал из ванны, от него сильно  пахло  морской  солью,  содержавшейся  в
старых губках, которыми он мылся. Костюм, надеваемый им к обеду,  молитва,
произносимая им за столом, поездка на рыбалку, предпринимаемая  им  каждой
весной, виски, которое он пил в сумерках, цветок в петлице - все это  были
обряды, и он надеялся, что его сыновья, быть может, поймут их значение  и,
возможно, будут ему подражать. Он научил их валить  деревья,  ощипывать  и
потрошить цыплят, сеять, ухаживать за посевами  и  снимать  жатву,  ловить
рыбу,  экономить  деньги,  забивать  гвозди,  с  помощью  ручного   пресса
приготовлять сидр, чистить ружье, управляться с парусами и т.п.
   Он не удивился,  обнаружив,  что  жена  не  одобряет  его  начинаний  и
противодействует им; у нее были свои  собственные  священные  обряды:  она
делала, например, букеты цветов и наводила порядок в стенных шкафах. Он не
всегда сходился во взглядах  с  Сарой,  но  это  казалось  ему  совершенно
естественным, и жизнь сама как бы сглаживала разногласия  между  ними.  Он
был импульсивным человеком, и с ним трудно было иметь дело; он  не  слушал
ничьих советов, когда решал, что мальчикам настало  время  переплыть  реку
или резать за столом жаркое. Каждую весну он уезжал ловить форель в лесной
лагерь близ канадской границы и однажды весною решил, что  Мозесу  настало
время сопровождать его. Сара сразу же обозлилась и  заупрямилась.  Она  не
хотела, чтобы Мозес ехал с отцом на  север,  и  вечером  накануне  отъезда
заявила, что мальчик болен. Она вела себя с ангельской кротостью.
   - Бедный мальчик слишком болен, чтобы куда-то ехать.
   - Завтра утром мы едем на рыбную ловлю, - сказал Лиэндер.
   - Лиэндер, если ты подымешь с постели больного мальчика и возьмешь  его
с собой в северные леса, я этого никогда тебе не прощу.
   - Было бы что прощать.
   - Лиэндер, иди сюда.
   Они продолжали свой спор или ссору за закрытой дверью спальни Сары,  но
мальчики и Лулу слышали их раздраженные и сердитые  голоса.  На  следующий
день Лиэндер поднял Мозеса с постели еще до зари. Он уже уложил наживку  и
рыболовные  снасти,  и  при  свете  звезд,  когда  Сара  еще  спала,   они
отправились к озерам Лэнгли.
   Они уехали в мае - долина Уэст-Ривер была вся в цвету, - и уже  два-три
дня земля  пахла,  как  фермерские  штаны:  повсюду  тимофеевка,  навоз  и
душистые травы. Когда взошло солнце, они  были  к  северу  от  Конкорда  и
остановились позавтракать в каком-то городке  штата  Нью-Гэмпшир.  К  тому
времени они находились уже далеко к  северу  от  речной  долины,  поросшей
буйной растительностью. Здесь деревья стояли еще голые, а  гостиница,  где
они остановились, словно все еще была во власти холодной зимы. В  комнатах
пахло керосином, а у официантки был насморк.
   Затем они очутились в горах; порожистые  реки,  полные  черной  воды  -
растаявшего снега, и сияние отраженной синевы небес  не  слишком  смягчали
впечатление холода. Когда  они  въехали  в  ущелье,  Мозес  весело  задрал
голову, чтобы взглянуть на восхитительную линию гор, на призрачную синеву,
грозовую и глубокую, но громкий шум ветра среди  голых  деревьев  напомнил
ему о покинутой этим утром ласковой долине, где кругом цвели ирга,  сирень
и даже земляничное дерево. Затем они приблизились к Французской  Канаде  -
фермам и городкам, которые,  казалось,  были  совершенно  не  защищены  от
зимнего холода и скуки;  они  проехали  Сент-Эварист,  Сент-Метод,  унылую
страну Святого Духа, открытую зимним ветрам. Теперь  дул  резкий  северный
ветер, облака были безрадостно белые, и тут и там  на  земле  Мозес  видел
пятна залежавшегося снега. К концу дня они добрались  до  деревни  Лэнгли,
где стоял пришвартованный  к  пристани  старый  баркас  "Сигнит",  который
должен был доставить  их  на  северный  берег  озера  в  необжитые  лесные
просторы  и  на  который  Мозес  грузил  теперь  мешки  со  снаряжением  и
рыболовные снасти.
   Кроме почты и магазина, в Лэнгли ничего  не  было.  Приближался  вечер,
вскоре должно было стемнеть. Окна почты были освещены,  но  берега  озера,
где никто не жил, тонули  в  темноте.  Мозес  смотрел  на  старый  баркас,
пришвартованный к пристани,  на  его  длинный  форштевень  и  на  румпель,
имевший форму штурвала. По длине форштевня из красного дерева,  по  медной
трубе и скрепленным медными полосами переборкам трюма он догадывался,  что
это одно из тех старых, построенных много лет назад  судов,  которые  были
предназначены  для  увеселительных  поездок  прежнего   поколения   летних
туристов. На низко выступавшем  над  водой  кормовом  свесе  стояли  рядом
четыре плетеных стула. На  них,  потемневших  от  непогоды,  изношенных  и
ломаных, сиживали когда-то - как  давно  это  было?  -  женщины  в  летних
платьях и мужчины во фланелевых костюмах, выезжавшие на озеро полюбоваться
заходом солнца. Теперь окраска баркаса стала грязной, лак потускнел, и  он
оплакивал свою заброшенность, ударяясь о пристань под  порывами  северного
ветра.
   Отец спустился по тропинке с купленной им провизией; следом за ним  шел
какой-то старик.  Старик  отдал  швартовы  и  багром  оттолкнул  судно  на
глубокую воду. Ему было, наверно, лет восемьдесят. Зубы у него  выпали,  и
рот провалился, подчеркивая некоторую  скошенность  подбородка.  Он  мигал
глазами за грязными стеклами очков и  от  натуги  высовывал  язык.  Старик
вывел баркас в открытое озеро,  дал  полный  ход  вперед  и  затем  прочно
уселся. До лагеря было семь  миль.  Лиэндер  и  Мозес  отнесли  свои  вещи
наверх, в полуразвалившуюся  хижину  с  печкой,  сделанной  из  консервных
банок, развели огонь, зажгли лампу. В матрасе побывали белки. Мыши,  крысы
и дикобразы приходили и ушли. Мозес услышал,  как  внизу  старик  запустил
мотор своего "Сигнита" и отправился в обратный путь  к  почтовой  конторе.
Холодный свет вечерней зари, постепенно затихающий  шум  баркаса  и  запах
печки - все было так не похоже на начало сегодняшнего дня в Сент-Ботолфсе,
что мир, казалось, распался на две части, на две половины.
   Здесь, в этой половине, были глубокое озеро,  старик  со  своим  ветхим
"Сигнитом" и грязный лагерь.  Здесь  были  соль,  и  кетчуп,  и  одеяла  в
заплатах, и консервы из спагетти, и грязные носки. Здесь была куча  ржавых
консервных банок возле крыльца; здесь были обложки "Сатердей ивнинг пост",
прибитые кровельными гвоздями к голым стенам рядом  с  "Молитвой  рыбака",
"Словарем рыбака", "Жалобной песней вдовы рыбака", "Сетованиями рыбака"  и
всякой другой бессмысленной и почти комической ерундой,  издававшейся  для
рыболовов. Здесь был запах дождевых червей и кетгутовых лесок, керосина  и
подгоревших оладий, запах непроветренных одеял, застоявшегося дыма, мокрой
обуви, щелока и необычайности. На столе, возле которого стоял Мозес,  была
свеча, засунутая кем-то в древесный  корень,  а  рядом  лежал  детективный
роман, первые главы которого съели мыши.
   В другой половине была  ферма  в  Сент  Ботолфсе,  ласковая  долина,  и
скромная река, и комнаты, где пахло теперь сиренью и гиацинтами, и цветная
гравюра, изображавшая площадь Сан-Марко, и вся их мебель с ножками в  виде
когтистых  лап.  Там  были  китайские  вазы,  полные  незабудок,   влажные
полотняные простыни, серебро на буфете и громкое тиканье  часов  в  холле.
Несходство было более разительным, чем в том случае, если  бы  он  пересек
границу, отделяющую  одну  горную  страну  от  другой,  более  разительным
потому, вероятно, что он  прежде  не  сознавал,  в  каком  глубоком  плену
держала его ласковая долина с  ее  ограниченными  интересами  -  восточный
ветер и шали из Индии, - потому, что прежде он  никогда  не  понимал,  как
прочно была завоевана эта страна его всеми уважаемой матерью и другими  ей
подобными непреклонными женщинами в летних платьях. Впервые в жизни  Мозес
находился в таком месте, где о